— Если помните, у меня еще кассета в запасе, насчет полиции не волнуйтесь… мои люди охладят их пыл. Заезжайте вечером, обговорим детали…
Мадзони встречал Холина восторженно, как лучшего друга. Усадил за стол, преподнес золотую зажигалку в матовом кожаном футляре и духи жене.
— Отлично! — Сыпал Мадзони. — Отлично! Подставную фирму я уже зарегистрировал, причем, денег моего банка там ни франка… выручили друзья… я финансирую их проекты… они мои… перекрестное опыление! Такие деньги, сеньор Холин, а вы невеселы.
Холин, играя, щелкал зажигалкой, язычок пламени то вспыхивал, то исчезал, Холин смотрел на огонь с ритуальным обожанием, будто надеясь в огне найти решение проблем.
— Che cosa?[7] — Сеньор Мадзони молитвенно сложил руки, вживаясь в роль исповедника и благодетеля одновременно.
— У меня проблемы с женой, — Холин тронул пальцем язычок пламени. Она знает… что произошло в отеле «Грин гном».
— О! — Мадзони упер лодочкой сложенные руки в подбородок. — Ваша жена красива?
Холин кивнул: какой муж признается в обратном?
Мадзони также привык верить фактам:
— У вас есть?.. — банкир не успел договорить, как Холин разломил бумажник и протянул фотографию.
— Белла сеньора! — Мадзони цокнул языком. — Можно взять? — И упрятал фото во внутренний карман.
В комнату вошли двое с мотоциклетными шлемами. Мадзони затараторил по-итальянски, похлопывая парней по плечам, протянул красивому тщательно перевязанный толстый пакет, стал подталкивать парней к дверям, замер, будто, что вспомнил… и передал фотографию красавцу с открытым лицом, сказав несколько слов… Красавец мрачно взглянул на Холина, мрачно улыбнулся, упрятал фото за пазуху и вышел в сопровождении такого же молчаливого друга.
— Brigandi! — По отечески восхитился Мадзони. Взгляды банкира и Холина одновременно скрестились на духах — подарке жене Эдгара Николаевича.
— О! Pazzo[8]. Подарок, похоже, некстати. — Коснулся красивой коробки. — Между прочим, чертовски дорогие… отменный запах… Жан Пату. Передайте жене вашего заместителя.
Черная «Волга» с красной мигалкой неслась по Садовому кольцу, съехав с Крымского моста, повернула направо на Кропоткинскую и нырнула в первый переулок налево, будто пассажиры «Волги» решили отобедать у Федорова в знаменитом ресторане «Кропоткинская, 36». К ресторану примыкало заведение куда менее веселое — или напротив, сверх веселое? — институт Сербского.
Седой вышел из машины, осмотрел облицованное белосерым мрамором здание и нырнул в подъезд…
Генерал-полковник Лавров сидел на койке в казенном одеянии и выглядел жалким, на подбородке и щеках торчала черная щетина с белыми островками. Глаза генерала блуждали, будто неумелый кукловод дергал глазные яблоки изнутри.
Седой вошел в палату в сопровождении врача, жестом отпустил человека в белом халате, психиатр, уходя, застыл на пороге и успел крикнуть:
— Мы ведем себя хорошо… мы образцово себя ведем!
Седой увидел, как от лекаревского нестерпимо унизительного «мы», Лавров дернулся, как от удара кнутом. Два раза прозвучало «мы», и два раза судорога искажала лицо генерала.
Седой застыл посреди палаты. Генерал вскочил с койки, как ученик из-за парты при появлении директора школы.
— Садитесь, генерал.
Лавров покорно опустился.
Седой придвинул стул ближе к кровати, удобно обосновался в позе роденовского мыслителя:
— Как дела, генерал?
— Хорошо, — Лавров с трудом разлеплял губы и изгонял подавленность из глаз.
— Вас малость подкололи? — Седой сменил кулак, подпирающий подбородок.
Генерал кивнул.
— Вы ошиблись тогда, генерал, — сказал Седой то, ради чего пришел.
— Я ошибся тогда, — с покорностью заводной игрушки повторил генерал.
— Крепко ошиблись, — добил Седой.
— Крепко ошибся, — согласился генерал.
— Но мы тоже люди, генерал. — Искренне, сам веря в происходящее, заключил Седой. Генерал кивнул, короткие рукава дурацкой куртки дернулись. Седой посмотрел на убогие тапочки генерала и отвел глаза.
— Скажем, у вас был нервный срыв… небольшой… и вернем на прежнее место, в прежнем звании.
На глаза генерала навернулись слезы. Седой отвесил безмолвный полупоклон и отбыл. По щекам генерала, продираясь сквозь щетину, катились соленые капли.
Лена Шестопалова служила в одном из совучреждений в Цюрихе. Лена владела немецким и французским, чуть итальянским, и только ретороманский числился ее проколом, но и говорило на праязыке в Швейцарии всего несколько тысяч. У Лены имелись: отменная кланово-родственная поддержка в Москве, точеная фигура, волосы а ля расцвет Голливуда и темперамент, убедиться в наличии коего мог каждый мужчина совколонии, обладающий данными для участии в эксперименте… и допущенный — Лена предпочитала глупых красавцев умным уродам — к эксперименту.
Холин — очевидно промежуточный типаж — встречался с Леной уже полгода, с трудом представляя, каков его порядковый номер в списке обожателей мадам-фрау-сеньоры Шестопаловой.
