Письмо то пришло на имя Георгия. Дядюшке он принёс его уже распечатанным. Михаил Артемьевич сжал губы, но промолчал. Когда дочитал до слов «Я, сын своей Родины…», вспыхнул:
– Ты сук-кин сын! Сын Родины он…
Глаза дядюшки сверкали, как шилья в руках мастеров. Егор не проронил ни слова, знал, что, когда хозяин в ярости, ему под руку лучше ничего не говорить. Но про себя решил: драки больше не позволит, и предусмотрел путь для отступления. Не поднимать же руку на родного дядюшку, который воспитывал его, кормил-поил и был все эти годы вместо отца.
– А он забыл, что прежде всего он мой сын! Мой! Сбежал! Доброволец! Патриот!
В какой-то момент Жуков понял, что драки не будет, что дядюшка целиком перевёл свой гнев на старшего сына и терзал его всякими словами, чуть ли не проклятиями, и видно было по его лицу, по мерцающим морщинам, которые то глубоко прорезали лоб, то исчезали вовсе, что и сам он ужасается своим словам.
– Может, и ты тоже туда же!.. Вояки! А фронта удержать не могут!
Дела на фронте действительно были тяжелы. Русская армия несла большие потери.
Судьба старшего брата Александра Михайловича Пилихина будет короткой. На Германском фронте он получит несколько ранений, последнее – тяжёлое. Их добровольческий полк будут бросать на самые горячие участки. В санитарном поезде из фронтового лазарета его эвакуируют в тыл. В конце концов Александр окажется в Москве, в одном из госпиталей. Перенесёт несколько операций. Из госпиталя выйдет списанным подчистую, полным инвалидом. Отец встретит его со слезами, как блудного сына. Потому что к тому времени на фронт уйдёт любимый племянник – его надежда и опора. Старший сын начнёт быстро восстанавливаться. В феврале 1918 года, вполне окрепший, он так же добровольцем вступит в Красную армию. Командиром стрелкового отделения его зачислят в стрелковый полк, только что сформированный из бывших фронтовиков и московских рабочих. Полк бросят под Царицын, в самое пекло Гражданской войны. Александр Пилихин погибнет в одном из первых же боёв.
Многое в своей жизни, и в службе тоже, Жуков будет делать по заветам старшего брата Александра, порою даже копировать его поступки. Биографы это совершенно не заметили. А ведь выстраивал себя Жуков, создавал по старшему брату. Много в нём было пилихинского, пожалуй, больше, чем от Жукова-отца. Тут Михаил Артемьевич точно приметил. Всю жизнь он имел перед собой образ брата: а как бы поступил Сашка… И его фразу из письма, которое писал, видимо, в госпитале, помнил всю жизнь, так что потом без потерь бережно перенёс её в «Воспоминания и размышления»: «Я, сын своей Родины, не мог оставаться без участия…» Не этот ли завет старшего брата, который по большому счёту и был его воспитателем в Москве, служил девизом всей его жизни…
Весной 1915 года Москва бурлила. По городу прокатилась волна погромов против «немецкого засилья». В Зарядье, на Варварке и в других местах, где изобиловали «венские» булочные и «немецкие» колбасные лавки, с хрустальным звоном осыпались витрины. Патриотического порыва бушующей «народной» толпы порой только на то и хватало, чтобы разграбить лавку какого-нибудь несчастного курляндца с русским паспортом и ни слова не разумеющего по-немецки да растащить товар с мелкооптового склада, принадлежащего тому же Карлу или Вильгельму.
Февральский 1917 г. номер «Русского слова»
[Из открытых источников]
Как позже выяснилось, погромы во многом провоцировало правительство Николая II. В начале февраля были приняты законы «о правах подданных воюющих с Россией государств на недвижимое имущество». Один из этих законов касался подданных Австро-Венгрии, Германии и Турции и указывал, что им воспрещается, «и притом навсегда, приобретение каких бы то ни было прав на недвижимое имущество на пространстве всей Империи, включая и Финляндию». Введённые ранее временные ограничения для иностранцев, подданных воюющих с Россией государств, отныне становились постоянными: немцы, турки, австрийцы, венгры, чехи, хорваты, румыны, словаки, словенцы и даже часть сербов, поляков и итальянцев могли теперь в России лишь нанимать квартиры, дома и другие помещения, и то лишь на определённый, ограниченный законом срок. Им также «запрещалось заведовать недвижимым имуществом в качестве поверенных и управляющих, состоять на службе в акционерных обществах и товариществах, обладающих правом приобретения недвижимых имуществ, занимать должности председателей, членов правления или совета, и отмечалось, что эти лица не могут быть представителями и даже обыкновенными служащими».
