После второго — куска нежнейшего мяса, обложенного воздушным гарниром, утопающим в фиолетово зеленых стебельках и листиках — Аркадьева решила, что поедет к Крупнякову на кофе, если тот предложит; Крупняков тоже знал цену разнообразным вложениям и после сокрушительного обеда предложил бы смотаться к нему непременно. Миг расчета приближался, и Крупняков выложил по левую руку пухлый бумажник; официант старался не встретиться взглядом с его блестящей поверхностью; случись такое — знал за собой неодолимую тягу к деньгам — совладать с инстинктом не удастся.
Крупняков поглаживал бумажник, как живое существо, и похоже сожалел, что у вместилища денег нет уха, чтобы почесать за ним.
Наконец официант изогнулся, вытянул шею, напоминая одновременно обозленно шипящего гуся и грифа, подкравшегося к падали — это могло означать только одно — пора рассчитаться. Крупняков медленно, будто преодолевая сопротивление, разломил бумажник, не под столом, не стараясь избавить спутницу от лицезрения чужих денег, но, напротив, совершил все так, чтобы пухлая пачка — вовсе не розовая из червонцев — а изумрудной зелени отпечаталась надолго в мозгу женщины. Официант склонился буквой гэ, и Аркадьева не поверила бы, если бы не видела сама: так гнулись только японцы в передачах по телевизору и слуги царские в сказках и фильмах про старину.
Прощание… По очереди подходили изумительные мужчины с перстнями и шелковыми галстуками, вылезающие из-за загадочных кулис, где по мнению возбужденной Аркадьевой могло твориться, что угодно: опиумокурильни, нанесение цветных татуировок, торговля младенцами, но никак — обыкновенное снование со сковородами и кастрюлями. Расставание прошло также многозначительно, как и приход: медленные движения, непонятные Наталье шутки, незнакомые фамилии и гангстерские улыбки, будто с мясом содранные с лиц чужеземных актеров и приклеенные намертво новым владельцам, зачатым в спальных районах бескрайнего города.
На улице ярилось солнце, ползли троллейбусы, оранжевые фигурки укладывали неизменный асфальт, ровняя катками дорожное полотно с такими страстью и постоянством, будто следом за ними шли другие, разрывающие его, украшающие ямами и рытвинами.
Такси с зеленым глазом по-кошачьи кралось вдоль тротуара и по тихоходности средства извоза становилось ясно: редчайшая удача — таксист высматривает добычу, а не наоборот.
Крупняков медленно приподнял руку и выставил ее на уровне живота, растопырив холеную кисть.
Даже не спросил, мелькнуло у Натальи, да и что спрашивать, лишнее, взрослые люди… И все же Крупняков превзошел все ее ожидания, уточнив на заднем сиденье, истертом тысячами задов: «Отвезти домой или как?»
Аркадьева положила ладонь на мощное колено ухажера и, глядя в стриженный затылок водителя, безмолвно улыбнулась: получилось или как…
Мордасов готовился к приезду гостей. Бабка недужила и восковое ее лицо напоминало о худшем.
Мордасов сварил бабке полкачана капусты, тщательно размял вилкой клеклые бледно-зеленые листы, обильно полил сметаной. Выставить, что ль, Шпына к чертовой матери? Упереть руки в косяк, вроде крестом забить входную дверь и стоять насмерть: что мне твой сродственник или кто он там… мне собственная бабуля важнее, понял, велел же не приезжать… Шпын станет дуться пай-мальчиком, поджав губы, и перекладывать пакет набитый до отказа из руки в руку, будто чиркая пластиковыми боками по глазам дружка. Предугадать содержимое пакета никогда нельзя заранее, тут-то и начинался искус Мордасова.
Что в пакете?
Для него вопрос носил бытийный характер и лишить себя радости исчерпывающего ответа да и обладания содержимым Колодец не мог. К тому же за спиной Шпына замаячит неизвестный тип, как видно в годах, и выкрутасы Мордасова заставят приезжего ворочать башкой, тыкая глазенками по сторонам то в бочку с малосолом, то в парники, то в обрезки шлангов, то в клумбы, чтобы не выдать ненароком смятение или ярость или еще что неизвестное, распирающее нежеланного пришельца.
Мордасов подоткнул бабке подушки под спину, вытер губы.
— Ты как, ба?
Старушка из последних сил оторвалась от подушечной горки, прильнула к внуку, полушепот-полустон послужил ответом.
Мордасов разрывался, физически ощущая приближение Шпына, как живность чует извержение или землятресение загодя, как старики глубокие и уставшие жить, вроде его бабули, предчувствуют приближение кончины.
Бабка глянула на пол, на коврик чахлый, истертый у кровати, сухо выкашляла:
— Подмети, Сань. Все ж людей ждем…
Мордасов послушно поплелся за веником и совком и тут же понял, что принял решение, иначе зачем бы ему возиться с веником.
Смочил кустистую солому в бочке с дождевой водой, стряхнул и поплелся в дом: бабка отвернулась к стене, чтобы не дышать пылью. Мордасов мел любовно, короткими несильными махами, чтоб пыль не поднималась выше колен, не оседала на лоскутном одеяле и подушках в кружевных оборках.
