врага. Эта гигантская рокада, протянувшаяся с севера на юг, и по мере приближения к фронтам и отдельно затаившемуся в своём одиночном окопчике красноармейцу, делясь, в свою очередь, на десятки и сотни локальных рокад, и обеспечивала наши войска всем необходимым. А не удержав Сталинград, что стало бы с Москвой и Ленинградом?
«Каждое мирное время имеет свои черты, свой колорит и свою прелесть, – размышлял почти поэтически в своих мемуарах маршал. – Но мне хочется сказать доброе слово о времени предвоенном. Оно отличалось неповторимым, своеобразным подъёмом настроения, оптимизмом, какой-то одухотворённостью и в то же время деловитостью, скромностью и простотой в общении людей. Хорошо, очень хорошо мы начинали жить!»
Он снова и снова переживал мгновения истончавшегося, такого дорогого для его поколения мира, который уже зримо уходил в прошлое, и то прошлое, как потом, с расстояния, оказалось, было лучшим, что подарила жизнь им, тому могучему поколению – поколению юношей и детей Гражданской войны. Ничего подобного той жизни, которую эти люди прожили и полюбили в довоенные годы, они не увидят уже никогда. Даже победив. Победив, они пытались вернуть из прошлого всё хорошее, скомканное войной и наполовину убитое, надеялись на это чудесное возвращение. Но ничего не вышло.
Семья Жуковых из Киева перебралась в Москву.
Из воспоминаний Эры Георгиевны: «Поселились мы на улице Серафимовича в знаменитом мрачном доме правительства, заасфальтированный двор которого произвёл на меня с сестрой довольно тягостное впечатление. Как он отличался от зелёных, близких к природе, к земле дворов Слуцка, Минска! От жизни в этом доме у меня не сохранилось сколько-нибудь ярких впечатлений.
Последнее предвоенное лето мы провели в живописнейшем месте Подмосковья – в Архангельском, где папе предоставили дачу. Непосредственно к участку примыкал сильно заросший пруд. Через дорогу совсем близко была река Москва, где можно было купаться, кататься на лодках и вообще интересно проводить время».
В Киеве Жуковы жили в двухэтажном особняке. Раньше его занимала семья Тимошенко. Дом был большой, уютный, с множеством комнат. Жуковы заняли первый этаж. На втором жила семья члена Военного совета округа Борисова[71]. Дети Жуковых и Борисовых сразу подружились, вместе играли во дворе, а по утрам ходили на ближайший пруд удить рыбу.
В Киев Жуков привёз мать Устинью Артемьевну. Привыкшая к деревенскому простору и крестьянской воле, она вскоре заскучала по своей Стрелковке, по огороду и хозяйству, которые оставила на дочь Машу. Сюда же в Киев на каникулы приезжала из Москвы племянница Рита Пилихина. Жуков по-прежнему, как только мог, опекал родню.
Георгий Константинович быстро сошёлся со своим комиссаром. Считал, что с членом Военного совета ему повезло. Их дружба и взаимное доверие снимали многие вопросы. Борисов был человеком образованным. Правда, порой излишне откровенным. Жизнь и обстоятельства учили сдержанности, даже в разговоре с самыми близкими и, казалось, надёжными. Жуков усвоил это ещё тогда, в тридцатых годах, в период арестов и расстрелов. И до самых последних дней сохранит в себе как часть характера, необходимую для выживания, эту сдержанность.
Вряд ли комиссар Борисов рассказывал Жукову о своём прошлом. А прошлое у Владимира Николаевича было непростым. По молодости лет прихотливая судьба послала ему испытание: в Гражданскую воевал в двух враждующих станах. В 1918 году в Бузулук, где он, сын приходского священника, оканчивал реальное училище, вошли колчаковцы. Для поддержания порядка в городе начали формировать отряды самообороны – квартальную охрану. Давали винтовку, паёк. Старшие реалисты вступили в отряд всем классом. Винтовка, две обоймы патронов, котловые… Вначале всё казалось необычным приключением. Когда красные выбили колчаковцев из Бузулука, отряд бывших реалистов покинул город в обозе отступающих. Потом поняли, куда попали, и при первой же возможности перешли к красным. Опросили, проверили: в расстрелах не участвовал, самого тоже не расстреливали, других лихих дел за ним не числилось, грамотный. Вот и назначили начитанного реалиста читать неграмотным красноармейцам газеты, заниматься политпросвещением да писать-читать письма. Служба ему понравилась. Так и пошёл вверх по партийной линии, по комиссарской стезе.
