Пашка поравнялся с Чугуновым:
— Балуетесь спортом?
— Балуюсь, — не скрыл Чугунов. — А вы кто?
— Я?.. — Пашка вспомнил, что Холин в спешке забыл его представить. Заместитель Эдгара Николаича.
— Хотите сказать, что вы тоже банковский работник?
— Вот именно! — восторженно выпалил Пашка и неожиданно для себя улыбнулся. Еще более неожиданно оказалось, что Чугунову плевать на устрашающую улыбку Цулко. Пашка опешил, хотя должно было случиться наоборот.
— Вы банковский служащий? — еще раз, не скрывая изумления, как если б увидел бабочку без крыльев или жирафа без шеи, переспросил Чугунов.
— Именно… Я… — затряс головой Пашка. — Дебит, кредит, учетная ставка, что еще?..
Чугунов расхохотался. Холин зашагал быстрее, чтобы избавить себя от зрелища этого позора.
— Вы где учились? — стерев с глаз слезы, припечатал Чугунов.
— Я?.. — Пашка возмутился допросом, улыбнулся, чтобы привести московского дурня в чувства и… вторично убедился — зубодробительная ухмылка не срабатывает.
— Что вы все переспрашиваете я?.. да?.. я?.. не я же… Я-то уж имею право забыть, где и когда учился.
— Я тоже, — нашелся Пашка. — Я просто выгляжу молодо.
— Хотите отгадаю?
— Отгадайте, — не слишком охотно согласился Цулко.
— Вы учились в Вышке… — Чугунов задумался на миг, — причем, плохо.
Пашка поскучнел:
— Не понимаю вас… Вышка?.. Что за вышка? — и резко ушел влево к газетному киоску.
Вернулся Цулко с иллюстрированным журналом и напрочь забыл о предшествующем разговоре. Холин поставил чемодан в багажник «BMW» цвета «золото ацтеков» с искрой, усадил Чугунова назад, Пашка устроился рядом с водителем:
— Не хотите проехать по городу… покажем всякие разные «грибные места»…
Чугунов откинулся на подголовник:
— Давайте в отель… устал с дороги…
Холин дружелюбно спросил:
— Что в Москве?
— А что в Москве? — Чугунов глянул на Пашку, ухо стучалы отвисло почти до пола и, чтобы не разочаровать Цулко, брякнул, — накрывается советская власть.
— Да ну? — ойкнул Пашка.
— Ну да… — в тон ответил Чугунов и замолчал.
— Красивый город… — начал было светскую беседу Холин.
— Красивый? — усомнился Чугунов. — В сравнении с Мухосранском, а так… обычный западный город.
Не идет на контакт, с досадой подумал Холин и попробовал еще раз:
— Как Тихон Степаныч?
— Велел кланяться.
— Да ну?.. — подпрыгнул Пашка.
— Ну да! — подтвердил Чугунов. — Так и наказал… ты этим сукиным детям задай жару… страна с голода пухнет… а наши банкиры жируют на враждебных харчах.
— Так именно и сказал? — решил поддержать шутейный тон Холин.
— Вы имели ввиду «сукины дети»? Так именно и сказал…
— Я имел ввиду насчет страны, пухнущей с голода, а вообще… Тихон Степаныч известный шутник.
— Одно слово Мастодонт, — подвел итог Чугунов.
— Что-о? — вскричали, не сговариваясь, Пашка и Холин.
— А то вы не знали?.. — холодно заметил Чугунов. — Давайте договоримся, дураков друг из друга не делать.
Приехали в отель, оформились, поднялись в номер — шикарный, кажется впервые с момента прилета, Чугунова хоть что-то проняло.
— Сколько же в сутки? — не утерпел командированный.
— Неважно, — пояснил Холин, — платят наши швейцарские друзья.
— Это как же? — Чугунов любил ясность во всем.
— Долго рассказывать… этакий бартер личного состава, мы за них там, они тут…
Пашка, как фокусник вытянул из-за спины вместительный пластиковый пакет, неизвестно откуда и появился, поставил на журнальный столик:
— Здесь кое-что выпить на первый зуб… и сигареты.
— Не пью, не курю, к женщинам равнодушен… сухарь… заберите пакет.
Цулко глянул на Холина, тот кивнул, Пашка подцепил пакет, снова упрятал за спину.
— Завтра с утра подготовьте всю документацию… начнем работать. Спасибо за встречу. — Чугунов учтиво склонил голову, давая понять, что аудиенция завершена.
— За вами заехать в десять? — сдавленно уточнил Холин.
— В десять… у меня разгар рабочего дня… если не затруднит, в восемь.
Попрощались. Пожимая руку Пашке, Чугунов обронил:
— У вас располагающая улыбка… наша… чувствуешь себя среди своих.
Пашка попятился к двери и спиной выскользнул в коридор.
В машине сидели долго, не включая движка.
— Вот сволочь! — глаза Цулко сузились.
— Не заводись, — попросил Холин.
— Как же! — взбрыкнул Пашка, — он нам весь кайф сломает, скотина, подумал, успокоился, — с ним-то все ясно… тут я спокоен… меня больше всего твоя баба волнует.
— В смысле? — Холин отлично понял заместителя.
— В смысле… вчерашнего дня… влезла дурища… запомни, если что… она нас сдаст с потрохами.
— А ты считаешь, понадобится? — голос Холина упал.
— Уверен. Ты видел его… ты знаешь наши дела… наверх не пожалуешься, мол, это они требовали. По бумагам мы с тобой под статью пойдем… в особо крупных размерах… валютные махинации… злоупотребление служебным положением… весь букет.
