Эту пилихинскую натуру примечали в нём и другие. Ещё когда голоштанным в первое своё лето слез с печки и побежал по деревне, старики провожали его восторженно-насмешливыми взглядами:
– О! Дед Артём побёг! Плечистый мужик будет. Девкам – беда!..
Так и вышло.
О матери маршал вспоминал: «Мать была физически очень сильным человеком. Она легко поднимала с земли пятипудовые мешки с зерном и переносила их на значительное расстояние. Говорили, что она унаследовала физическую силу от своего отца – моего деда Артёма, который подлезал под лошадь и поднимал её или брал за хвост и одним рывком сажал на круп».
О могучем деде Артёме сохранилось семейное предание: когда начали строиться на усадьбе в Чёрной Грязи, дед ездил в лес на лесосеку один, там валил матёрые дубы, разделывал их на брёвна, соразмерные будущим стенам и простенкам, и укладывал их на повозку. Говорят, двуручную пилу он переклепал на одноручную и орудовал ею как ножовкой. Так что, возможно, не только брёвна на венцы дед Артём вывез с той лесосеки, но и прозвище, ставшее потом фамилией.
Разделение труда в семье Жуковых установилось по следующему канону: самую тяжёлую работу выполняла мать, а отец в основном занимался сапожным ремеслом. И лишь изредка копался в огороде. По всей вероятности, Константин Артемьевич был слаб здоровьем. Возможно, именно по этой причине и вынужден был покинуть Москву и преуспевающее заведение немца Вейса. А «полицейская» версия сложилась позже, когда Жукову необходимо было заполнять анкеты, писать автобиографию, при этом не противоречить веяниям времени и соблюдать необходимые предосторожности. Вряд ли Константин Артемьевич служил в армии. Никаких сведений или даже намёка на это ни в архивах фондохранилища Музея маршала Г. К. Жукова на его родине, ни в семейных преданиях нет. Так что копировать «военную жилку» юному Жукову было и не с кого, и не с чего. Ни военного человека, ни обстоятельств, которые бы с ранних лет развивали в нём интерес к военному делу, рядом с ним не было и в помине.
Чтобы хоть как-то вырваться из нужды и осенью на Покров проводить детей в школу обутыми-одетыми, Устинья Артемьевна нанималась к угодским купцам и зажиточным хозяевам возить из уездных Серпухова и Малоярославца бакалейные товары и другие грузы. Извозом занимались многие. Промысел этот был в основном женский, потому что мужики в это время, когда урожай был убран, занимались отхожим промыслом в Москве, Калуге или Алексине. В Стрелковке существовала целая артель извозчиков. Женщины отправлялись в дорогу примерно один раз в неделю. Иногда в ожидании товара приходилось ночевать в Серпухове или Малоярославце. Ни о каком постоялом дворе не могло быть и помысла, таких трат позволить себе не могли, ночь коротали в повозке или в санях, зарывшись в сено и укрывшись попоной, зимой – у костров. Спали по очереди, чтобы лихие люди не увели коней. Наутро чуть свет, погрузив товар, двигались в путь, домой, в Угодский Завод или в Малоярославец. В дождь и слякоть, в метель и стужу. За каждую поездку при полной сохранности товара возчику платили рубль. Иногда накидывали сверх двадцать копеек – за добросовестность и расторопность. «И какая была радость, – писал маршала в «Воспоминаниях и размышлениях», – когда из Малоярославца привозили нам по баранке или прянику! Если же удавалось скопить немного денег к Рождеству или Пасхе на пироги с начинкой, тогда нашим восторгам не было границ».
Стрелковка в начале XX в.
[Из открытых источников]
В 1902 году, дело было к осени, как повествуют местные хроники, «от ветхости» обломились прогнившие обрешётины и стропила дома, часть кровли обрушилась внутрь. Семья перебралась на житье в сарай. А уже наступали холода…
Собрались односельчане, стали решать, что делать. Мужики осмотрели изъеденные шашелем углы и пришли к выводу, что шубейка-то и прошвы не стоит… С тем и пустили шапку по кругу и собрали столько, сколько попросили за готовый сруб в соседнем селе. Сруб перевезли. Дом поставили обыдёнкой – утром закатили под углы валуны, а к вечеру подняли стропила, обрешётили еловыми жердями и покрыли соломой, подбив снопы в несколько рядов.
Деньги, собранные миром на покупку сруба, Жуковым надо было возвращать общине. Они и возвращали. Частями. Как могли. Это был своего рода кредит от мира. Беспроцентный. Не бросить в беде ближнего. Помочь соседу. Выручить в трудный час родню. Не оставить посильным вниманием и опекой земляка. Выросший в деревне, воспитанный деревенской общиной, которая всегда устами стариков поощрит добрые поступки подростка и осадит перед недобрыми, Жуков сохранит заветы этого особого мира на всю жизнь. Когда достигнет материального благополучия и достатка, будет щедр к родным и близким. Заботлив по отношению к многочисленным племянникам и племянницам, гостеприимен. Родня всегда будет окружать его и в московской квартире, и на даче, и даже в гарнизонах. Он любил, чтобы вокруг него были родные лица, звучал родной говорок. Куда бы судьба ни забрасывала его, он старался иметь при себе хотя бы малую частичку своей родной Стрелковщины. Ко всему прочему земляки были надёжны.
