Марь Пална отшвырнула тени, отодвинула кофе и услышала, что власть в стране принял на себя комитет с непроизносимым названием и вошли в него зловещие персоны.
— Господи, Сережа! — Хотела обратиться Марь Пална к любимому ведущему. — Ребята, вы известные ерники! Это шутка? Признайтесь! Никто не осудит… такая тягомотная жизнь… решили развлечь народ… ну признайтесь…
Однако ведущий зачитывал обращение комитета и лишь тембром, перепадами модуляций давал оценку документу, привезенному на радиостанцию, как видно, еще до семи утра. Марь Пална лучше многих представляла, кто и как развозит такие документы.
И сегодня же ей предстояло оказаться в Лефортово для дачи показаний, как некстати вылупился из змеиного яйца этот комитет. Положение Реброва стократно усугублялось, и сейчас, на больничной койке Мастодонт тоже выслушивал обращение комитета.
Мастодонт, насквозь пробитый инфарктом, всю жизнь играл в «эти игры» и понимал: Ребров в смертельной опасности… и если раньше шансов на спасение было немного, то теперь их не стало вовсе…
В динамике Сергей Корзун оборвал фразу на полуслове… и Марь Пална, будто на яву, увидела, как в неприспособленную для вещания комнатенку вошли люди, в штатском и перекрыли тракт, ведущий к передатчику. Как ей хотелось ворваться на станцию, затопать ногами, заорать хотя бы так: «Эй! Вы знаете с кем я сплю? А, не знаете! Тем хуже! Вас в порошок сотрут… я только позвоню… только…» Однако Марь Пална не была столь наивна, чтобы и в самом деле верить в свои возможности… к тому же, Сановник отъехал в Швейцарию и жаловаться — чего бы она никогда не сделала! — было попросту не кому.
Марь Пална позвонила по контактному телефону Седому — никто не ответил… и тут она вспомнила, что Седой еще раньше записал дату ее вызова в Лефортово и обещал увидеться не позднее как сегодня!
Марь Пална приняла душ, быстро оделась, выскочила на улицу, на удивление быстро поймала такси… Ехали по кольцу. У Зубовской и ближе к МИДу стояли танки в пятнах защитной окраски. Таких здоровенных махин Марь Пална никогда не видела. Люди и внимания не обращали на танки, будто видели их каждый день и не по одному разу…
Любопытствовали единственно старые и малые, как наиболее оторванные от сиюминутной жизни. Марь Пална попросила притормозить сразу же за двухэтажным рестораном «Глазурь». Обошла пять желтокоричневых бронированных гробов, удивилась какие длинные стволы у башенных орудий. Командир танковой группы, прижался спиной к гусеницам и, как мальчик шевеля губами, вел пальцем по обычной — груды в каждом киоске туристической карте Москвы.
Марь Пална не поверила собственным глазам, приблизилась к майору — у красивых женщин особые привилегии — заглянула в цветное переплетение улиц, увидела голубой извив Москва-реки и… рассмеялась.
— Что это? — Не унималась Марь Пална.
Майору вряд ли доводилось стоять рядом с женщиной такой красы: в военных городках «звезды» не водятся.
— Что это? — Секретарским, не допускающим молчания тоном повторила Марь Пална.
— Карта… Москвы. — Майор думал, что никто из офицерской братвы не поверит, что он запросто общался… может иностранка, просто говорит хорошо? — с такой, с такой… танкист окончательно сомлел под огненным взором женщины и доверительно сообщил:
— Раздали перед маршем, чтоб, значит в городе ориентироваться… — и, на всякий пожарный, уточнил, — вы, часом, не иностранка?
— Матерь Божия! — запричитала, как кладбищенская плакальщица Марь Пална, враз отметая подозрение в инородстве, — и это вы… по этим картам?.. военная операция?.. — И снова расхохоталась.
Понеслась к такси. Майор недоуменно смотрел вслед чуду, растаявшему так быстро.
В машине бросила таксисту:
— Представляешь, шеф? У них карта Москвы… ну как для пионеров… где зоопарк… где выставка… где культурный парк по-над речкою.
Таксист хмуро молчал. Домчали до Лефортово, повидав в дороге еще немало военной техники…
На стуле кулем перемолотых костей размещался Ребров: то ли Грубинский не соврал, подселил громилу в камеру упрямца, то ли давно чесавшиеся руки комитетчиков распустились по случаю воцарения классово близких вождей?
Отметелили Реброва безжалостно: оба глаза заплыли, левое ухо в запекшейся крови, рассечена нижняя губа.
Подполковник встретил Марь Палну по-родственному, как товарища по «цеху»:
— Рад… душевно рад! Садитесь. Какие события у нас? А?.. Теперь все переменится… — Восторг рвался из груди Грубинского, хозяин кабинета воззрился на подследственного. — Я предупреждал… по-хорошему… не захотел, сукин сын, охамели от свободы… задохнулись.
Марь Пална жалела Реброва и себя, и всех, и не совсем понимала зачем ее вызвали.
— Вы вместе работали? — Начал подполковник. Марь Пална кивнула. Отвечайте, пожалуйста, да или нет, — предупредительно попросил дознаватель.
— Да. — Выполнила просьбу свидетельница.
— Что вы можете сказать о Реброве?
— В смысле?.. — Не поняла Марь Пална.
