Марь Пална на миг споткнулась о фамильярность, но тут же вошла в игру и сценическим шепотом наделавшей кучу ошибок Офелии парировала:
— Буду ждать!.. — Нажала клавишу селектора и, будто не женщина, только что сидевшая перед Ребровым и не голосом, а потоком скрипучих фонем, более приличествующих искусственному синтезатору речи, вопросила:
— К вам Ребров. Можно?..
Последовал кивок, бесстрастностью сделавший бы честь и сфинксу. Ребров переступил порог кабинета предправления.
— Садись! — не здороваясь, приказал Мастодонт.
Удивительный хамский шик, панибратство, доведенное до изящества что ли… этакие отцы-уравнители, если не в благах, то в хамстве… мол, у меня чуть больше, у тебя чуть меньше, но… оба мы хамы и это братство нерасторжимо и вечно.
— С чем пришел? — Совмещая в голосе любовь отца, радение за державу монарха и решимость палача, осведомился Мастодонт.
Ребров не знал как начать, попробовал так:
— Это не по службе, это…
— По дружбе, — огрел Мастодонт сам, и помог, вмиг прикинув: а вдруг, нечаянно, загасил порыв доносительства? — Давай… не тушуйся!
Ребров подбирал слова, желая найти нужную смысловую тональность, вызывающую доверие, рождающую желание помочь.
— Видите ли, Тихон Степаныч… случилось так… поймите меня правильно… всего лишь тягостный эпизод…
— Господи! — Хмыкнул предправления. — До чего ж образование да интеллигентность доводят нормального человека. Косноязычие! Форменное! Длинноты… Время теряется прорва. Меня, было дело, один писатель-пьяница, тупица редкая, хоть и герой, поучал за стопарем… в нашей богадельне в Сочи… любую толковую, складную историю надо начинать с однажды… дальше само покатится. Давай! Помогаю! Однажды…
До чего чудовищный персонаж, думал Ребров, нами управляют мало что лентяи, неучи, казнокрады… еще и пошляки, но поддержкой воспользовался: — …Я сидел в кафе с Чугуновым за день до его отлета в Цюрих… говорили ни о чем… и вдруг, уже уходя, он открылся: «если не увидимся больше… если начнут шептать про больное сердце… не верьте!» И ушел. И вот теперь его нет…
Мастодонт терпеливо изучал Реброва, в глазах банкирского пахана злоба сменялась недоумением, а растерянность желанием понять: грозит ли что лично предправления, если считать, что Ребров сказал правду? Или Реброва кто заслал, чтобы раскачать Черкащенко, выбить из седла… Вдруг на откровенность потянет… и выболтает лишнее? Или Ребров, по дурости, заключил с кем пари, будто зачнет морочить голову начальнику, а тот не сообразит и даже подыграет? Вариантов ребровской миссии, даже при беглом знакомстве, оказывалось немало. Мастодонт мог отбрить враз, срезать, как одуванчик косой, но… какой прок? Замкнется ходок, и потом молотом не вышибешь, с какой нуждой заглянул к начальнику… на огонек. Раз пришел, значит припекло, ему ли не знать, без повода не только в кабинет, на глаза почитают за благо лишний раз не показываться. Значит, не стоит спешить, надо, медленно выбирая леску, подтягивать к берегу, чтоб крючок залезал в мякоть глубже и глубже.
— Ишь ты… — медленно отыграв первый такт кабинетной симфонии Мастодонт, перешел ко второму, — дела… — и тут же к третьему, важному для мелодии. — Ты сам-то что об этом всем думаешь? — Здесь композитор мог передохнуть, перегруппировать инструменты, а заодно насладиться муками творчества начинающего творца.
Ребров отогрелся вроде бы человеческим участием слушателя, приободрился:
— Думаю, что если человек такое говорит, а через день умирает… причем, именно от сердца… думаю такой человек знает что говорит…
— Знал, — не без участия поправил Мастодонт. — Если бы его спросить… — замолчал, спохватился, что вступил хоть и осторожно, но раньше времени, не получив еще в достатке предварительных соображений зачинщика разговора. Вдруг мелькнуло… все проще простого, как чаще всего случается в жизни… ляпнул Чугунов случайно, ни о чем таком не думая и попал, пришла беда, а тут ломай теперь голову!.. и, не удержавшись, Мастодонт проиграл слушателю последнюю мысль.
— Вдруг все проще простого… в жизни так сплошь и рядом… сказанул человек, ничего не имея ввиду, так просто… и попал в точку, а тут беда… и все начинают искать тайный смысл в его словах. А смысла тайного нет! Умер Чугунов… скажи спасибо, в роскошном номере не последнего в Европе отеля, а не в больнице N_3724/5бис… шампанское, сказывали, пил, смотрел на красивую мебель, посуду, а не пялился в подол замухрыченной няньки, что судно тащит, расплескивая по сторонам… не на развалюхе никелированной в палате на шестидесятерых почил… я бы сам так желал, если б выбор представился…
Ребров выслушал внимательно: Мастодонт мог и сплести собственноручно эту сеть для Чугунова, а мог и не знать ничегошеньки… а мог сам не плести, но быть в курсе и молчать, немо пособничая… Чего я добиваюсь? Реброва будто подслушал Мастодонт, спросил ласково:
— А ты чего, собственно, хочешь?