Но полоса бед не заканчивалась. Маршал вспоминал: «Год выдался неурожайным, и своего зерна хватило только до середины декабря. Заработки отца и матери уходили на хлеб, соль и уплату долгов. Спасибо соседям, они иногда нас выручали то щами, то кашей. Такая взаимопомощь в деревне была не исключением, а скорее традицией…» До голода дело не дошло, но до лета, до спасительной лебеды, тянули из последних жил.
Вскоре у Егора начался свой, мужской промысел. Он взял корзину и пошёл на речку Огублянку ловить рыбу. Рыбёшка, конечно, ловилась, но в основном мелочь. И тогда Егор сплёл вершу. В вершу попадались налимы, плотва, иногда щуки и лещи. Когда улов оказывался большим, Егор с удовольствием разносил рыбу по соседям. У кого в голодное время заимствовали муки, картошки, соли. Долг платежом красен.
В отроческие годы пристрастился к охоте, и эта страсть жила в нём до последних лет.
Жил в Стрелковке Прошка по прозванию Хромой. Работал половым в придорожном трактире в соседней Огуби. По тогдашним меркам Хромой Прошка был человеком зажиточным. Он даже купил себе ружьё и стал ходить на охоту. Только вот собаки у него не было. К тому же, как оказалось, для охоты на зайцев, к примеру, нужна была гончая, а для охоты на уток и вальдшнепов – легавая. И хоть Хромой Прошка считал себя человеком зажиточным, заводить таких дорогих собак оказалось заботой непосильной.
Хромой Прошка был постарше Егора. Однако они дружили с детства. Мать Прошки на крестинах Егора держала младенца на руках перед купелью, а потом, голенького, принимала от батюшки. Так что Хромой Прошка доводился ему почти роднёй и на охоту брал его по-родственному.
Поскольку в лес они ходили вдвоём, а ружьё было одно, то и стрелял из него владелец – Хромой Прошка. Егору доставалась другая охота: зимой он делал заячьи загоны, распутывал заячьи «малики» и со временем настолько постиг загадочную азбуку заячьих следов, что в несколько минут определял, где на днёвку залёг косой и как лучше поднять его на выстрел Прошки. По одному рисунку следа тут же определял – беляк или русак. Различал концевые, жировые, гонные и взбудные следы. Знал, что если заяц сделал смётку – далеко спрыгнул со своего следа в сторону, то где-то недалеко в укромном месте, обычно в густом кустарнике с пожухлой травой, и залёг. Иногда они с Хромым Прошкой брали зайца прямо на лёжке. Бывало, что и упускали. Прошка мазал или вообще не успевал приложиться и выстрелить. Тогда Егору приходилось снова выслеживать косого, топтать снег по новому кругу. Так в доме появился солидный приварок из зайчатины.
А в конце каждого лета ходили на уток. В августе на крыло становилась молодь. В хорошие годы, когда Протва не разливалась от летних дождей и не гибли в камышах кладки утиных яиц, выводки были большими. За одну охоту могли добыть до дюжины жирных крякв. Стрелял, как всегда, Хромой Прошка, а Егор плавал за подранками. Конечно, Прошка давал и Егору пальнуть раз-другой по летящим уткам, но такое счастье бывало редким.
Случались дни, когда на охоту отправлялись втроём. Егор уговаривал Хромого Прошку взять с собой в лес или на болота друга-однокашника Лёшку Колотырного. Колотырный – это прозвище. Настоящая же фамилия – Жуков. Скоро их обоих, гармониста и танцора, призовут казёнными повестками «под красну шапку», вручат коней, шашки и короткие кавалерийские карабины. И понесут их боевые кони сперва на одну войну, потом на другую, Гражданскую, а потом начнётся служба. Коноводом у командира красного кавалерийского полка Георгия Жукова будет верно служить красноармеец Алексей Жуков, которого комполка по-прежнему будет окликать Колотырным.
Охотничьи навыки Жукову пригодятся очень скоро – в Первую мировую войну он будет воевать в команде конной разведки.
На текущую реку, на то, как Протва по-хозяйски деловито, без суеты и напряжения, управляется со своей извечной работой, маршал мог смотреть часами. То думалось, и думы были хорошими. То вовсе ни и чём не думалось, потому что его обступала родина, проникая в самую душу, и становилось легко и свободно, как в детстве. Таким беззаботным и безмятежным можно быть только на коленях у матери и на родине.
Протва была главной летней забавой стрелковских детей. Протва и приточная Огублянка, где Егор ставил собственноручно сплетённую из молодого тальника вершу. Зима проходила на Михалёвых горах. Лыжи да «ледня». «Ледня» – изобретение местное. Обычно это старое, изношенное решето или донная часть плету́хи (корзины). Их обмазывали свежим коровьим навозом и морозили. Чтобы изделие прослужило дольше и скорость была выше, сию процедуру надобно было проделывать не единожды. С одной стороны, с посадочной, обычно присыпали сенной трухой и перед вымораживанием прихлопывали, чтобы ягодицы во время катания не прилипли к коровяку.