Последнее время Холину досталось, и сейчас, сидя в квартире Лены на кухне и уплетая обычный радяньский борщ, Эдгар Николаевич мучился одним: сможет ли он после передряг последних недель? И, если сможет с трудом и без блеска, не зря ли наворачивает борщ и не усугубит ли борщ шаткость его амурного положения?
— Я сегодня болею. — С откровенностью, сравнительно недавно шагнувшей к совковым дамам с запада, предупредила Лена.
У Холина едва ложка не выскочила от восторга, но пробурчал он нечто вроде:
— Ну, вот… Я так скучал… сплошное невезение…
Вместо объятий, неосуществимых по техническим причинам и, видимо, в погашение усилий и средств, затраченных на борщ, Лена потребовала у Холина повозить ее по магазинам. Холин не знал, что Цулко следит за ним. Пашке запало холинское, полудетское «она меня любит», и Цулко решил, что Ольга Холина обязана знать, что ее любят меньше, чем любит она. Менее всего Пашка желал банальной семейной свары, Цулко боролся за себя — а это священная борьба. Пашка хотел разрыва супругов Холиных, ожесточения, взаимной ненависти, а после… расправа с женой станет лишь вопросом времени.
Для разжигания ненависти, Пашка сфотографировал Холина и Шестопалову в кафе, на верхних этажах магазинов, целующимися у подъездов, выходящими из машины… отпечатанные фотографии, после ухода Холина на работу, забросил в холинский почтовый ящик.
Фотографии попали жене.
Пашка желал одного: скорейшего исчезновения единственного свидетеля; средства из своего арсенала использовать так часто — о Чугунове еще говорили — он не мог. Свой покой, возможность бухать «чекиста за бугром», не омраченность бытия лишней нервотрепкой Цулко оценивал высоко.
Ольга раскладывала фотографии и не верила собственным глазам: каждый знает, что творится кругом, но каждый умеет подобрать к себе ключик, чтобы увериться — меня чаша сия минует. И когда неминуемое совершается, обманутого срывает с тормозов. Сейчас неуправляемость Ольги Холиной становилась очевидной.
Холин вошел в дом, встретился взглядом с женой и сразу догадался, что нет такой шкалы, чтобы определить бальность надвигающегося шторма. Летели тарелки… а может не летели?.. бился фарфор… а может и не бился?.. крушился хрусталь… а может и не крушился?.. значения не имеет… Фурия показалась бы жалкой ощипанной птахой в сравнении с обманутой Холиной. И тогда она решилась на роковой шаг, со спокойствием, едва не вогнавшим в кому, сообщила:
— Я все расскажу… про тебя и про твоего ублюдка-зама!
Худшие опасения Пашки подтверждались, и способность Цулко к прозрению будущего в данном случае утешала слабо. Холин позвонил Мадзони домой, несмотря на поздний час, выдавил всего лишь:
— Вы обещали… помочь. — И распрощался. В коридоре скользнул мимо жены, как мимо бесконечно чужого и очевидно враждебного существа.
На следующий день Холина вышла из магазина в метрах четырестах от дома, груженая пакетами с провизией. Рядом с магазином краснела лаком низкая спортивная машина с красивым черноволосым мужчиной за рулем. На заднем сидении валялся мотоциклетный шлем… Мужчина видел: многочисленные пакеты вот-вот повалятся на землю, выскочил из машины, переступил путь женщине и, улыбаясь неотразимо, так как умеют улыбаться только обольстительные жиголо под небом теплых городков на Лигурийском побережье предложил:
— Вам помочь? Вот моя машина…
Холина растерялась, с ней давно не заговаривали мужчины, красивые тем более, на улице в особенности:
— Я живу… здесь. Вот… всего только несколько десятков метров…
Улыбчивый, с матово гладкой кожей и тугими черными кольцами волос, помощник подхватил большую часть пакетов и зашагал рядом с Холиной. Ольга понимала далеко не все из того, что говорил нежданный паж: озера… солнце… альпийские домики на склонах… форель в горных реках… рододендроны в скальных распадках… стрельба из арбалета на лужайках, уложенных бархатным дерном. Подошли к дому. Холина поблагодарила: не хотелось, чтобы этот располагающий человек ушел и… пропал навсегда. Холина не знала, что сказать, как подержать разговор и… не уходила: смущение женщины, очевидное и ненапускное, придавало ей изящество естества.
Похоже, итальянец предложил отобедать, и Холина согласилась сразу, не раздумывая, спросив лишь:
— Днем?..
— Я заеду за вами в двенадцать.
До вечера Холина ощущала странное волнение, а когда явился муж волнение сменилось ожесточением. Оба не сказали друг-другу ни слова. Утром муж ушел на работу. Холина долго одевалась и придирчиво красилась. Ровно в полдень раздался сигнал автомобиля, впорхнул с улицы через приоткрытое окно.
Ольга спустилась. Мужчина замер у правой передней дверцы, распахнул ее, усадил гостью, поддерживая за локоть. Обошел автомобиль спереди, сел, обернулся… подал с заднего сидения ошеломляющие цветы.
Холина благодарно кивала, цветы лежали на коленях, машина неслась в ресторан. Обедали в почти пустом зале при свечах, от дневного света избавляли толстые, засборенные шторы с бахромой и кистями. Время обеда пролетело незаметно. Холина захмелела от вина и прикосновений к запястью нового знакомого.