Легли спать. Утро известило о себе ярким солнцем и резким телефонным звонком. Лена спросонья подняла трубку:
— Аварийная служба? — И протянула трубку Реброву.
— Слушаю. — Ребров попытался присесть, опираясь о подушку.
Трубка сообщила:
— Счастье, что вы не поехали… машина б не прошла и пяти километров… глубокие пропилы у рулевых тяг… и колесных креплений…
Ребров положил трубку, соскочил с кровати, прошлепал на кухню, сварил кофе…
Подошла Лена, заспанная, в халате и все же… красивая, яркоглазая, порочная и готовая предаться пороку без остатка. Погладила Реброва, поворошила волосы:
— Зря упираешься… лбом стену не пробьешь…
— Ну, почему? — Ребров отпил кофе.
— Почему? Да потому, что ты — дите. А кругом взрослые… Знаешь, например, что я — человек Цулко?
— Ты?! — Изумление Реброва поразило Шестопалову.
— Я!.. Я!.. И вчера в полночь, когда ты отключился, Пашка звонил… я сказала ему про тормоза… про железные опилки… про тяги и колеса…
— А он? — Прервал Ребров.
— Он?.. Сказал, что ты — осел. — Лена оседлала скамейку, высоко подогнув полы халата. — Слушай, Ребров, помнишь про вечный двигатель? Его создать нельзя, но зато можно создать вечную систему. Наша система — с доносительством, круговой порукой, враньем — вечна. Она будет видоизменятся, чтобы ввести в заблуждение дурачков вроде тебя, но… посмотришь, править бал будут те же персонажи… их дети, близкие, доверенные…
Ребров оделся, подошел к двери:
— Значит, все докладываешь?
Лена стояла рядом:
— Нет… только то, что посчитаю нужным. Цулко интересовался, как ты в койке? Я ответила, что в моей — представляешь в моей! — практике такой впервые. Пашка чуть не онемел… от зависти.
— Вранье, — с улыбкой опроверг Ребров, — твердый четверочник, не более…
— Даже троешник! — оборвала Шестопалова. — Но… свой троешник… даже не представляешь, как это важно.
Ребров привлек женщину, поцеловал:
— Я больше не прихожу?
— Почему? — Не поняла Лена.
— Чтобы не подставлять тебя…
— Да срать я на них хотела… это ты вне системы… а я?.. я и есть сама система, мне-то чего боятся? — Приподнялась на цыпочки, поцеловала Реброва.
Машину вернули через четыре дня. А еще через день Ребров возвращался с площади Независимости из «Креди Сюисс». Домой не хотелось, Ребров отправился за пределы городской черты: в боковом зеркальце пулей промелькнул мотоцикл, через минуту-другую еще один… Ребров не волновался — машина исправна. Перед поворотом в гору дорога сужалась, «узость» дорожного полотна позволяла с трудом разъехаться двум автомобилям.
Встречный грузовик крался с потушенными фарами, не форсируя двигатель, катил едва слышно… Ребров слишком поздно заметил встречную громадину… Все произошло в считанные доли секунды: тупое рыло грузовика подмяло легковушку Реброва, протащило полтора десятка метров и отшвырнуло в сторону. И сразу же грузовик свернул на темную дорогу, уходящую вниз. Легковушка пошла юзом и перевернулась. Вскоре раздались полицейские сирены… Из покореженного автомобиля извлекли Реброва: только синяки и ссадины… Врач скорой помощи ощупал потерпевшего и бросил полицейскому рядом:
— Чудо!
У постели Реброва, в спальне холинской квартиры хлопотала Лена Шестопалова без грима, промокала испарину со лба, испещренного глубокими царапинами и порезами, отпаивала чаем.
— Уезжай, — просила Лена, — или дай ход золоту…
Ребров лежал, раскинув руки: не сомневался, полиция не найдет грузовик… у Мадзони много наличных денег, а полицейские тоже люди… все, как в России, ловят за превышение скорости, но… в автомобильной катастрофе может погибнуть опальный «великий князь из пэбэ», и никто никогда не найдет виновных.
— Уезжай! — повторила Лена. Подняла трубку, набрала номер: — Москва? Приемная маршала Шестопалова? Отец?.. Привет! Чего звоню? Просто так! Нет… ничего. На кого надавить? Да нет, нет… Просто решила узнать, как ты и мать? — Недолго слушала, положила трубку, прильнула к Реброву: Уезжай!
— Дома еще хуже, — Ребров точно оценивал обстановку.
— Тогда оставайся здесь и… я останусь! Тебя возьмут в любой банк. Жаль отца… вот кто психанет… дачу не отнимут, пенсию тоже… вельможные дети — заложники не только системы… и своих родичей тоже.
— Совдворянам грех жаловаться, — остудил порыв Ребров. — Что ты знаешь про жизнь?
— А ты?
Лена поправила подушку.
— Хотя бы комуналку… это континент… тебе неведомый… и жизнь без поддержки…
— Ты-то без поддержки? Не смеши!
— Просто повезло… Холин погорел, тут я подвернулся…
Лена покачала головой:
— Мужаешь на глазах… не «раскалываешься»… без поддержки? Значит, без… только запомни, у нас так не бывает… значит хорошо спрятал концы…
Ребров устало смежил веки. Лена, с трудом сдерживая зевоту, глянула на часы — полтретьего ночи.
В офисе совбанка Цулко показно радовался возвращению несговорчивого начальника:
— На тебе, как на кошке заживает.
Ребров просмотрел бумаги из красной папки. Выдрал несколько листов, сложил вчетверо, упрятал во внутренний карман.
