Сотни! А это означает, что умышленное членовредительство с целью уклонения от боя в дивизии, присланной Штерном в качестве усиления 1-й армейской группы, становилось явлением массовым и угрожало полным разложением частей, вступивших в боестолкновения с японцами.
Можно себе представить состояние Жукова, когда ему донесли, что полк, державший оборону в центре построения фронта по линии реки Халхин-Гол, трусливо бросил свои позиции, смят наступающими японцами и в беспорядке бежит, что на его плечах японская пехота потоком беспрепятственно обтекает оголённые фланги нашей обороны и угрожает не только плацдармам на том берегу реки, но и всей армейской группе…
Вот тогда-то и состоялась отчаянная и против всех правил, вынужденная контратака бригады лёгких танков. Впоследствии и Кулик, и Штерн упрекали Жукова в неосмотрительности, в том, что не прикрыл танковую атаку пехотой, что действовал в организации и проведении той атаки не по уставу. Действительно, не прикрыл. Прикрыть атаку танков комбрига Яковлева было нечем и некем, стрелковый полк разбежался. Так что правы кураторы – не по уставу. Танковая атака была импровизацией, вынужденным риском ради спасения всего фронта на Халхин-Голе, оплачена она и десятками танковых экипажей, сгоревших в своих машинах. Но не возьми тогда, в те кромешные минуты, ответственность на себя, потери могли оказаться гораздо большими. Конечно, захлебнись тогда атака бригады Яковлева, не доберись она до японских позиций и не разделай оборону японской дивизии, импровизацию Жукова могли бы квалифицировать как воинское преступление – намеренно вывел резервную танковую часть под огонь противотанковых средств противника…
Наводить порядок в дрогнувших частях пришлось командующему. Мягкие средства и полумеры здесь, разумеется, не годились.
А вот каким увидел Жукова Константин Симонов в Монголии: «Штаб помещался по-прежнему всё на той же Хамар-Дабе. Блиндаж у Жукова был новый, видимо только вчера или позавчера срубленный из свежих брёвен, очень чистый и добротно сделанный, с коридорчиком, занавеской и, кажется, даже с кроватью вместо нар.
Жуков сидел в углу за небольшим, похожим на канцелярский, столом. Он, должно быть, только что вернулся из бани: порозовевший, распаренный, без гимнастёрки, в заправленной в бриджи жёлтой байковой рубашке. Его широченная грудь распирала рубашку, и, будучи человеком невысокого роста, сидя, он казался очень широким и большим»[61].
«В моих записках о Халхин-Голе, – впоследствии, готовя к изданию свои фронтовые блокноты, писал Константин Симонов, – сохранилась такая запись: «…я сидел в одной из штабных палаток и разговаривал с командирами-кавалеристами. Один из них – полковник, служивший с Жуковым чуть ли не с Конармии, – убеждённо и резко говорил, что весь план окружения японцев – это план Жукова, что Жуков его сам составил и предложил, а Штерн не имел к этому плану никакого отношения, что Жуков талант, а Штерн ничего особенного из себя не представляет и что это именно так, потому что – он это точно знает – никто, кроме Жукова, не имел отношения к этому плану».
Константин Симонов всегда убедителен и точен. И того полковника-кавалериста, сослуживца Жукова, конечно же, не выдумал на роль третейского судьи.
О Халхин-Голе, совершенно не касаясь спора об авторстве плана разгрома 6-й японской армии, Жуков спустя годы говорил: «Думаю, что с их стороны это была серьёзная разведка боем. Серьёзное прощупывание. Японцам было важно тогда прощупать, в состоянии ли мы с ними воевать. И исход боёв на Халхин-Голе впоследствии определил их более или менее сдержанное поведение в начале нашей войны с немцами. Но если бы на Халхин-Голе их дела пошли удачно, они бы развернули дальнейшее наступление. В их далеко идущие планы входил захват восточной части Монголии и выход к Байкалу и к Чите, к тоннелям, на перехват Сибирской магистрали».
Дело было сделано, Жуков заскучал по семье. Штаб 1-й армейской группы переехал в Улан-Батор. Появилось время, можно было вспомнить о родне. Вспомнил, что сказал брату Михаилу-младшему и его жене, прощаясь, перед отъездом на аэродром, где его и других откомандированных офицеров ждал борт до Читы: «Или вернусь подарками, или… не поминайте меня лихом». Клавдия Ильинична тогда нашлась: «Лучше уж с подарками!»
Подарки делать он любил.
Из письма Жукова двоюродному брату М. М. Пилихину от 31 октября 1939 года: «Миша, шлю тебе привет, очевидно, я буду через месяц-полтора в Москве, тогда обо всём поговорим, а сейчас скажу пару слов. Провёл войну, кажется, неплохо. Сам здоров, сейчас налаживаю дела, так как за войну кое-что подразболталось. Посылаю тебе подарок, который я получил от наркома: костюм… если будет тебе коротковат, попробуй его переделать. Жму руку, Георгий. Поцелуй за меня Клавдию Ильиничну и Риточку».
