— Ухожу я… все… отставка… сил нет… — и начал сползать в кресле.
Реброва встречали в аэропорту, дали пройти паспортный контроль, помучали отстоем в очереди к таможеникам, а могли бы взять у трапа… не спешили, куда спешить? Наши кругом…
Подошли двое — Мозгляк и еще один с перебитым носом — под руки, как ожидал Ребров, не взяли, зашагали рядом, сообщив:
— Вас ждет машина!
— Я арестован?..
Растерялись, не привыкли к разговорчивым жертвам, не привыкли к вопросам в свой адрес.
— Ну что вы… — заблестели нос и лоб, зашевелились губы Мозгляка, просто поговорить по душам… вы же наш человек…
— Тогда может я сам доберусь до дома, а завтра поговорим?
— Вас ждет машина, — как заводной долдонил напарник Мозгляка, вытирая украдкой каплю, набухающую под носом.
Ехали долго: противотанковые ежи на въезде в город, ресторан «Союз», Речной вокзал, безобразный грязно-зеленый «Лебедь», развилка, нырок под землю… дальше ушли к «Правде»… Только когда задрожав корпусом, «Волга» въехала на трамвайные пути Красноказарменной, Ребров сообразил:
— Лефортово?
— Вроде того… — пояснил, смущаясь Мозгляк, а его напарник лихо подхватил каплю с носа и расплылся улыбкой довольства.
— У вас, конечно, есть все… постановления, печати, подписи? — не утерпел Ребров.
— Не сомневайтесь, — утешил Мозгляк.
Генерал-полковник Лавров навис над столом. О недавних событиях свидетельствовали разве что бледность и синева под глазами.
Вошел адьютант, шепнул на ухо генералу… исчез, через минуту, распахнув двери, пропустил в генеральский кабинет Седого с кофром.
Генерал вскочил, бросился навстречу гостю… расселись, Седой опустил кофр на ковер.
Генерал приоткрыл заветную дверцу, кивнул на бутылочки марочного коньяка, вопрос застыл в глазах…
— Не откажусь… — Седой зябко повел плечами. Генерал разлил по рюмкам, выпили, Лавров определенно не находил путей к разговору, смущался, желая нащупать нить беседы, единственно приводящую к необходимому результату — полному примирению.
Седой не облегчал участь генерала, сидел, молчал, вертел в руках рюмку.
— Что же это творится?.. — Генерал развел руками. — Страшно газеты читать…
— А вы не читайте… — разрешил Седой.
— Ну как же?.. — Жалобно вопросил генерал.
— Так же… не читайте… и все. Что газеты?.. Все решают деньги… Седой пнул кофр носком ботинка. — Завтра доставите?
— Сегодня вечером… в двадцать один тридцать! — Рапортовал генерал, радуясь, что хоть чем-то может угодить гостю.
— Точно? — Седой потянулся к телефону.
— Обижаете… — генерал развел руками.
Седой набрал номер, не представляясь, уронил в микрофон: — Это я… сообщи встречающим… двадцать один тридцать… сегодня… сегодня!.. — С раздражением швырнул трубку.
Лавров нажал кнопку, вошел адьютант — взгляд на генерала — подхватил кофр, беззвучно удалился.
Поднялся и Седой:
— Как здоровье? — В глазах смешинка, или генералу только почудилось?
— Не жалуюсь… — не твердо оповестил генерал, пытаясь понять какого же ответа от него ожидали.
— Ну и отлично! — поддержал Седой, не испрашивая разрешения, будто у себя дома, налил еще рюмку коньяка, выпил и, не сказав ни слова, ушел. Генерал вцепился в столешницу: каждый понял, кто есть кто.
В камере Ребров коротал время не один. Сокамерник представился Сеней — ветераном диссидентства, на сей раз схваченным за оскорбление президента.
— Чем же ты оскорбил президента? — Ребров сразу смекнул, что Сеня-диссидент, оскорбитель президента, конечно же работает на «кума», то есть на следствие, попросту стучит…
Сеня развалился, полусидя на койке:
— Слушай, если про слона сказать, что он слон или про бегемота, что он бегемот — это оскорбление? А про осла — осел? Оскорбление?.. Нет, Сеня хмыкнул — констатация…
— А ты за что? — Полюбопытствовал оскорбитель.
— Вызовут — расскажут за что… — резонно предположил Ребров. — Может соснем чуток?..
Сеня желал общаться:
— Еще надрыхнешься… Я вот один здесь куковал два месяца, не с кем словом переброситься. — Сеня замер, сощурил глаза. — А ты, случаем, не подсадной?..
— А ты? — В тон съязвил Ребров.
— Я? — Сеня рассмеялся в голос. — Да я в списках госдепа в первой двадцатке… я Марченко знал… — Сеня догадался, что лишний треп неуязвимости ему не прибавляет, сменил регистр: кто не знает чудеса маскировки комитета? Наморщил лоб. — Я… нет!
— Тогда и я… нет! — Поддержал Ребров. — Часто на допрос таскают?
— Как у них настроение… но не лютуют, того, чего ты ждешь нет… двухсотваттную лампу в морду… дергать по ночам… нет… Вроде примарафетились, с пониманием, даже с сочувствием тебя разрабатывают, но это видимость, внутри они те же ребята, что двадцать, сорок лет тому… только свистни… и понеслась…
— И как же тебя разрабатывают? — не утерпел Ребров.