— В смысле контактов с иностранцами… здесь… за рубежом… вы же знаете, председатель комитета не раз обращал внимание, что западные спецслужбы значительно активизировали свою деятельность… есть группы влияния… есть агенты влияния — красноречивый взгляд на избитого, — есть подкуп — скрытый и явный — …есть и вербовка…
— А… — Протянула Марь Пална.
— Вот именно! — Подбодрил дознаватель. — Не думаю, что в деле Реброва все просто, даже уверен…
В комнату заглянул тщедушный, но сияющий гэбэшник и, не обращая внимания на присутствующих гаркнул:
— В городе наши! Хочешь принять?
— Тащи. — Разрешил Грубинский и офицерик выскользнул за дверь.
— Кстати, — Подполковник кивнул на телефон, — Ребров, не хотите переговорить с матерью? — Ребров не шелохнулся, и подполковник сообразил, что избитому тяжело набирать номер, любезно соединил:
— Ястржембскую! — и протянул трубку сыну.
— Ты? — Мать не верила своим ушам. — Что случилось? Все в порядке?
— В порядке… — Саднящими от боли губами проговорил сын. — Ты как?
— Неважно… вызвала врача с утра. Уже приходил другой, сказал, что мой заболел, странный тип…
Грубинский бесцеремонно нажал на рычаг:
— Видите, Ребров, мы держим слово… другой врач! Смекаете? — Шумно вздохнул. — Церемонишься с вами… возишься… все впустую… плетку подавай — это вы понимаете…
Вошел тщедушный гэбэшник, Грубинский, достал стаканы — причем четыре! На всех. Марь Пална и Ребров отказались, подполковник налил два стакана до половины:
— Наконец-то! — И подмигнул офицерику. Тщедушный подмигнул в ответ:
— Ну я побегу… дел невпроворот!
— Беги, беги! — Ласково напутствовал Грубинский. Офицер ушел. Бутылка коньяка так и стояла на столе… в кабинет вошел Седой, кивнул Марь Палне, пожал руку подполковнику:
— Отмечаете?
— Вроде того… — просветлел Грубинский.
Седой оглядел избитого на стуле:
— Это он на партийные деньги замахивается? — Будто видел Реброва впервые, а не возил для него в Цюрих коробочку со шприцем. Седой глянул на Марь Палну, на следователя:
— Можно уведу у тебя свидетеля… на полчасика?.. Потолковать надо…
Грубинский не сиял от счастья, но… смирился. Седой пропустил Марь Палну, провел по коридору, распахнул дверь в аскетический — стол, два стула, лампа и пишмашинка на войлоке с заправленным чистым листов кабинет. Сели.
— Слушаю. Обещала важное… — Седой поставил на стол неизменный кофр.
Марь Пална, не сказав ни слова, подошла к машинке, сдвинула каретку и начала печатать по принятой форме:
«Источник сообщает. Павел Устинович Прут, бывший охранник НКВД в Устьвымлаге — мой отец. Особые приметы — татуировка русалки на левой голени». Мария Павловна… — остановилась на миг, забила крестом отчество Павловна, приписала Стюарт. Получился агентурный псевдоним — МАРИЯ СТЮАРТ.
Марь Пална выдернула лист из машинки, положила перед Седым, рядом, достав из сумки, бросила серебряный медальон с кудрявой буквой.
Седой понял все, еще не пробежав лист, только по медальону, подаренному тысячу лет назад застенчивой заключенной, так и не выбравшейся из лагерного архипелага. Побледнел, вышел, добрался до кабинета Грубинского, не спрашивая — благо бутылка и чистые стаканы на столе налил доверху и, стараясь не расплескать, вернулся к Марь Палне.
Седой, скорее всего, пересчитывал мысленно, под скольких же мужиков подложил дочь… или вспоминал ту заключенную… или понял в ту минуту, что жизнь прожита, и его обманули… или готовил себя к исполнению принятого решения… долго смотрел на дочь, долго пил, пока стакан не опустел… протянул медальон Марь Палне, та спрятала в сумку, достал зажигалку, подпалил донесение и держал, обжигая пальцы, пока бумага не обратилась в ломкий, сухой пепел… еще раз долго посмотрел на дочь и… указал на дверь.
Марь Пална вышла, притворила дверь и замерла в ожидании, знала, что выходить не нужно, видела это по отцовским глазам, глаза молили — не выходи!
Но есть же хоть тень справедливости в этой жизни… кто-то же должен заплатить, пусть и поздно, пусть и вовсе бессмысленно…
…Грохнул выстрел!..
Из кабинетов посыпались сотрудники, первым распахнул дверь тщедушный гэбэшник. Марь Пална увидела Седого таким, каким никогда еще не видела: лицо ненапряженное, улыбающееся, мальчишеское, будто его мучало давно забытое и… наконец вспомнил. Из уголка рта вытекала струйкой кровь.
Офицерик и Грубинский первым делом бросились к кофру, проверили целы ли замки, успокоились…
В неразберихе и толкотне в коридоре Марь Пална прошла в кабинет подполковника, приблизилась к Реброву, погладила по волосам; произнесла негромко, но внятно:
— Держись… И еще… теперь я знаю, кто за тобой стоял… твой отец… настоящий…
Ребров хотел услышать, кто именно…
В кабинет влетел Грубинский:
— Вы говорили?
— Нет. — Марь Пална теребила сумку. — Я пойду?
Подполковник рассеянно подписал пропуск:
— Только зайдите в четвертый кабинет… расскажите, как это случилось… почему…