Посылка для Пилихиных в Москву была отправлена с оказией. Маргарита – это племянница Г. К. Жукова.
Бывший адъютант командующего 1-й армейской группой М. Ф. Воротников вспоминал: «В первых числах ноября 1939 года, находясь в Улан-Баторе, Георгий Константинович командировал меня в Москву с наградными материалами… Провожая, Жуков сказал: «Зайдите сразу к моему двоюродному брату Михаилу Пилихину, передайте вот этот чемодан и письмо. Живёт он недалеко от Центрального телеграфа, в Брюсовом переулке, 21. Скажите, что непременно приеду с подарками, как обещал. А вот эту записку отдайте директору Центрального Военторга».
Что же это была за записка? Герой Халхин-Гола просил отпустить ему через адъютанта за наличный расчёт несколько отрезов ситца для пошива платьев девочкам двух и одиннадцати лет, да ещё солёной кильки в банках…
Пусть читатель сделает выводы сам.
Эра Георгиевна вспоминала, что «в конце лета отец написал, чтобы мы собирались к нему в Монголию, так как обстановка стабилизировалась. Сборы были суматошными, всем миром обсуждали, что взять с собой. Тем более что папа в письмах предупреждал, что в Монголии трудности с овощами и фруктами. Ведь у мамы были мы: сестре шёл всего третий год.
Семь дней ехали то ли до Улан-Удэ, то ли до Кяхты, а оттуда машиной до Улан-Батора. Мне было всё интересно, тем более что мы впервые имели отдельное купе, всё в красном дереве и бархате, а вот маленькой сестре было невмоготу, и почему-то по ночам она просилась домой. Затем очень долго – 600 километров – до места назначения добирались на «эмке». Папа нас не встречал, хотя по письму у него такое намерение было, и свой быт мы устраивали сами с помощью порученца.
Дом, расположенный на пригорке, был просторный, светлый, довольно удобный. Тут же рядом стояло несколько домов, в которых жили семьи сослуживцев отца. Хорошо помню семью полкового комиссара М. С. Никишева, с которым мы довольно тесно общались.
Как часто в моей жизни случалось, уже после начала учебного года пошла в четвёртый класс. Едва закончился учебный год, как нужно было опять собираться в дорогу, теперь уже в Москву, куда папу вызвали для назначения на новую должность.
Монголию вспоминаю с большим удовольствием. Там провели мы с отцом немало счастливых часов, хотя свободного времени, как всегда, у него было немного. Сколько мог, как и раньше, он следил за моей учёбой, всегда поощрительно относился к моим занятиям общественной работой, участию в художественной самодеятельности. Хорошо запомнился праздник, посвящённый Дню Конституции. К папиному большому удовлетворению, мне было поручено читать стихи Джамбула о советском законе. Я, естественно, страшно волновалась перед выступлением. Но выйдя на огромную сцену и увидев в первом ряду папу и маршала Чойболсана, как-то успокоилась, вспомнила наставления отца не волноваться и не думать о публике, очень чётко и громко без единой запинки прочитала стихотворение, чем заслужила одобрение отца».
В доме, где поселилась семья Жукова, за два года до того жил командующий Особой группой войск в Монгольской Народной Республике комдив Конев. Затем Конев получил новое назначение, отбыл в Хабаровск и возглавил 2-ю Отдельную Краснознамённую Дальневосточную армию.
Монголия ликовала. У неё появился сильный союзник, с которым она может противостоять даже такой силе, как трёхсоттысячная группировка Квантунской армии, дислоцированной в Маньчжурии. Когда Германия нападёт на Советский Союз, МНР на протяжении всей войны будет поставлять воюющей Красной армии продовольствие, тёплую одежду (полушубки из овчины), гужевой транспорт (лошадей) и вооружение, изготовленное на средства, собранные дружественным монгольским народом в пользу своего верного союзника. «Только за 1941 год от Монгольский Народной Республики было получено 140 вагонов различных подарков для советских воинов на общую сумму 65 миллионов тугриков и 100 тысяч американских долларов, 300 килограммов золота», – не без гордости и с чувством причастности писал в мемуарах Жуков.
На эти средства заводы строили танки, артиллерийские орудия, самолёты. Валюта шла на закупки за рубежом пороха и тяжёлого вооружения.
Однако Халхин-Гол принёс не только победу. Бои, особенно начального периода, продемонстрировали неготовность войск к современной войне, тем более затяжной. Неустойчивость пехоты во время массированных атак противника при поддержке танков, слабая работа разведки, несовершенство некоторых видов вооружения и боевой техники, сбои в работе связи, особенно во время боевых действий, запоздалая реакция штабов на стремительно менявшуюся обстановку, особенно когда бой развивался вопреки первоначальному плану. Вот о чём думал Жуков, когда из Монголии возвращался в Москву. Что-то ему подсказывало, что и в Москве он долго не задержится. Главные события теперь происходили на Западе.
Глава тринадцатая. Прутский поход
В «Личном листке по учёту кадров» дату окончания службы в Монголии Жуков собственноручно пометил апрелем 1940 года.