— Просто хотел рассказать… не для чего-то именно… вдруг вам пригодится, и потом, жалко человека…
— Молодец, что пришел, — ободрил Мастодонт, ювелирно приучая к доносительству, и, как опытный дрессировщик, тут же извлек из рукава «кусок сахара». — Надо послать тебя на выезд… язык у тебя есть… анкета, вроде, подходящая… говорят, — усмехнулся, — правдолюбством увлекаешься, но это проходит к зрелым годам, как тяга к танцам или… подумал, — к пению под гитару. Иди! Мне работать надо… Машку!.. Осекся. — Марь Палну пришли!
В офисе совбанка Пашка Цулко приблизился к аккуратной девушке у компьютера, постоял, любуясь буковками, бегущими по зеленоватому экрану монитора, похвалил белозубо:
— Гут!
Швейцарка улыбнулась.
Пашка завалился в кабинет Холина, без спроса взял бутылку, налил себе, спросил:
— Будешь?
Холин кивнул, в последнее время он кивал все чаще, и Цулко, как каждый крепко пьющий, вольно или невольно стремился сбить трезвенника с пути истинного и тем показать себе, что собственный порок вовсе не порок, а так… человеческая слабость. Мужчины выпили.
— Что он тебе сказал?
— Чтоб через три дня дал ответ. — Холин машинально возил стакан, размазывая влажную тропку по столу.
— Значит, сорок процентов на двоих? — Цулко похоже прикидывал, во что же выльется такая цифра. Холин кивнул. Пашка деловито уточнял. — Сколько ж из этих сорока тебе, сколько мне?
— Мне тридцать Мадзони сразу предложил, я про тебя ввернул, он накинул еще десять.
— Выходит ты в три раза дороже, чем я, ценишься? — не утерпел Пашка.
— Ладно, наливай, — проявил неожиданное влаголюбие Холин, — мне двадцать пять, тебе пятнадцать и… забудем.
Пашка удовлетворился, понял, что возвернул себе законные пять процентов и вдруг припечатал:
— И все это ты предлагаешь мне? — Пашка решил раскрыться. — Офицеру безопасности?!
— Ты что, тронулся! — Вскипел Холин.
— Я-то нет… а вот вы, бывший товарищ Холин…
— Ты… человека убил, — выдохнул Холин.
— Вот ты-то свихнулся точно! — Расхохотался Пашка. — Наложил полны штаны? Шучу! Шучу я! Безопасностью сыт не будешь, бабки во! — чиркнул по глотке, — нужны! Но ты хорош! Человека убил? Ты что, тюха-матюха, какого человека? Пью вроде я, а мозги вышибает у тебя. Вроде мы, как сиамские близнецы, я врежу стакан, а у тебя в башке мутнеет? Да! — Вдруг спохватился Пашка. — Итальяшка дал тебе на раздумья три дня, а уж неделя прошла. Накличешь беду, алерки ребята зубастые, особенно, что касается дензнаков.
— Потерпит, — сквалыжно прогнусавил Холин и сам поразился своему голосу.
В офисе Мадзони заклеил конверт, протянул одному из двух молчаливых, худощавых молодых людей, сжимающих мотоциклетные шлемы. Мадзони посмотрел в окно и выругался:
— Sungue della maruzza [5].
Оба молодых человека не шелохнулись. Мадзони сделал знак рукой. Юноши сбежали по лестнице, оседлали два мотоцикла и с ревом выскочили на улицу, мотоциклы неслись, мелькая меж машин. Один серебряный «Судзуки» чуть вырвался вперед, взял вправо, мотоциклист в шлеме швырнул конверт на ступени, ведущие в полицию. Шантажистов никто не видел. Через минуту из здания полиции вышел человек в штатском, по виду детектив, подобрал конверт, повертел, будто принюхиваясь и прикидывая, не взорвется ли и… вернулся в здание полиции.
В комнате, заставленной ящиками с картотекой, инспектор вскрыл конверт, прочел и передал другому офицеру. Вошел блондин с багровой шеей и свекольными брылами. Инспектор, размахивая письмом, доложил «любителю пива»:
— Новые обстоятельства… тот русский в отеле… сердечный приступ…
«Любитель пива» проворчал:
— Неужели доследование, — кивнул офицеру в форме. — Обоих сюда! Холин… и второго, последних кто был в номере.
Мадзони поднял трубку, набрал номер:
— Сеньор Холин! Прошла уже неделя. Что случилось?.. — Повторил по-итальянски. — Сhе соsа? Ничего, вас вскоре вызовут. Куда? Секрет. Вы медленно соображаете, сеньор Холин! — Трубка брякнулась на рычаг. Банкир Мадзони откупорил бутылку портера, сделал два смачных глотка и запел: que sera sera…[6] Итальянский банкир пребывал в добром расположении духа.
Холин и Цулко, бледные, замерли перед столом инспектора швейцарской полиции. Стрелки на часах показали четырнадцать, затем шестнадцать, без пяти шесть оба поднялись. Инспектор проводил подозреваемых до дверей, учтиво пояснил:
— Все… если понадобится, мы вас снова вызовем… наша точка зрения остается неизменной — смерть от сердечного приступа… неизменной… пока…
Холин и Цулко долго сидели в неосвещенном салоне. Наконец Пашка «треснул»:
— Я говорил… с итальяшками надо держать ухо востро. Как подставил! Это цветочки! — Пашка не знал о кассете, изобличающей Холина.
Эдгар Николаевич и заместитель заехали в первый же отель, позвонить из бара. Холин, прикрыл трубку рукой, зашептал:
— Сеньор Мадзони, мы согласны… что же вы?..
Трубка пророкотала: