— Желаешь банан, ба? Привез, девки из овощухи подприлавили, сегодня там вроде Иосифа хоронили повторно — народищу. Хочешь ананасную шишку порублю? Абрикосы или во — персики… вчера надыбал. Чем те угостить? А, ба?
За окном взъярились коты, злобное визжание похоже поколебало пламя перед иконами и без того огромные зраки святых, будто расширились.
— Сатаны! — Бабка икнула, дряблая кожа на шее задрожала, заходила желто-серой волной, икота перешла в кашель, костлявое тельце затряслось под одеялом. Мордасов поправил подушки, набросил крупно-клетчатый плед чистой шерсти — даже повздорили с Настурцией полгода назад, кому достанется, — погладил седую голову и на цыпочках вышел из комнатенки.
Настурция Робертовна Притыка сжимала обеими руками пудреницу, будто окантовала пестик из коричневой пластмассы лепестками малиновых ногтей; приемщица осматривала свое лицо с тем тщанием, с каким сотни лет назад землепроходцы изучали карту гиблых и вовсе неизвестных мест, куда им предстояло отправиться за славой ли, за смертью или за тем и другим. До открытия магазина оставались минуты, за дверью под уныло струящимся дождем мокли сдатчики, пыль на окнах снаружи свалялась в толстых, мохнатых червяков, вяло сползающих к низу растрескавшейся неопределившегося цвета рамы. Две минуты миновали, Настурция подняла глаза и свозь стекло встретилась взглядом с Тузом треф. Неужто День возвращения? Настурция щелкнула пудреницей. Время летит, ужас. Только вчера вроде ссужал Колодец свои железные рубли, а вот уж пора рассчитаться, к кредитору тянутся люди… или бывшие люди… или как их назвать… так жизнь и прошмыгнет.
Туз треф согнул указательный палец крендельком, собираясь постучать в стекло, мол, открывай, царица. Настурция остервенела, отшвырнула пудреницу, вскочила, покрутила пальцем у виска; очередь понуро глазела сквозь вертикальные столбики сбегающей по стеклу дождевой жижи. Настроение хуже не придумаешь. Настурция искрами негодования расстреливала очередь и ненавидела ее, всю, целиком, как единое существо; ноздри уже привычно вздрагивали от тошнотворной смеси запахов, которые ворвутся с улицы с приходом безмолвных. Настурция тяжело вздохнула и еще раз гневно вперились в Туза треф, алкаш смешался, упер глаза в объедки собачьей трапезы у порога.
Очередь терпеливо молчала, на месте Туза треф никто оказаться не возжелал. Настурция — женщина серьезная и злопамятная, как начнет цены сбивать да тыкать в никому не понятные прейскуранты, только держись.
После времени открытия, оговоренного на жестяной табличке, прошло семь минут, Настурция двумя пальцами скинула крючок с петли. Очередь благодарно потянулась внутрь. Настурция из-под насупленных бровей сверкнула недовольством. Встали не так! К прилавку не пройти! Очередь покорно перестроилась. Настурция не подобрела, только шумно, драматически, как актриса на сцене перед принятием кинжала в свои груди, вздохнула, мол, олухи, боже мой, неужто не понятно?.. Очередь стоически перестроилась еще раз и, как видно, не угадала намерения приемщицы. Настурция не выдержала:
— Не понятно?.. Ближе к креслу стать нельзя что ли? — махнула на колченогое тряпично-деревянное безобразие, призванное воплощать многовековую идею внимания к ближнему оторванными подлокотниками и сальными потертостями.
Колодец подъехал, когда Настурция нарочито медленно раскладывала книжки квитанций под терпеливым и понимающим — не простое это дело, а как же? — взглядом подмокшей на дожде шушеры. Колодец грохнул дверцей машины и все подтянулись от грозного звука. Туз треф даже спину прогнул и победно глянул на сотоварищей по отдаче долгов: не тужи братва, выше голову, отец родной пожаловал самолично.
Колодец распахнул дверь ногой, вошел хозяйски, застыл посреди предусмотрительно освобожденной Настурцией комнатенки — все жались к стене и, если до того, кто и подозревал Настурцию в издевке, сейчас сразу убедился: Настурция права, все знала наперед, иначе как выкроить место, чтоб Колодец вот так победно застыл посреди своих владений. Послушались сдавленные — здрастьица, чуть более вольные — приветики и даже храпануло единственное — мое почтение.
Колодец молча прошествовал за шторку, кликнул Настурцию; приемщица удалилась, очередь ждала, от момента официального открытия отщелкало полчаса.
Колодец стоял спиной к Настурции и раскладывал железные рубли в столбики, время зря терять не любил: график имел скользящий, кому День возвращения, а кому День воздаяния, можно и возвращенные деньги пустить в оборот, если кредитование сегодня пойдет шустро, а так тому и быть. День возвращения совпал с пятницей и каждому ясно, что это удача.
Колодец извлек паркер Шпына для Настурции, повертел и безмолвно положил на табурет.
Настурция молчала: в раскладке их отношений теперь приемщица становилась вроде очереди, а Колодец вроде самой Настурции; и теперь Настурции положено было больше молчать, стараясь угадать тайные намерения Мордасова.
— Тебе! — Мордасов поддел табурет носком ботинка.