— Но нас обязывали… из Москвы.
— Дурак! — Пашка играл подтяжкой пристежного ремня, — ты еще вспомни, как тебя инструктировал полгода назад этот управделами, скажешь на суде: это Герман Сергеевич мне велел! Так? Тебя зачем здесь держат? Чтоб у верхних голова не болела… засбоил, дал проскачку… на вылет, сберкассой командовать… это в лучшем случае…
— Что же делать? — Холин повернул ключ зажигания, заурчал движок.
— Не знаю. — Цулко смотрел на лужи сквозь лобовое стекло. — Одна надежда, что он не рубит в этой банковской трихомудии, хотя вряд ли, тот еще гвоздь. Попроси Мадзони, может, он заткнет наши дыры краткосрочными вливаниями?
Холин положил руки на руль:
— Так просто Мадзони не поможет… потребует встречной услуги.
— Господи, — хмыкнул Пашка, — вспомнила баба, як дивкой була. Соглашайся на все… нам бы этого козла, — кивнул на отель, — скорее домой возвернуть, а потом с Мадзони сговоримся, или пошлем… на хер.
— Может, твое ведомство поможет? — неуверенно поинтересовался Холин.
— Ты сюда ведомство не впутывай, — отрубил Пашка и, поздно спохватившись, прогундел, — да и какое такое ведомство?
— Ну ладно… ладно… — Холин отпустил ручной тормоз, машина плавно покатила.
Ребров не часто заезжал к матери и корил себя за черствость, понимая, что пустые укоры не облегчают участи единственного в этой жизни безоговорочно любимого человека.
Снова Ребров вышагивал по коммунальному коридору: у обшарпанных стен громоздились цинковые баки, стиральные доски, велосипеды-развалюхи, и еще невесть какая рухлядь. Каждый раз добираясь до двери материнской комнаты, Ребров втягивал голову в плечи, допуская, что прикрепленный к стене может пять, а может двадцать пять лет тому назад велосипед рухнет на темя, сбивая при падении тазы, санки, швабры и веники.
Открыл дверь, положил гвоздики на стол, подошел, поцеловал мать, болезнь отступила, и стало видно, что перед ним еще бесспорно красивая женщина, не молодая, но и далеко не старуха.
Вышел на кухню, вернулся с чистой водой в вазе, обрезал по косой ножницами цветочные стебли, расставил в вазе цветы.
Мать, не отрываясь, следила за сыном. Ребров вынул из сумки продукты, положил в холодильник, сказал:
— Грязный… надо вымыть… если б с Иркой не разругался, ее бы попросил.
— Мириться не думаешь? — с опаской уточнила мать.
— Ни за что! — Ребров сел на край кровати.
— Решил, значит решил, не вмешиваюсь, — мать вздохнула.
— По глазам вижу хочешь что-то сказать, а боишься, — ввернул Ребров.
— Боюсь, — созналась мать.
— Тогда молчи, тем более, что я предполагаю приблизительно: какие вы все мужики… не цените… бросаете любящих вас… так?
— Вроде того, — улыбнулась мать.
— Вот видишь, сказала бы… слово за слово глядишь скандал… а так, я вроде сам болею, сам себе горькую микстуру прописываю… а ты только наблюдаешь, и вроде не причем, и мне орать не на кого.
Мать снова улыбнулась:
— Я тоже по глазам вижу — хочешь спросить. Что?
— Хочу… — Ребров подошел к окну, приоткрыл форточку пошире. Можно? — Мать кивнула, поглубже нырнула под одеяло.
— В прошлый раз, ма, ты говорила… странные вещи… вроде, что… ты хоть помнишь… даже всплакнула…
— Я? — мать подтянула одеяло до глаз, опасаясь тока прохладного воздуха из форточки. — Не помню ничего… странные вещи?.. Удивительно… — вдруг глаза ее озарились догадкой. — Я тут пила лекарство… доктор выписал… очень сильное… доктор предупредил, у лекарства побочное действие, вплоть до галлюцинаций…
— Боже мой! Не помнишь, что говорила в прошлый раз?
Мать съежилась от напряжения:
— Не помню, ничего существенного… видно температура и это средство, — тронула коробочку на стуле… — все вместе наложилось и… — бессильно махнула.
— Но ты сказала… сказала, что… — продолжил Ребров.
Мать прервала:
— Скорее всего из-за лекарства… ослабленный организм… доктор уверял, все пройдет бесследно… мне уже лучше, много лучше…
Ребров не стал продолжать: у каждого есть причины для молчания. Протер пыль влажной тряпкой, разогрел матери ужин, покормил и собрался уходить.
— Когда заглянешь? — мать приподнялась на подушке.
— Позвоню. — Ребров замер у двери.
— Лидия Михайловна, — мать кивнула на стену, отделяющую каморку одинокой, как перст, соседки, — обижается, сказала, ты ей деньги даешь, а она от смущения не может отказаться.
— Вот еще… мало даю… она не обязана, — понизил голос, — за свои сто пятьдесят порхать у твоей кровати. Это мне ты — мать, а ей, хоть и славная женщина, но всего лишь соседка. Ты ее припугни, не будет брать денег — я обижусь. Уж я-то по обидчивости чемпион.
Подошел к матери, поцеловал, тихо выскользнул из комнаты и, озираясь, чтоб не налететь на Лидию Михайловну и не задеть рухлядь на стенах, выбрался на площадку к лифту, неслышно притворил дверь в табличках, утонувшую в косяке, утыканном разноцветными кнопками звонков.