Марь Пална обошлась без ружья, Седой также демонстрировал сугубо мирный нрав, на выстрел не претендовал и охота его, не менее захватывающая, разворачивалась в дебрях обмолвок, случайно оброненных фраз, красноречивых вздохов… Седой перебирал мысленно каждое словцо, перемывал, будто золотодобытчик в поисках бесценных крупиц недоступных сведений.
Закусь на сей раз обеспечили деревенскую: на столе на полотенцах, расшитых по углам красными петухами, громоздились соленые грибы, моченые яблоки, четыре разновидности квашеной капусты, маринованные чесночные головы с кулак младенца, блюда зелени — кинзы, петрушки, укропа, аниса соленые арбузы и фисташки, присыпанные солью, привезенные Мастодонтом из последней поездки к азиатским подопечным. На отдельном блюде дымились домашние пироги. А чуть поодаль в фольге, чтобы не растерять пар и не истечь жирком, прел, ожидая срока, молочный поросенок. По торцам стола и в центре — бутылки водки со слезой, по две, по три вместе напоминали группки деревьев на безлесых пространствах.
Маршал запустил в пасть тонко шинкованные капустные локоны, запил домашним квасом:
— Смертельный выстрел мой… выходит, губы мои… заливные губы лося! А? — Маршал толкнул в бок худосочного представителя, озабоченного нетрадиционностью стола: Икры нет! Что жрать?..
Марь Пална разломила пирожок и протянула половину Сановнику интимно, будто участнику общего заговора: впрочем, отчего будто? Сидевшие за столом и были заговорщиками…
Седой улыбнулся. Мастодонт схватил винтовку, переломил, приставил ствол к уху Представителя, гаркнул:
— Что, брат, нос повесил? Кавьяр ищешь? Держи! — Вынул из толстых охотничьих штанов банку, протянул Представителю.
Сановник сжевал пирожок, наклонился к Марь Палне, зашептал. Седой обратился в одно сплошное ухо, хотя безразличием его лицо напомнило камень.
К охотничьему домику примыкала баня: кроме Мастодонта присутствующие кутались в длинные махровые простыни с квадратными черными печатями в углах МО СССР.
Седой пошел за чаем, подтянул простыню, чтобы не возюкать по выскобленному до белизны полу. Марь Пална увидела на икре Седого, рядом с темными пятнами варикозного расширения вен голубую русалочку.
Марь Пална впилась в татуировку, бросилась к сумочке и… удалилась. В туалетной комнате заперла щеколду, вынула из сумки простенький, размером чуть более железного рубля медальон. На серебре крышки выгравирован вензель с завитками и… переплетениями. Марь Пална щелкнула крышкой… заглянула и упрятала медальон. Вышла к мужчинам.
Сановник разрезал поросенка, обратился к Мастодонту:
— Что Ребров… успокоился?..
Мастодонт отвечать не возжелал, пошел багровыми пятнами и даже отставил, так и не опрокинув, полную рюмку.
Марь Пална оттащила Сановника к окну. Седой сызнова обратился единственно в слух, но… бесполезно — маршал бездарно терзал струны гитары и вопил с удручающей монотонностью:
— …и танки наши быстры… и танки наши быстры… и танки наши быстры…
Марь Пална приникла к Сановнику. Мастодонт исподлобья наблюдал за парой: о приятности зрелища и речи не шло, но… и негодовать глупо. Мастодонт с легкой руки Марь Палны уже не дурно «отжал» Сановника, подхарчился информушкой экстра-класса и хорошо понимал: не задействуй прелестей Марь Палны, бесценный канал накроется. Мастодонт крякнул, хрипанул, вырвал из рук маршала гитару:
— Давай, сокол! Давай примем!
Готовность сокола к принятию горячительных равных не имела. Звякнули рюмками. Выпили. Заброшенный заботами старших, Представитель ковырялся с банкой икры, пытаясь допотопным консервным ножом отодрать крышку и добраться до содержимого. Такой открывалки Представитель не токмо не видывал, но определенно и не слыхивал о таковской никогда.
— Варвар! — Пожалел маршал, вырвал консервный нож у Представителя. Вот деревня! Дай помогу!
Сановник зло зыркнул на воина, маршал, памятуя печальный опыт Лаврова, припомнив необходимость привечать товарищей из братских партий, заулыбался, залопотал:
— Экий ты, брат… не боись… минута, и ты весь в икре!
Марь Пална, глядя в окно на снега, тянущиеся к горизонту, черные полосы лесов и одиноко дымящуюся трубу крохотного заводика, призналась Сановнику:
— Сто лет знаю Седого… а фамилию его не знаю, называл какие-то… сразу видно, липовые…
— Прут его фамилия, — обронил Сановник, думая о своем, — Павел Устинович Прут, сокращенно — ПУП. — И засмеялся.
Похоже, Седой услышал «ПУП», а может и нет, а может, решил, что народ размечтался о супе, как случается после обильной выпивки.
— Прут, — едва слышно повторила Марь Пална.
Черная «Волга» плавно въехала на площадку перед Новодевичьим монастырем. Из машины вышла Марь Пална, нырнула в ворота в основании надвратной Преображенской церкви. Уперлась взором в единственный золоченый купол Смоленского собора и взяла правее к церкви, миновала раскидистое, много более, чем столетнее, дерево, оставив по правую руку палаты музея старинных изразцов. Вошла в Храм божий. Поднялась по загнутым краям вылизанных временем и сотнями тысяч ног ступеней, глянула вскользь на расписание церковных служб слева от еще одной двери в церковь. Пропустила горбунью, источавшую запах ладана и тлена, вошла…
Сотни свечей возносили скромные огни ликам святых. Купила три рублевые свечи. Проскользнула в зал, шла служба, с хоров доносилось пение… поп в белых облачениях читал неслышные Марь Палне церковные тексты.
