В один из дней Михаил Артемьевич заехал и в Стрелковку, к сестре. Посмотрел на бедность родни, поинтересовался видами на урожай да уловлива ль рыбка на здешних омутах. Всё кругом в его хозяйских глазах выглядело тоскливым, даже берега Протвы и её омуты. Зато племянник, радостно сбежавший с крыльца навстречу дядюшке, произвёл хорошее впечатление – подрос, уже по-юношески раздался в плечах, крепкий, с умным, внимательным взглядом, с достоинством в движениях и осанке. Силу нагулял, да и ловкий, должно быть, не только в пляске. Взгляд не робкий, но и не дерзкий. Умеет себя в руках держать. Волевой подбородок с ямочкой. Пожалуй, из парня толк выйдет. Но в деревне – пропадёт. Даром растратит и силу, и ловкость, и ум.
Устинья Артемьевна уже догадалась, зачем пожаловал братец. Вздохнула и пошла к сундуку, где лежало всё необходимое, что она собрала сыну в дорогу.
– Ну, племяш, пора, – коротко, как о давно решённом, сказал Михаил Артемьевич и даже не взглянул ни на сестру, ни на старшего Жукова.
Константину Артемьевичу и в тот раз шурин руки не подал. Да и разговаривал во всё время с сестрой, с племянницей, прибежавшей с огорода, да с Егором. Маша заплакала. Ей казалось, что любимого брата у неё отнимают навсегда, и сердце её разрывалось. Кто теперь будет за неё заступаться? Кто – помогать по хозяйству?
Решение Михаила Артемьевича и обрадовало Жуковых, и опечалило одновременно. У сына появилось будущее, пусть хотя бы надежда на будущее. Уходит Егор не в чужие руки, а всё же к родному дядюшке, к выгодному делу, к денежному ремеслу, с которым жизнь можно устроить куда лучше, чем здесь, в нищающей деревне. С другой стороны, на одни рабочие руки в семье становилось меньше. Да и жалко родную кровиночку из-под своего крыла выпускать…
Закончилось деревенское детство Егора Жукова. С его беззаботными радостями и развлечениями на Протве. С рыбалкой, с покосами в пойме, когда мать приносила им, косцам, самую лучшую еду – окорок с огурцами и много, как на Пасху, варёных яиц. Со стремительными гонками на «леднях» на Михалёвых горах. С утиными охотами в пойменных старицах. Дядюшка Михаил Артемьевич взял его за руку и повёл из Стрелковки в сторону большака. Там для Егора начинался новый мир.
Двоюродная сестра по материнской линии Анна Михайловна Пилихина, прожившая девяносто шесть лет и многое помнившая, говорила: «Если бы не наш отец, малограмотный, но предприимчивый скорняк Михаил Артемьевич Пилихин, то мой двоюродный брат Егор Жуков пас бы в Стрелковке гусей… В нашей московской квартире Егор все годы жил как равноправный член нашей семьи. Равняясь на моего старшего брата, Александра, Жуков быстро становился городским человеком. Александр родился в 1894 году и был, таким образом, старше Егора на два года».
Анна Михайловна – человек мудрый. Прожила долгую жизнь. Многое и многих пережила. Многое знала. Рассказала же немногое. Завет семейных тайн был для неё свят, и она его не нарушала.
Перед большаком, уже когда вошли в сосновый бор, Егор оглянулся. Внизу, в широкой пойме, лежала его родная Стрелковщина. Сразу несколько деревень виднелись среди лугов и полей. И все они, словно голубой со стальным отливом дорогой, соединялись рекой.
– Ничего, племяш, – словно заглянув ему в душу, похлопал по плечу дядюшка, – на Петров день, а то пораньше, приедешь повидаться. – Подмигнул. – Московских гостинцев привезёшь. Ещё пуще любить и дожидаться станут. Помяни моё слово.
Слово Михаила Артемьевича было твёрдым. Как шип в подошве. Это знало всё семейство Пилихиных-Жуковых. Сказал – сделал. И лучше было ему не перечить, а делать и жить в соответствии с его словом.
Пока шли до Чёрной Грязи, дядюшка разъяснил Егору его место в ближайшем будущем.
– А жить, Егор, будешь с нами. В семье. Работать не ленись. Берись за всякое дело, к которому тебя приставят. Старайся сделать его лучше других. Старших слушайся. Мне не жалуйся. Провинишься – не спущу. Не посмотрю, что родная кровь. И помни, работать надо не столько руками, сколько… – И Михаил Артемьевич похлопал ладонью по потному лбу.
Пилихинские владения простирались во весь второй этаж просторного дома в самом центре Москвы. Здесь Михаил Артемьевич расположил и свою мастерскую, и склад, и один из магазинов. Здесь же были и жилые комнаты. (Теперь в этом здании, перестроенном и значительно расширенном в ходе реконструкции, находится магазин «Педагогическая книга».) Чуть позже оборотистый владелец скорняжной мастерской приобрёл целый особняк в Брюсовом переулке – двухэтажный деревянный дом. Дела шли в гору. В гору их упорно тащил двужильный и цепкий Михаил Артемьевич, нанимая хороших мастеров. При этом и сам не отходил от портняжного стола. Добрая слава о пилихинском швейно-торговом доме расходилась по всей Москве. Клиентов становилось больше, среди них были известные и состоятельные люди, умевшие сослужить обходительному Михаилу Артемьевичу посильную, но столь необходимую для него службу. Всех, кого только можно было, впрягал оборотистый скорняк из Чёрной Грязи в свою полукрестьянскую телегу.