После того как Жуков отбыл в Москву, армейский комиссар 2-го ранга Борисов продолжил службу в округе. Когда началась война, был направлен в район Полоцка с задачей формировать из политработников заградительные отряды для укрепления обороны на участке Полоцк – Остров. Служил под непосредственным руководством Мехлиса. Пока Борисов с заградотрядами пытался закрыть прорыв под Полоцком, его шеф каким-то образом пронюхал о его кратковременной юношеской колчаковской одиссее. 9 июля Борисов по вызову Мехлиса прибыл в Москву. Сформированные им отряды оказались в полосе наступления немцев и погибли в первые же дни. Никаких заградительных функций они не выполняли, а были брошены в бой вместе со стрелковыми частями. Борисов доложил всё как есть, ничего не утаивая. Взбешённый докладом Борисова Мехлис вначале накинулся на него, потом позвонил в НКВД, и спустя сутки комиссара арестовали. Обвинили в сокрытии своего «классово чуждого» происхождения, в том, что служил в белой армии, в самовольном оставлении позиций и высказывании панических пораженческих мыслей. Военная коллегия Верховного Суда СССР, проведя разбирательство, не признала в действиях Борисова факта самовольного оставления позиций и вынесла решение: пять лет лагерей с лишением воинского звания – «за мошенничество». Во время следствия вскрылся такой факт: уже будучи красноармейцем, Борисов во время Гражданской войны скрывал у себя раненого белогвардейца. Срок отбывал в Печорском лагере НКВД. Из лагеря постоянно писал письма Сталину, Тимошенко, Ворошилову – с просьбой пересмотреть его дело и направить на фронт. В 1944 году, узнав из газет, как высоко взлетел его бывший сослуживец по КОВО, написал письмо Жукову, в то время заместителю Верховного главнокомандующего. Жуков отреагировал немедленно: обратился с письмом в Президиум Верховного Совета СССР, и 18 февраля 1944 года Борисов досрочно, со снятием судимости, был освобождён из лагеря и направлен в Москву на командирские курсы «Выстрел». По окончании курсов в звании полковника отбыл в действующую армию – на 1-й Белорусский фронт в 5-ю ударную армию заместителем командира 266-й стрелковой дивизии. Фронтом в то время командовал Жуков. Так что и назначение замом в дивизию 5-й ударной армии было, разумеется, не случайным. Жуков Борисову доверял и, зная его прямоту и неумение лавировать в критических обстоятельствах, понял, за что тот схватил «пятёрку» лагерей.
Но всё это будет потом. Возвращаясь к хронологии, обратимся вновь к воспоминаниям Эры Георгиевны: «Помню, что последние мирные месяцы и дни мы совсем мало видели папу, возвращавшегося домой, чаще всего, совсем поздно, когда мы, дети, уже спали. Только мама никогда не ложилась, ожидая его возвращения. Думаю, что новая должность и тревожная предвоенная обстановка не позволяли отцу, всегда доходившему в любой порученной ему работе до самой сути, проводить дома даже воскресные дни.
Накануне 22 июня папа вообще не приехал домой. Только несколько раз звонил маме. А совсем рано утром раздался телефонный звонок, и папа сказал, что началась война и чтобы его не ждали.
Запомнилось, что погода в то июньское воскресенье была прекрасная, солнечная. Природа никак не соответствовала тому страшному событию, которое произошло. Билеты в театр оперетты на спектакль «Роз-Мари»[72], купленные для нас с Ритой Пилихиной, проводившей лето с нами на даче, остались неиспользованными».
Жизнь, несмотря на свинцовые тучи с запада, шла своим чередом, по инерции. Московские театралы в то лето, кроме «Роз-Мари», ходили на премьеру драмы «Маскарад», её поставили в Театре им. Евг. Вахтангова. Во МХАТе с прежним успехом шли «Три сестры» А. П. Чехова и «Дни Турбиных» М. А. Булгакова. Кинотеатры переполнялись желающими посмотреть «Светлый путь», «Музыкальную историю», «Суворова». На эстраде блистали, собирая полные залы, Вадим Козин, Иван Шмелёв, Сергей Лемешев, Клавдия Шульженко. Георгий Виноградов только что с шумным успехом исполнил «Катюшу». Песней поколения, своего рода эстрадным символом предвоенной счастливой тишины, стала его песня «Последнее воскресенье», которую мы знаем как танго под названием «Утомлённое солнце». Певец её исполнял на своих концертах по нескольку раз, на бис. Разливанным морем раскатывался по стране голос народной любимицы Лидии Руслановой. На прилавках книжных магазинов появились полное издание трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам», повесть Аркадия Гайдара «Тимур и его команда». А за океаном испанский живописец, скульптор и писатель Сальвадор Дали, недавно покинувший Францию, оккупированную немецкими войсками, будто спасаясь от модернистской деградации, написал полную символики надвигающейся мировой катастрофы картину «Лицо войны».
Все поры мировой матрицы, все её канавки и углубления постепенно и неотвратимо заполнялись войной. Война принимала глобальные черты.
В середине 1960-х годов Жуков рассказывал Константину Симонову об одной памятной встрече со Сталиным. По словам маршала, когда разведка донесла о сосредоточении крупных сил вермахта у новых границ Советского Союза, «Сталин обратился с личным письмом к Гитлеру, сообщив ему, что нам это известно, что нас это удивляет и создаёт у нас впечатление, что Гитлер собирается воевать против нас. В ответ Гитлер прислал Сталину письмо, тоже личное и, как он подчёркивал в тексте, доверительное. В этом письме он писал, что наши сведения верны, что в Польше действительно сосредоточены крупные войсковые соединения, но что он, будучи уверен, что это не пойдёт дальше Сталина, должен разъяснить, что сосредоточение его войск в Польше не направлено против Советского Союза, что он намерен строго соблюдать заключённый им пакт, в чём ручается своей честью главы государства. А войска его в Польше сосредоточены в других целях. Территория Западной и Центральной Германии подвергается сильным английским бомбардировкам и хорошо наблюдается англичанами с воздуха. Поэтому он был вынужден отвести крупные контингенты войск на восток, с тем чтобы иметь возможность скрыто перевооружить и переформировать их там, в Польше. Насколько я понимаю, Сталин поверил этому письму».