Сор на совке Мордасов вынес во двор, зашагал к забору, заросшему кустами ежевики, к кучам мусора, собранного на участке в прошлое воскресенье. Сквозь штакетины, мотающиеся на ржаво-сопливых гвоздях, разглядел цветное пятно, медленно перемещающееся от перекрестка и понял, что едет Шпын. Мордасов в сердцах швырнул совок и направился к воротам, не выпуская веник, будто с грозным оружием наизготовку. Хотел открыть ворота да собственная четырехколеска занимала все свободное место; Шпыну парковаться выпало прямо на улице, поджав машину ближе к покосившимся разновысоким доскам шаткой ограды.
Шпын долго елозил колесами взад-вперед, пока не упокоил двигатель. Колодец только раз глянул на человека рядом со Шпыном: начальничек! тут ошибки быть не могло, их порода — рожа мучнистая, кожа безвоздушно живущего кабинетного царька, брезгливый изгиб губ — все-то он видел-слышал, все-то он знает-умеет…
Лиходей, решил сразу Мордасов, клейкий, ушлый, поднаторевший дурить людей, забивать чужие уши газетным горохом, овладевший в совершенстве балансировкой меж сильными над ним и слабыми под ним. Кой черт бабке понадобится облегчать участь таковскому, транжируя крохи отпущенных силенок. Шпын вылез из машины первым. Мордасов сразу приметил пакет, объемный, щедро набитый доверху. Шпын оббежал машину и распахнул дверцу: пассажир с переднего правого сидения выбрался тяжело, будто преодолел канаву или, ступая на неверные мостки, перешагнул ревущий ручей. Жирные руки, как у слепого, искали поддержки, слабо трепеща, как издыхающая рыба, пока не поймали плечо Шпына.
Мордасов решительно выступил вперед, взмахнул веником приветственно, увидел страх и удивление на лице дружка. Получилось хуже не придумаешь, будто грозил. Колодец забросил веник, раскинул хлебосольно руки, заулыбался, выкрикнул дурашливо, как привечая пьянчужек-должников:
— Здрастьица вам!
Филин вдохнул воздух пригорода, блаженно потянулся: вот и его дачке купаться в пахучих воздусях, пропитанных деревенскими запахами, целительными, по глубокому убеждению Филина, особенно в старости.
— Здрастьица вам! — Колодец распахнул калитку, отшвырнул обломок кирпича с дорожки, ведущей в дом, перекосился от неожиданной боли.
Шпын суетливо колдовал у замков машины, пока Мордасов в раздражении не бросил:
— Оставь! Тут красть некому.
Филин барственно ступил на дорожку, потрепал Мордасова по плечу, как собачонку.
Сволочь! Мордасов, вскипая, все ж выкроил любезную улыбку, не мог, не научился не изгибаться перед наделенными властью, пусть и далекой от его сфер. Шпын пробормотал имя-отчество прибывшего на излечение, Мордасов его тут же забыл и то ли от смущения, то ли толком не понимая, что же ему делать, предложил Филину отведать малосольный. Филин жевал вдумчиво, чмокая, охая, закатывая глаза, похлопывая себя по бедрам. Вышло, что съедение огурца — целая эпопея, будто государственное дело провернул Филин у всех на глазах. Так и работает, гад, из ничего столько разных разностей напредставляет окружающим — спектакль, куда там. Филин по-хозяйски запустил руку в бочку за вторым огурцом, чем возмутил Мордасова до крайности. Пришлось терпеть, утешала только набитость пакета, но и смущало кое-что: например, Шпын приладился завертывать капелюшное подношение в комок разноцветной бумаги и когда очищаешь дар от бумажной кожуры, ничего не остается, так финтифлюшка бездельная — ни пользоваться, ни толкнуть.
Филин второй огурец запустил в пасть целиком и тут же нацелился на третий. Мордасов предупредил желание — нечего руки мыть в рассоле! ухватил миску, набросал огурцов доверху. Филин грузно оседлал скамью под навесом, умял еще пару огурчиков и принялся смолить беломором.
Мордасову показалось, что в оконце мелькнуло лицо бабки. Он смущенно бормотнул извинения и скрылся в доме.
— Хорош дружок у тебя, — Филин мечтательно разглядывал Шпындро. Совестливый, работящий, без затей живет, небось душу в целости сохранил…
— Сохранил, — поддакнул Шпындро, не понимая, шутит Филин или преисполнен серьезности, хитер, часто не разберешь прикидывается или подлинное высказывает, тем более, что всегда, если вдуматься, говорит мелкое, стертое и не ухватить, что именно хотел внушить, похоже, просто язык гимнастикой разминал.
Филин заел папиросу огурцом, вытер липкие пальцы о несвежее полотенце, наброшенное поперек скамьи, глянул на пакет в дарами.
— Ему?
Шпындро кивнул. Филин зашевелил ноздрями, шумно выдохнул: мол, такая жизнь, мазать надо всех от мала до велика, да может не так и страшна беда эта, все одно творится сотни лет и повсюду, а движение вперед неоспоримо.
— Спасибо… возишься со мной, — неожиданно проникновенно заключил Филин и признательность его зазвенела в ушах Шпындро сладкой песней, однозначно сообщающей: ты поедешь! ты, не Кругов!
Радостное волнение охватило Шпындро, бойко заработал разум, может зажигалку, что отнял у жены и вознамерился отдать Мордасову, как сверхурочную, тут же, сейчас же отдарить Филину или получится нарочито? Рука сама скользнула