Почуваев жрал и пил, Помреж витийствовал, девицы и не смели подозревать обман.
— Каждый год… в Америку, — вздохнула первая.
— Каждый год, — эхом отозвалась вторая. — А ботинки новые до сих пор?
— До сих, — важно подтвердил Почуваев.
— А вы как в Америку, самолетом?
Почуваев погорячился, не согласовал с Помрежем:
— Нет, поездом, в спальном вагоне, курочку жена даст, едешь, жуешь, по сторонам глядишь, не успеешь отоспаться, уже Нью-Йорк… встречает с мясом пирожками, — вспомнились отставнику слова песенки.
Помреж грозно зыркнул зрак в зрак отставнику, Почуваев, хоть и не трезвый, вмиг сообразил, что дал маху, где именно, разбирать не стал, пусть Васька дальше распространяется, лучше пожрать, опыт подсказывал полнозвездному генералу: с бабами лишний треп часто в ущерб, один сидит соловьем заливается, а как до тихих игр доходит, глянь, а предпочли молчуна. Оно и понятно, ежели баба на лекцию пришла, тогда ей говорун ценен, если ж тревога тайная снедает организм, томление и всякая неопределенность, тогда в крепких руках молчуна скорее получишь ответы на каверзные вопросы.
Помреж огорчился: Почуваев поездкой на поезде в Нью-Йорк напрямик через океан погубил рассказ, лишил его начинки из чистейшей правды, куда там затейливой лжи.
Над столом повисло молчание, досаждающее Помрежу вообще, а в нервотрепный денек особенно, стоило примолкнуть, как мысли одолевали: к примеру, недогадливое большинство уверено, что деньги все решают, раздобудь, и все вокруг сверкает, ан нет, хуже всего, когда денег вдоволь, а жизнь покрывается толстенным слоем пыли; многие примечали, небось, нацелился человек купить автомобиль, сто раз перемусолил что да как изменится в его жизни, как выбирается он из сверкающего салона, и все красотки мира млеют, будто не видали отродясь ни мужиков, ни машин, или держит путь позднейшей ночью из спального района, прижатого к кольцевой дороге, мороз под сорок, такси вымерли, будто саблезубые тигры, и вдруг на уголке мерзнет в туфельках на каблуках, тоненькая, продрогшая, с глазами-плошками в пол-лица, и тут подкатываешь, приоткрываешь дверцу, из щели на мороз летят звуки музыки и валит пар, обдавая ледяную статую в тоненьких чулочках горьковатым запахом дорогого табака… В мечтах! Все так! А купишь машину и, конечно, морозы свое дело не забывают, и по углам красотки мерзнут, но… жизнь ничуть не меняется: то же с мебелью, техникой, да с чем ни возьми. Помреж-то прошел все классы: и крошки со стола ладошкой-ковшиком сгребал, и стольники наклеивал на лбы оцепеневших халдеев в наидорогущих кутильнях, а истина так лица и не открыла.
Помреж расправился с молчанием живо. Притянул отставника, притиснул железно и начал вдалбливать, что туалеты платные в их округе тоже пришла пора приспособить к делу; в туалетах есть служебные помещения, не видные постороннему глазу, и очень даже обширные по площадям, и если оборудовать необжитые пространства под приглядом Фердуевой, то появятся новые точки, оперативные, так сказать: выскочил человек из метро или подкатил на такси, скажем, в полночь — официально туалет закрыт, но если шепнешь, вроде бы случайно задержавшемуся служителю пароль, известный Помрежу или тому же Почуваеву, то, милости прошу, в тайные туалетные кельи, даму свою, естественно, по лесенке с буквой Ж спустишь и… вот встреча на нейтральной полосе, долгожданная, щедро оплаченная, кто ж за бесплатик подставляться станет.
В подпитии Помреж строил планы грандиозные, девки внимали, и Васька не сомневался, ни в жизнь не догадаются, о чем они с Почуваевым гутарят. Дыхание его пресеклось, будто человек-невидимка ткнул поддых пудовым кулаком, когда вторая — блонда — вдруг заявила: «А меня гулял у Чорка — он держит жральню знатную в приарбатских переулках — один…» и назвала одного из северных людей большого полета. Помреж сжался, обругивая себя за длинный язык. Неужели подстава?! Неужели девок подсадили, заранее все просчитав?! А он-то раскудахтался…
Кретин!! — Грохотало в мозгу Васьки. Кретин! Твою мать! Забыл, чем на хлеб насущный зарабатываешь. Твердила Фердуева сотни раз: «Молчи! Хоть тресни. Всегда в выигрыше будешь. Посади язык на толстую цепь, пусть думают, хрен безмозглый, тебе плевать. Молчи! Всегда при наваре останешься, всегда чуткие люди приметят и пропасть не дадут, оценят, хотя б за молчание, а уж коли в сочетании с мозговыми шариками — и вовсе адмиралом проплаваешь».
Почуваев отключился: цапал нескладно колено первой и рыгал, и похохотывал, и снова тянулся к бутылке, не замечая сложностей Помрежа, не предвидя опасностей, а лишь роняя с паузами:
— М-да! Туалеты приспособить? Идея! — И снова, не забывая поглаживать колено. — М-да! Туалеты приспособить? Идея!..
— Заткнись, — гадючьи прошипел хозяин и ткнул Почуваева так же безжалостно, как минуту назад его самого человек-невидимка.