И верно заметила Анна Михайловна Пилихина: в Москве, в новой городской обстановке, Жуков освоился быстро. Шумное московское многолюдье ему, как ни странно, понравилось. Словно щука, он нырнул из мелкой плёсы в глубокий омут. На первые же заработанные деньги купил городскую одежду. За бюджетом следил, не транжирил. Умел сэкономить лишнюю копеечку, зная, что дома, в Стрелковке, каждому медному грошику, присланному им, будут очень рады.
На первых порах Егор пребывал в мастерской Пилихина на положении мальчика на побегушках: подметал и мыл полы в цехах, в магазине и в жилых комнатах, по приказанию мастеров бегал в лавку за табаком и водкой, надраивал и ставил самовар, мыл посуду, следил, чтобы лампадки у икон никогда не гасли, подливал в них масло и снимал нагар. И, как наказывал дядюшка, присматривался к основному делу, слушал, о чём толкуют скорняки и портные, когда сшивают полости, когда подбивают подкладки и кроят особо сложные детали.
Доходный дом Обуховой на Дмитровке, где поначалу обосновался Михаил Пилихин. Начало XX в.
[Из открытых источников]
Главной начальницей Егора была Матрёша. Старшая мастерица, она же артельная кухарка. Ещё нестарая женщина, весёлая и шумная. В мастерской её слушались все, кроме стариков, которым мог указать только хозяин, потому что делали своё дело безупречно. Матрёша подарила Егору медный напёрсток, дала иглу с вдетой ниткой и показала, как сшивается мех. Она же преподала первый и весьма жёсткий урок поведения в артели за обеденным столом. Урок этот запомнился Жукову на всю жизнь. Вот так он его вспоминал: «Кузьма, старший мальчик, позвал меня на кухню обедать. Я здорово проголодался и с аппетитом принялся за еду. Но тут случился со мной непредвиденный казус. Я не знал существовавшего порядка, по которому вначале из общего большого блюда едят только щи без мяса, а под конец, когда старшая мастерица постучит по блюду, можно взять кусочек мяса. Сразу выловил пару кусочков мяса, с удовольствием их проглотил и уже начал вылавливать третий, как неожиданно получил ложкой по лбу, да такой удар, что сразу образовалась шишка».
Жизнь вытёсывала характер будущего маршала постепенно. Удар острого и неумолимого, как копьё ангела, инструмента, и лишнее отлетает под ноги и потом выметается из судьбы-мастерской, как мусор. Человек оглядывается на прошлое, о чём-то сожалеет, в чём-то благодарит судьбу и людей, встретившихся ему на пути, а порой и прошагавших с ним бок о бок некий отрезок, и вдруг понимает, что случайных попутчиков рядом с ним вовсе и не было. Одни посылались ему для примера и наставления, другие для искушения, третьи – для того, чтобы опробовать его на твёрдость и человеческую порядочность; одних он должен был беспрекословно слушать, отбирая из их наставлений самое важное и прочное, других какой-то момент убрать с дороги, пусть даже силой и дерзостью, или обойти стороной, третьих защитить, четвёртым за верность и любовь платить ещё большей верностью и любовью.
Именно в московские дни окрепла дружба между двоюродными братьями. Михаил Пилихин-младший вспоминал: «Мать Егора Жукова в 1908 году… отправила его в Москву к моему отцу… в учение меховому искусству на четыре года. В это время мой отец с семьёй проживал в Камергерском переулке, где он снимал квартиру, в которой находилась скорняжная мастерская. Имел трёх мастеров и трёх мальчиков-учеников. В этот год осенью привезли к дяде учиться скорняжному искусству и Егора Жукова.
В конце 1908 года дом был назначен на ремонт. Отец снял квартиру в Брюсовом переулке. В мастерской Пилихина работы всё прибавлялось. Крупные меховые фирмы и знаменитые мастерские верхнего женского платья Ламоновой, Винницкой, другие мастерские давали много заказов.
Сезон скорняжного дела начинался с июля. С 20 декабря все мастера уезжали по своим деревням на Рождество, а возвращались 10–15 января. Каждый ученик был прикреплён к мастеру, который обучал его. Мастера приходили к семи часам. Ученикам входило в обязанность подготовить к приходу мастеров рабочие места, а по окончании работы подмести мастерскую и всё убрать.
К приходу мастеров мы ставили самовар и готовили всё к завтраку. Все мастера находились на хозяйских харчах – завтракали, обедали, ужинали. Это было лучше для производства, и мастерам было лучше: они хорошо покушают и отдохнут. А если они будут ходить в чайную, там выпивать и только закусывать, то полуголодные будут возвращаться уже навеселе. Они были бы малопроизводительными работниками.
Егор Жуков очень усердно изучал скорняжное искусство и был всегда обязательным и исполнительным. После двух лет работы в мастерской дядя взял его в магазин, он и там проявил себя исполнительным и аккуратным. Егор с большим любопытством ко всему присматривался и изучал, как надо обслуживать покупателей. Там служил и старший брат Александр, который Егору помогал всё это освоить. А я работал младшим учеником. В 1911 году, когда исполнилось 15 лет, его стали называть – Георгий Константинович».