Марь Пална зажгла все три свечи перед ликом Богоматери, вставила в крохотные латунные оправы, перекрестилась, приблизилась к резному алтарю.
Богомольные старушки по разному восприняли явление в этих стенах странно яркой, очевидно мирской особы: кто зашикал, кто пригвоздил злыми зрачками, кто оделил добрым взглядом, памятуя, что в церковь ходят не казнить, а прощать…
Марь Пална, глядя на алтарь, шептала, и если прислушаться, похоже, лишь одно всего слово:…Прут… Прут!.. На молитву никак не походило. На счастье, в церквях слушают глас Божий или, в крайнем случае, прислушиваются к себе, а никак не к соседу, что — каждый согласиться есть привилегия служителей иных культов.
Марь Пална перекрестилась и пошла назад, на ступенях раздала деньги нищенкам в низкоповязанных платках.
Марь Пална обошла церковь сзади, проскользнула мимо Лопухинских палат, обошла могилы позади Смоленского собора и по аллейке с золотоглавым склепом и соловьевскими надгробиями по правую руку направилась к выходу. У циферблата солнечных часов на стене помещения церковной канцелярии встретила Мозгляка, не удивилась, лишь спросила:
— Гуляешь?
Мозгляк кивнул, сально засияв всеми порами:
— А ты?
— Тоже гуляю. — Марь Пална стянула губы в трубочку, как всегда в миг напряженных размышлений, пошла в ворота.
…В машине шофер выбрался из дремы, не оборачиваясь сообщил:
— Герман Сергеевич велели к нему!
На вилле в стиле пьемонтского барокко, на берегу Боденского озера Мадзони устроил прием.
За столом, среди прочих, сидели Ребров, Лена Шестопалова и Цулко… Мадзони — гостеприимный хозяин виллы — рядом с Ребровым. В центре стола, на овальном голубом блюде метра в полтора возлежала запеченная рыбина. Глаза рыбины обладали странной, как у Джоконды, особенностью: куда бы вы ни направились, они смотрели на вас!
Мадзони часто склонялся к Реброву, что-то нашептывая. Ребров внимательно слушал, по губам его блуждала улыбка — упрямая, обнадеживающая? Не разобрать.
Наконец, Ребров вытер салфеткой рот. Поднялся, вслед за ним поднялся и Мадзони. Мужчины подошли к балюстраде, любуясь панорамой внизу.
— Значит, нет? — Мадзони устал играть добряка, зрачки владельца «Банко ди Бари» сузились.
— Значит, нет. — Любезность, расположение к хозяину виллы не покинули Реброва.
— Жаль. — Мадзони развел руками. — Я сделал все что мог…
Ребров сбежал по лестнице, у одной из двух ваз с цветами по обеим сторонам лестницы стояли двое с мотоциклетными шлемами. Парни скользнули по Реброву безразличными взглядами, будто видели впервые.
Ребров замер… дружелюбно вгляделся в обоих — все же помню — нет не ошибся! Приветливо кивнул.
На верху лестницы возник Мадзони, венчая широкий многоступенчатый пролет, как ожившая статуя.
Юноши с мотоциклетными шлемами посмотрели на Мадзони, легко читая только им ведомое в глазах хозяина, потом на Реброва и… также дружески кивнули.
Ребров сел в машину, его догнала Лена Шестопалова, плюхнулась рядом, высоко задрав колени. Ребров отъехал на самой малой — дорога шла под уклон — жиманул на тормоз, машина встала, как вкопанная. Еще раз двинул на самой малой и еще раз вжал педаль тормоза — машина замерла, Лена ткнулась в лобовое стекло — тормоза держали мертво.
— Ты что? — Взвизгнула женщина.
— Ничего. Проверяю тормоза. — Ребров отъехал от виллы Мадзони всего несколько сот метров, остановил машину, полез под капот, потрогал жгуты и патрубки — вроде все в порядке. Полез под машину.
— Ты что, рехнулся? — Лена выскочила из машины.
— Темно… ни черта не видно! — Ребров отряхнул ладони.
— Что ты ищешь? — Не утерпела Шестопалова.
— Сам не знаю… — Ребров вынул из кармана белоснежный платок, протянул женщине. В слабом свете тускло мерцали серебряные искры.
— Что это? — изумилась Лена.
— Металлические опилки. — Ребров спрятал платок.
— Ехать дальше опасно. Не знаю что пилили… рулевые тяги?.. или крепления переднего колеса?.. Пошли! — Ребров захлопнул дверцу машины, запер и потянул женщину за собой на дорогу. Мимо проносились автомобили, выхватывая фарами густую зелень кустов и двоих — мужчину и женщину взявшихся за руки. Сверху от виллы донесся мощный гул, он нарастал, накатывал как волна, пока не обратился в рев, затем в визг — на бешеной скорости пронеслись два мотоциклиста. Реброва, его машину и женщину, скорее всего не заметили…
Через пару минут двоих подобрали, еще через час они входили в квартиру Шестопаловой. Ребров позвонил в аварийную службу, сообщил километр, где оставил машину, ее номер и… свой служебный адрес.