— Мне? — Настурция поспешнее, чем следовало, цапнула поблескивающий футляр. — От кого?
— Шпын расщедрился. — Колодец расшпилил английскую булавку на бумажнике, из шелкового зева торчали боковушки тощих пачек. — Видать свербит в одном месте.
Слова нехорошие, но их вполне достаточно, чтоб Настурция согнала хмарь дурного настроения с красивого лица и окунулась в сладостные мечты.
Очередь загомонила, Настурция встревоженно повела плечами. Колодец театрально отбросил шторку и вышел к народу.
— Та-а-к… — Мордасов воткнул локти в прилавок и подпер голову кулаками. Зрачки его перемещались с лица на лицо, как у въедливого нижнего чина, замершего перед строем рядовых. Образовалась тишина. — Восстания нынче не в моде. Усекли, граждане? — Колодец выхватил взглядом безгрудую, высоченную женщину с птичьими плечиками и бесцветными глазами, волосами и лицом. — Опять плисовый жакетик по пятому разу заносим, вдруг Мордасов забудет? Прошу покинуть очередь.
Женщина бочком поплелась к двери и вынырнула в дождь.
— Та-а-к! — Мордасов прокашлялся, вежливо растягивая слова, провозгласил:
— Настурция Робертовна, вас ожидают клиенты, прошу выказать им уважение согласно уровню предприятия отличного обслуживания. — Колодец направился к шторке, бросив через плечо, — кто ко мне — обождите.
Туз треф опустился в кресло для ожидающих, дряхлая мебелина картинно, как в замедленной съемке, развалилась у всех на глазах. Туз смущенно поднялся. На шум вышел Мордасов, увидел разломанное, чмокнул, поднял палец.
— Никакого уважения к социалистической собственности, граждане. Подкапываетесь под любимые бережливость и учет. Так мы далеко не уедем. Между прочим кресло, Туз, актировано, интеварная реальность, вон у него бирка на заду. Что будем делать?
Туз растревожился не на шутку, принес отдачу в обрез, лишней копейки не предвиделось.
— Оно разломано, — Туз жалко улыбнулся, — в смысле до меня еще…
Мордасов игры не принял.
— Что значит разломано? Это вы его, гражданин Туз, разломали… при свидетелях. Народное добро похерили, наплевали на достояние республики. Может прикажете мне из своего кармана возмещать?
Очередь молчала: половина ее думала, что происходящее — шутка, а половина принимала все всерьез, причем представления молчавших людей о сцене, разыгрывающейся у них на глазах менялось каждую секунду. Колодец умел поддержать напряжение.
— Настурция Робертовна, — Колодец развел руками — такая, мол, беда. Тут клиент угробил кресло. Хорошо, если за этим никто не стоит, в смысле происков и подкопов. Гражданину Тузу что, а вон старушки приходят, пожилые можно сказать женщины, наши матери и отцов наших подруги с ногами, отутюженными починами и энтузиазмом. Им как? Стоять вдоль стен прикажете?
Мордасов удалился, оставив народ в тревожном недоумении. Туз не догадывался, какова его участь и никто этого не знал; из вспомогательных пространств вплыла Настурция, шторка облепила ее бедра и все увидели — у приемщицы отменная фигура. Притыка притянула две кофты, обнаружила дырочку под мышкой у одной и без слов отшвырнула шалой от смущения сдатчице, вторую кофту поновей сгребла под прилавок, оформила бумажки и поглаживая футляр паркера, торчавшего из кармана, мечтательно прошелестела:
— Следующий!
Крупняков царил в четырехкомнатном антикварном райке, на кожаном пуфе у его ног горбился купец из Литвы на машину Шпындро. После визита Натальи Крупняков развил бурную деятельность, убедив себя, что Шпындро вскоре двинут в зону загнивания, а раз так, рвать с четой глупость несусветная. Крупняков уже выложил все резоны: машина отличная, ни разу не битая, шестерка с родным движком, хозяин попался нежнейший, как и подобает человеку, выезжающему за границу — ах не говорил? — так у него в машине, знаете там всякие штуки-дрюки, елочки для запаха, будто вы в сандаловой роще прохлаждаетесь, и спираль, чтоб заднее стекло не запотевало и прочие наклейки и вроде бы мелочи, расцвечивающие скудость жизни и, конечно, вся эта дребедень перейдет по наследству счастливчику, купившему машину; посему Крупняков даже не может уяснить себе, отчего вместо решительного да! да! — наталкивается на размышления, прикидки и даже опаску; и уж совсем последнее дело считать, что Крупняков выкраивает свой интерес, он живет другим — большим искусством можно сказать, а помогает в купле-продаже по-дружески, давно усвоив, что творить ближнему добро наисладчайшая обязанность человека.
Крупняков окутывался клубами аристократического дыма и время от времени упоминал всуе величественные, отдающие тайным могуществом фамилии, такие и камень безгласый, безокий и тот заставят краснеть и смущенно бормотать. Купец вымаливал номер телефона Натальи. Крупняков отказывал. Люди — выездные, им надо с осторожностью жить, репутация — весь их товар, уверял он, понимая, что допусти он прямой контакт продавца и покупателя, и его навар рассосется, как вот этот трубочный дым под дуновением из распахнутого окна.