Филипп-правоохранитель прижался к Фердуевой: ей что, встала, отряхнулась и пошла. Свободная женщина. Человек в прихожей сопел, и утешало только — один, не группа, без понятых, свидетелей, может пронесет. Скрипнула половица, в спаленку виновато заглянул подчиненный, произнес сдавленно, будто глотнул горячее или подавился рыбьей костью, и не примешь за членораздельную речь; Фердуева, например, звук исторгнутый пришельцем не опознала, а Филипп тут же ухватил: чэ пэ! Вот что сказано было. Вот что значит — квартира без телефона, ярился Филипп, натягивая штаны. Фердуева возлежала на подушках и, похоже, посмеивалась — или всегда у нее по губам гуляла полуулыбка? Ухажер задумываться не стал.
Гонец — владелец квартиры — терпеливо ждал в прихожей. Филипп попытался застегнуть ремень, живот вываливался, не желая попритихнуть под мятой рубахой. Понадобится еще одну дырку в ремне проткнуть. Разожрался факт, а кроме хаванины, какие еще такие радости — тоже факт.
Совладав с животом, просунул башку в петлю, по счастью, не развязанного галстука, подтянул узел, накинул пиджак, наклонился, чмокнул женщину в волосы над ухом. И не встанет проводить, и права: любимый муж что ль или пламенный любовник? Мужик и только: нужный человек. Филипп обул ботинки, завозился со шнурками, нет чтоб помочь, а видит, не дремлет, поди сейчас в голос заржет. Шнурки поддались, заглянул в зеркало, напустив строгости на, и без того хамскую, физиономию. Рожа жуть, кормилица, за мордоворотство, можно сказать, деньги получает, нормальный человек обязан убояться такого лица безотчетно, затрястись, замереть, вроде кролика перед удавом.
Дверь захлопнулась за начальником и подчиненным. Фердуева поднялась, сходила в ванную, расчесала волосы, привела себя в порядок, оделась и, не убирая постель, покинула квартиру. Из помойного ведра торчали три засохших букета: видно, до Фердуевой другие начальники, или милые сердцу хозяина хаты люди, в служебное время решали неотложные дела, отчего и подломилась, не выдержав сверхнагрузок, кроватная ножка.
Обедать решила у Чорка. Такси поймала сразу и через полчаса, не более, окунулась в другой мир: промытость гвоздик по три в вазе посреди стола, шторы тяжелого бархата с благородной прозеленью, надраенные до блеска пепельницы, солидность, плавные движения, манерные девы, знающие себе цену до копейки, вернее, до мелкой заморской монеты.
Чорк принимал сам, присел к столику на двоих. По его глазам Фердуева пыталась понять: знает ли содержатель заведения о кирпичной стене и визите северян. Чорк всегда знал все и обо всех, мог за так, по расположению, оделить сведениями, мог за одолжение, мог за мзду, по-разному вел себя всякий раз, слыл человеком многослойным, темным, но обходительным; похоже ни к каким группировкам не тянулся, ни у кого защиты не искал, а прикрыт будь-будь, со всех сторон. Что ж, Фердуева понимала толк в прикрытиях и допускала, что есть на свете доброхоты-оборонители от всяческого зла такой силищи, что союзники Фердуевой, из облеченных властью, кролики и только.
Поговорили: кто что продает, где лучше отдыхать, общие знакомые… Чорк посмеивался, когда у человека дела шли в гору, будто радовался от души, кручинился, когда знакомец прогорал, выказывая себя человеком милосердным; мог ссудить на поправку дел беспроцентно, по дружбе, а мог заломить зубодробительный процент. Чорк жил не по схеме, а руководствуясь соображениями данного часа, и сиюминутным настроением.
Мелькали узнаваемые лица, Фердуева кивала, ей улыбались, много чего знала Нина Пантелеевна про этих людей, и немногие из них знали о ее промыслах. Даже Чорк делал вид, что не в курсе, лишних вопросов не задавал, но не знать не мог. Фердуева раз-другой проверила: запустила бывшего обожателя поразнюхать у Чорка, чем она, Фердуева, жива, а что обожатель связан с ней, Чорк никак знать не мог. Ничего не сказал, удивился вопросу, пресек любопытство: «Чужими делами не интересуюсь. Приличная женщина, не на зарплату живет, похоже, но и без наручников, а слухи собирать ни к чему, из них блюда не приготовишь, к столу не подашь».
Слухи собирали еще как: служители Чорка славились терпением при выслушивании страждущих, впитывали чужие горести лучше церковных исповедников, по доброте душевной? Кто же поверит, цедили сведения, разный люд хаживал к Чорку, много чего знали, много видели, Чорк понимал, что не только деньголюбивая братва охоча до сведений, но и всякие-разные органы.
Выпад северян выбил Фердуеву из колеи, особенно внешней доброжелательностью, неожиданной предупредительностью; случалось на ее памяти, следующим шагом после таких визитов шло исчезновение человека, пропадали не такие экземпляры как она, не крупняк, но и не мелочь пузатая… да и аппетиты враждующих групп росли изо дня в день. Фердуева прислушивалась к ощущению непокоя в себе, знала, что предчувствия ее редко обманывают и, если разобраться в них, оглядеться вокруг повнимательнее, не боясь заметить малоприятное, то будущее рисовалось не столь уж мрачным: главное — знать, откуда грозит опасность, важно — оценить, как далеко готовы зайти противоборствующие. Серьезные люди заранее решают каким будет давление, прочерчивают для себя незримую предельную черту, за которую ни шага.