— Ты что? — Пашка недоумевал: у него на глазах красть служебные документы!
— Чтоб ты видел и сообщил… своим и это — похлопал по карману — не первые листочки в моем досье… и большая часть уже в Москве…
— Спятил после поломок… факт! — Пашка обрушился в кресло, хлопнул ладонями по мягким подлокотникам. Опорожнил дежурный стакан и — не отпрашиваясь, отношения накалились — рванул в аэропорт. Цулко встречал Седого и Мозгляка, не афишируя приезд «скромной» пары.
На следующий вечер Седой и Мозгляк в машине наблюдали за Ребровым.
— Теперь его трогать нельзя… мину под нас подвел, бомбу замедленного действия. Пашка, сволочь, только вчера вечером изволил доложить. Зря летели, твою мать! Я такую штуковину приволок. — Седой вынул коробочку, не больше, чем футляр для карт, сквозь прозрачную крышку серел небольшой шприц. — Последняя разработка… секунда и конец… никакие пробы, никакие анализы…
Мозгляк тоскливо взирал на улицы Цюриха, на людей, на витрины и промытые авто.
— Ты что?.. — Ухватил настроение напарника Седой. — Смотри у меня… не разлагаться! — И рассмеялся.
Седой, подкидывая коробочку со шприцем, сетовал:
— Впустую сгоняли… мог бы пару кофров прихватить… не врубился.
Мозгляк повернул зажигание, машина еще долго катила за размеренно бегущим Ребровым, пока бегун не свернул в сквер.
Седой полез в бардачек, упрятал коробочку:
— Итальянцы! Мафия!.. Ничего толком сделать не могут, дураки… вон их клиент шурует… как лось…
Седой вынул пепельницу, сплюнул:
— Гнать таких, как Пашка, в шею. Ребров полофиса выкрал, а этот, сукин сын, только вчера заметил… Чую, Ребров подставился, нарочно, а то б Пашка до сих пор дремал за стаканом… Ребров нас оповестил. Хитер!
Седой устроился в кресле напротив Черкащенко. Мастодонт слушал, не перебивая, только пару раз сунул валидол в капсулах под язык, да выплюнул в корзину желатиновые облатки.
— …надо срочно отозвать! — Седой держал на коленях неизменный кофр. — Герман Сергеевич того же мнения, то есть… — Седой поправился, — это его мнение, и я придерживаюсь того же…
Мастодонт не сопротивлялся, буркнул:
— Конечно…
— У него взрывные бумаги, — вздохнул Седой. — Ну, это наша забота, у нас генералы пай-мальчиками становятся. Как же вы, Тихон Степанович, с вашим опытом и… такую промашку…
— Не знаю… — предправления простодушно помотал головой, поднял трубку, устало приказал:
— Отозвать!.. Чтоб первым рейсом в Москву. — И, впадая в раж, становясь неизвестно зачем в позу, выкрикнул. — Достаточно?
— Вполне! — Уверил Седой. На конфликт не пошел. Попрощался. Прошел мимо Марь Палны. Остановился. — Давно не баловали, Марь Пална? Никак, роман в разгаре? Рад, что невольно приложил руку к вашему счастью номер… ну, ну молчу. Однако, дружба дружбой, а служба… вздохнул.
Марь Пална поднялась, строгая, вовсе не склонная к игривости:
— Я скоро явлюсь к вам с важным сообщением…
— Может дело не терпит отлагательств? Тогда сейчас…
— Терпит. — Марь Пална увидела, как за спиной Седого открылась дверь и выплыл разъяренный лик Мастодонта.
Седой, почуяв опасность, обернулся, шутовски замахал руками, по-бабьи всполошился:
— Ухожу, ухожу!.. — Исчез мгновенно.
Мастодонт в сердцах шваркнул дверью.
Холин сидел в кресле перед предправления: каялся, молил, клял судьбу, обещал, признавался, уверял и… снова каялся, давно свои, не покаешься… в усладу начальству, не согрешишь… на пользу себе.
— После гибели жены… — Холин уловил недовольство Мастодонта, примолк, будто захлебнулся.
— Ты сколько там просидел? Пять лет. — Сам себе ответил Мастодонт, и у нас тут никакой головной боли. Разве что Чугунова вы с Пашкой…
— Что? — Встрепенулся Холин.
— Что! Что! — передразнил Мастодонт. — Приняли, видать, хреново, если он врезал. Человек, между прочим, крепкий. Ну да это дело прошлое. Ты хоть бестия продувная, но управляем… опять же комитет за тебя горой… только вчера принимал ходатая. Чем ты им там угодил? Стучишь охотно? Так все не зевают. Эка невидаль!
— Что вы… — пытался изобразить недоумение Холин. — Что вы…
— Будет целку-невидимку ломать. Стар я, давно живу… вашего брата насквозь вижу, до шестого знака после запятой могу сказать, сколько украл у государства и на каких счетах упрятал. — Выдохнул. — Только я-то в обвинители не гожусь, сам шестерил, отмывал, перебрасывал со счета на счет, прятал концы… распылял денежки партфунков на тысячи и тысячи различных счетов, пойди найди… Ты-то понимаешь… Сколько раз стремительно росли масштабы операций, а значит, и накачка депозитов прикрытие для наспех состряпанной отчетности… Есть в нашем великом и могучем подходящее определение… Фуфло! Лучше не скажешь…
Холин вздохнул. Мастодонт разжевал валидол и… закурил, перехватил взгляд Холина, объяснил: