Война оживала в рассказах Георгия Константиновича близким. Иногда он привозил фотографии с фронта, на некоторых были запечатлены зверства гитлеровцев. Более чем через сорок лет Элла Георгиевна помнит, как будто это было вчера, жуткий снимок — труп русской девочки, растерзанной немецкой солдатней на Смоленщине. Георгий Константинович говорил о зверской жестокости захватчиков, убивавших мирных жителей, не повышая голоса, даже спокойно, разъяснял, что творящие это давно потеряли человеческий облик. По всей вероятности, он пытался держать себя в руках, не дать волю чувствам, веря, что для руководства боевыми действиями нужно хладнокровие. На командном посту нет места эмоциям.
Жуков писал семье с фронта мало, чаще говорил по телефону. Еще меньше сохранилось его писем. Сохранились две весточки с Ленинградского фронта в сентябре 1941 года. Первая — записка с нарочным: «Мы победим!», вторая:
«Здравствуйте, Эрочка и Эллочка! Шлю вам привет с фронта. По вашему заказу бью немцев под Ленинградом. Немцы несут очень большие потери, но стараются взять Ленинград, а я думаю не только удержать его, но и гнать немцев до Берлина.
Ну, как вы там живете?
Крепко вас целую. Ваш папа».
В разгар битвы за Москву Георгий Константинович 7 ноября 1941 года пишет Александре Диевне из деревни Перхушково, где стоял штаб Западного фронта: «Шлю вам свой привет и поздравляю с 24-й годовщиной Великой Октябрьской революции. Привет матери и остальному колхозу. Как вы там живете? Я живу по-прежнему. Выполняю приказ правительства: бьем врага и не допустим его до Москвы. Принимаем все меры, чтобы в дальнейшем не допустить его к нашей столице.
Выпал снег. Гитлеровцам, видимо, это не по душе, т. к. они не привычны к русской зиме и снега не любят. Фашисты собирают все свои силы и, видимо, попытаются еще раз ударить на Москву. Но мы тоже не спим и готовимся их встретить, как непрошеных гостей…»
Письмо написано характерным Жуковским почерком, красным карандашом. Почему? Что, в штабе фронта не было ручек? Обратимся к воспоминаниям об отце Эры Георгиевны. В 1988 году она впервые рассказала о военном житье-бытье семьи полководца, о его характере, как видела дочь. Нашло объяснение и удивительное обстоятельство, почему Жуков писал домой карандашом:
«Наши встречи с отцом в годы, войны можно перечесть по пальцам. Самая яркая — это новогодняя встреча в Перхушково после разгрома немцев под Москвой. Он писал нам редко и писал очень кратко на небольших листочках. Эти записочки были, как правило, написаны красным или синим карандашом. По-видимому, он писал, работая с картами. Вот одна из них: «Действующая армия. 7.4.43. Эрочка, дорогая! Шлю тебе привет и пожелание хороших успехов в учебе. Твой папа Жуков».
После возвращения в 1943 году из эвакуации стало возможным изредка поговорить с папой по телефону. Иногда прилетал на день-другой в Москву. Все эти годы мы не чувствовали себя оторванными от отца…
Как-то по заказу отца нам всем четырем членам семьи были сделаны складывающиеся кошелечки, в которых были вставлены все наши фотографии. Так что каждый из нас мог в любую минуту посмотреть друг на друга. Очень эти фотографии нам нравились, и мы с Эллой их бережно сохраняем.
Думаю, что все, что я написала, отвечает на вопрос, который мне часто задают. А каким был маршал Жуков, целеустремленный и требовательный командир, как иные говорят, излишне суровый, в семье, с детьми, как говорят, во «внерабочее» время. Уверена, что при цельности своего характера он не мог быть одним на работе, а другим дома. Для этого надо было бы в какой-то мере приспосабливаться к условиям. А такой черты характера у отца вообще не было.
Видя его постоянную занятость, стремление узнать что-то новое, нелюбовь к пассивному отдыху, мы в семье все постоянно чему-то учились — языку, музыке, ездить верхом, управлять автомобилем, печатать на машинке, шить, готовить и т. д. Папа говорил, что в жизни все может пригодиться, и любил на конкретном примере показать, как это может быть.
Не всегда все у нас шло гладко, не все одинаково увлекало и удавалось. Так, еще в годы войны папа подарил мне аккордеон и предложил научиться на нем играть. Честно скажу, мне не очень-то нравился этот инструмент, хотя в те годы увлечение им было просто повальным. Но огорчить я его не могла и, худо ли бедно, овладела несколькими русскими мелодиями, а также шульженковским «Синим платочком». Тем более что ему доставляло удовольствие, когда мы играли вместе — он на баяне, а я на аккордеоне».
Письма Георгия Константиновича, относящиеся как раз к октябрю 1943 года, проливают свет на внутренний мир полководца, приводившего в трепет германский генералитет, этих наглых, спесивых, тупых «европейцев», приведших на нашу землю орды низких убийц.
5 октября он пишет Александре Диевне:
«Здравствуй, Шурик! Шлю тебе привет и крепко тебя целую. Обними и крепко поцелуй Эрочку и Эллочку…
Посылаю семечек. Делать вам все равно нечего, хоть будете их грызть.
Посылаю обратно теплую кофточку, она очень кусачая, и ее носить совершенно невозможно, она колет как колючая проволока. Пусть лучше получат мягкий свитер.
Дела у нас по-прежнему неплохие. Сидим на Днепре. Немцы хотят во что бы то ни стало удержаться на Днепре. Но, видимо, это им не удастся. Я по-прежнему езжу по армиям, в вагоне не могу — характер, видимо, такой, больше тянет в поле, к войскам, там я как рыба в воде.
Здоровье неплохое. Плохо слышу. Надо бы опять полечить ухо, да вот пока не могу организовать. Иногда немного побаливает голова и нога. Ну вот пока все, что хотел тебе написать.
Желаю тебе и ребятам здоровья. Крепко, крепко всех вас целую».
Еще письмо Александре Диевне от 23 октября: «Здравствуй, мой милый Шурик! Шлю тебе свой привет и крепко целую. Шлю привет Эрочке и Эллочке, поцелуй их за меня.
Письмо твое я получил, за которое шлю тебе дополнительно пару горячих поцелуев. Получил посылку с бельем. До упаду я смеялся на ночную рубаху. В этой рубахе я похож на Матрену или Акулину.
Дела у нас на фронте сейчас идут хорошо. Правда, на некоторых участках происходит заминка, но это, пожалуй, неизбежно после такого продвижения. Хотелось скорее покончить с Киевом и тогда бы приехать в Москву, но вот пока досадная задержка.
Здоровье по-прежнему то хорошее, то хуже. Сейчас что-то опять ноет нога. Хочу приехать в Москву подлечиться. Слышимость уха по-прежнему — шумы пока еще не прошли, — видимо, к старости (Георгию Константиновичу было 46 лет! — Авт.) все лезет наружу.
Если дела пойдут, думаю, дней через 8 быть в Москве, если разрешит Хозяин (Сталин). Ну вот, кажется, все. А ты говоришь, я не пишу. Видишь, сколько нацарапал. Еще раз крепко тебя и ребяток целую. Желаю всем вам всего хорошего».
Краткие весточки маршала-солдата с войны домой. Рука не поднимается комментировать эти немногие дошедшие до нас строки, между которыми проступает бесконечная усталость — война высасывала все силы без остатка.
Как ни злобствовали немцы, сколько ни положили солдат в атаках, а наши плацдармы за месяц с небольшим приняли достаточно войск и боевой техники для возобновления сражения на Украине, теперь Правобережной. Подчиненные Жукову фронты с 20 октября стали именоваться 1-й Украинский (бывший Воронежский) Ватутина и 2-й Украинский (бывший Степной) Конева.
Внимательно анализируя действия противника, Жуков пришел к выводу, что продолжение наступления на Киев, первоначально намеченного с букринского плацдарма, что южнее города, малоперспективно. Наши войска трижды пытались атаковать, по безуспешно. Немцы, примеряя обстановку на себя, явно ожидали удара здесь, собрав против плацдарма крупную группировку. В решимости врагу отказать было нельзя, наша разведка сообщила: Гитлер снова побывал в штабе группы армий «Юг» и потребовал «драться за Днепр до последнего человека и любой ценой удержать его за собой».
Жуков доложил и обосновал в Москве изменение плана — операцию по освобождению Киева начать с плацдарма севернее города. 26 октября Ставка утвердила рекомендации Жукова и дала указание 1-му Украинскому фронту перенести основные усилия фронта на лютежский плацдарм, а это значило, что танковую армию и артиллерийский корпус прорыва пришлось вывести с букринского плацдарма и перебросить почти на 200 километров на лютежский плацдарм севернее Киева. Отсюда Жуков и командование фронта и наметили удар для освобождения столицы Украины. Перегруппировка прошла блестяще, буквально под носом у врага. Различные меры маскировки дали прекрасные результаты — враг со дня на день ожидал нашего рывка с букринского плацдарма, а гроза над немцами собралась много севернее.
Дело было настолько секретным, что даже в докладах Сталину Жуков в общих фразах писал об этой операции. Так, например, 30 октября 1943 года Юрьев доносит Иванову: «Еще раз проверил плав операции армий Николаева (Ватутина) и после внесенных мною поправок считаю его вполне законченным. Был у Москаленко, где на инструктивном совещании дал командармам дивизий и корпусов практические указания по подготовке и проведению предстоящей операции. Наступление с букринского плацдарма готовим на 1.11.43».
1 ноября по приказу Жукова наложили последний мазок на великолепную картину дезинформации: на букринском плацдарме загремели орудия, имитировалось наступление. Манштейн срочно привел к «угрожаемому» участку резервы, в том числе танковую дивизию СС «Райх». «Нам только это и нужно было», — одобрил действия генерал-фельдмаршал а Жуков. 3 ноября с «тихого» в представлении немцев лютежского плацдарма ударили 2000 орудий и минометов, 500 «катюш». Огненный смерч открыл ворота во вражеской обороне. Но наступление все же было медленным, а на окраинах Киева наши войска натолкнулись на серьезное сопротивление.
Тогда ввели в дело 3-ю гвардейскую танковую армию генерала П. С. Рыбалко, которая перерезала основную магистраль, связывавшую киевскую группировку с тылом, — дорогу на Житомир. «После тяжелых боев, — сетовал Манштейн, — был оставлен Киев, так как действовавший здесь 7-й армейский корпус находился под угрозой окружения в городе. Корпус был отброшен из Киева на юг, и ему удалось задержать продвижение противника лишь в 50 километрах ниже города». Более чем красноречивый комментарий врага к очередной операции Красной Армии. Как всегда, охват, спланированны