— Душеспасительными разговорами… и демонстрацией вольнодумства… чтоб мог подумать что ты и они единомышленники… неподготовленных здорово пробирает. Рассчитываешь биться головой о цементную стену… а на поверку — вата… весь запал пшиком и выходит… Ушлые ребята, терпеливые… все по-доброму да по-доброму… и вдруг, как врежут поддых, мало не покажется…
— Бьют что ли? — Приподнялся Ребров на локте.
— Других, что ль, способов нет?.. Пруд пруди! — Сеня отпил холодного чая, пояснил. — Человека в Лефортово не с облака привозят… каждый где-то чего-то когда-то, они раскапывать мастера… так, мол и так… значит анальный секс уважаете?..
Холин сидел в любимой белой гостиной своей квартиры в Цюрихе и плакал, без стеснения и намека на мужественность:
— Уж и не мечтал, здесь оказаться. Ольгу жаль… вот попала.
Напротив, с обожаемым «чекистом за бугром», примостился верный Пашка Цулко. Пашка принял свою дозу и нравоучительно заметил, показывая, что все московские фокусы Холина ему известны:
— С Олькой ты здорово обтяпал… честно скажу, не ожидал… не верил, что сможешь…
— Ты о чем? — Холин погрузился в привычную атмосферу вранья и «несознанки», царящую в совколониях.
— Ладно… ладно… — Выпивка настроила Пашку на добрый лад. Прогнусавил: — Не сыпь мне соль на раны!.. Не сыплю! Молчок! Твоего предшественника Реброва конторские взяли в оборот… Я подкинул коллегам тягостные для него бумажки, по дурости подмахивал, да подсовывал… Ребров из наших с тобой грехов кое-что умыкнул в Москву, не поймет, дурья башка, что грехи не наши персональные, а групповые… а в группе сам знаешь кто!.. себя, а значит и нас, сожрать не дадут…
В кабинете следователя КГБ подполковника Грубинского тихо, и лишь позвякивала ложка в стакане чая. Ребров сидел на стуле уже который час, неспешно разговаривал с подполковником.
Грубинский отпил чай, предложил Реброву:
— Не хотите?
— Спасибо! — Отказался подследственный.
— Вчера, — сообщил Грубинский, — был в Вахтангова на «Турандот»… отпихнул лимон ложкой, сделал глоток, — не то… вот в шестидесятых, помню… или моложе был, острее восприятие…
Ребров молчал. Перед Грубинским лежали бумаги — результаты допросов вчерашних, позавчерашних, недельной и месячной давности.
— Мы уже четыре месяца с вами работаем? — Уточнил Грубинский, точно зная день и час задержания Реброва. — Отчего вы не хотите сказать, где документы?..
Ребров не скрывал:
— Это единственная гарантия, пусть слабая, моей безопасности…
— Весьма слабая… — Грустно улыбнулся Грубинский, прихлопнул бумаги ладонью. — Не для протокола… Воруют?
— Еще как… — Подтвердил Ребров.
Грубинский пригубил чай:
— По вашим оценкам, сколько партийной валюты за рубежом… сотни тысяч? миллионы?
Ребров смотрел сквозь зарешеченное окно, прислушивался к трамвайным перезвонам:
— Сотни миллиардов!
— Да бросьте! — Грубинский оторвался от чая. — Не поверю… нет, ерунда какая-то… конечно, есть нечистоплотные партработники… один, другой… украдут сотню тысяч, но чтоб, как вы утверждаете…
— Я не утверждаю, — поправил Ребров, — вы спросили, я предположил…
— Верно, верно… — охотно согласился Грубинский, потянул на себя листок из стопки. — Фамилия вашей матери Ястржембская?
— Я уже говорил. — Подтвердил Ребров.
— Полька… — подполковни задумался. — Я сам вот тоже не без польских кровей… с поляками круто взяли одно время, да и не только с ними… Ваша мать сидела… — Полуспросил, полупотвердил Грубинский. — Все отворачивались от таких… А ваш отец не отвернулся… — Грубинский замолчал.
— Ребров, фамилия вашего отца?
Подследственный кивнул.
— Он и мать давно развелись?
— Давно, — подтвердил Ребров, — мне стукнуло восемнадцать, я хорошо отношусь к отцу… несмотря на его новую семью, на детей… он никогда не повышал голос… любил меня… сколько себя помню, не поднимал на меня руки…
— Естественно… не поднимал руки… — Грубинский постучал ложечкой по стакану. — Ребров же не ваш отец, наказывать чужого… не каждый способен…
— Что? — Ребров вскочил, перевернув стул, перед глазами поплыло, решетка на окне стала изгибаться, задрожала, как горизонт в мареве жаркого дня и побежала складками, будто крупноячеистая сеть.
— А вы не знали? — Грубинский паузой, потупленными глазами выразил сожаление. — Вот видите… Ребров усыновил вас в полтора года…
— Значит, он и есть отец, — выдохнул подследственный.
— Так-то оно так… — мудро заключил подполковник, — но есть и настоящий отец… чтоб там ни было, узнай я такое о себе, непременно б умолял… скажите кто отец?
— Кто отец? — Повторил Ребров и поразился сухости во рту, непослушанию языка.
— Интересно? — Повеселел Грубинский. — А когда узнаете… У-ух! Нет, не буду раньше времени. Давайте заключим договор. Мы вам фамилию настоящего отца… вы нам документы… и разойдемся по-хорошему… суд вам вынесет символическое наказание… с учетом предварительного заключения на свободу прямо из зала суда… живите — наслаждайтесь…
— Нет. — Отрубил Ребров.
— Зря. — Грубинский налил в стакан заварку из гжельского заварного пузанчика пальца на четыре, сверху огулял струей крутого ки