Каждое утро Михаилу Артемьевичу приносили свежую газету. С тех пор как старший сын ушёл добровольцем на фронт, Пилихин пристрастился к чтению газет, особенно новостей. Раньше газеты недолюбливал, считал, что пишут в них разную дрянь, с умыслом и для пустопорожнего развлечения. Читал одни счета. Вот это было полезным чтением, нужным для жизни и процветания империи. А теперь вроде смирился. Читая «Московские ведомости» или «Русское слово», Михаил Артемьевич буквально рычал по поводу некоторых статей и заметок, топтал газеты и бросал их в печь. Бранил и Николашку, и министров, и их законы и нововведения. Преуспевающий московский скорняк негодовал, что ему, добропорядочному подданному империи, и царь, и его бояре совали палки в колёса: ведь среди заказчиков и клиентов, и весьма выгодных, было немало подданных и Австро-Венгрии, и Германии. Но вскоре успокаивался: что ж поделаешь – война… Не живётся правителям мирно, надо запалить всё, чтобы побольше молодёжи под штык и картечь сунуть… Если так и дальше пойдёт, сокрушённо думал Михаил Артемьевич, то и племянника из его рук выхватят, в серую шинельку нарядят, да и под пули пошлют. Война питается деньгами, а увеселяется кровью. Чего опасался, то и произошло: летом 1915 года вышел указ о досрочной мобилизации лиц 1896 года рождения.
Михаил Артемьевич первым вычитал этот указ в свежей газете, махнул рукой и сунул газету племяшу:
– Это, Георгий Константиныч, по твою душу. Государь и тебя под ружьё зовёт. Твой год подошёл.
– Что-то уж больно рано, – отозвался старший мастер Фёдор Иванович.
– Досрочно.
– Стало быть, дела на фронте плохи.
На этот раз в мужской разговор вмешалась и Матрёша. Она явно расстроилась:
– Что деется! Только парни в пору вступают, а их тут же – на войну. Сколько невест без женихов останется…
Слова Матрёши раздражали Михаила Артемьевича. Бабы – вечно о своём. А тут всё дело рушится. Но, вопреки обыкновению выговорить кухарке всё, что в это мгновение вскипело и просилось на язык, он промолчал и даже согласно кивнул.
Надежды Пилихина-старшего действительно рушились. Возможно, он уже тогда чутьём, которым умел безошибочно угадывать, где из копейки можно сделать гривенник, а из гривенника рубль, почувствовал, что рушится гораздо большее – вековой уклад, распадаются семейные скрепы, слабеют вера и законы, расшатывается, как старый зуб, то, что всегда казалось несокрушимым, – сама империя. А раз пошла такая шатость, то в первую очередь пропадёт и достаток. Люди ведь не ведают что творят, под собой сук рубят…
Глава третья. Младший унтер
Драгуны вроде как кавалерия, но если заглянуть в суть – пехота на лошадях.
Повестки в Стрелковку, Величково, Огубь, Костинку, в Чёрную Грязь и в другие деревни в окрестностях Угодского Завода приносили из Малоярославца.
Принесли и Георгию Жукову. И его погодкам, и Лёшке Жукову по прозвищу Колотырный. Кончилась московская жизнь. Прошла юность-вольница. Спокойная, обеспеченная хорошим жалованьем и чаевыми работа в дядюшкиной мастерской и в лавке. Поездки на шумные и всегда интересные, переполненные новыми впечатлениями ярмарки. Праздничные отпуска на родину, где его любили и всегда с нетерпением ждали в гости. Весёлые танцы под гармошку и лихие драки на вечеринках. Повестка из Малоярославца, клочок сероватой казённой бумаги обрывал всё в один миг. Обрывал и поворачивал его судьбу куда-то чёрт знает куда…
Ему тогда казалось, да что казалось, он был уверен, что жизнь наладилась и ничего в ней менять не надо. Заработок всё увеличивался, хотя дядюшка и скряжничал. После работы его встречала весёлая, румяная, как пасхальное яичко Маша, дочь квартирной хозяйки. Какая армия? Да ещё – война, где могут и искалечить, и даже убить…
Но попрощался с Машей. Обнял дядюшку, брата Михаила и сестру Анну. Навестил в госпитале Александра. В тот раз они разговаривали долго. И поехал в родную Калужскую губернию.
Впоследствии о своём тогдашнем отношении к призыву на военную службу он писал: «Особого энтузиазма я не испытывал, так как на каждом шагу в Москве встречал несчастных калек, вернувшихся с фронта, и тут же видел, как рядом по-прежнему широко и беспечно жили сынки богачей. Они разъезжали по Москве на «лихачах», в шикарных выездах, играли на скачках и бегах, устраивали пьяные оргии в ресторане «Яр». Однако считал, что, если возьмут в армию, буду честно драться за Россию».
Последнюю фразу этого абзаца мемуаристу, вне всякого сомнения, помог написать старший брат Александр Пилихин…
Когда Жуков со станции пришёл в родную Стрелковку, Лёшкина гармонь уже разливалась на все лады, вторила девичьи голосам где-то за огородами у реки, где в последние годы молодёжь облюбовала и утоптала до металлического блеска «пятачок».
Повестки кроме Георгия и Лёшки получили и другие Жуковы. Вечерами они ходили по деревне из конца в конец и под гармошку пели:
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья…
Последние вольные дни на родине стрелковские призывники отгуляли по-молодецки.
Днём работали. Хотелось успеть помочь родителям управиться с сенокосом. Конец июля – самая сенокосная пора. А вечером – на гулянку. К друзьям-товарищам. К девчатам. И снова – под гармошку:
Крестьянский сын на всё готовый,