По волнам прогресса…
Мрачное церковное пение, черные балахоны на лицах. При свете факелов раскапывают могилу бедолаги, которого Святая Инквизиция уже посмертно объявила колдуном. Представьте себе, что нечто подобное случилось бы в наши дни. Все газеты мира вышли бы с одинаковым заголовком на первой полосе: «Мракобесие, средневековье!».
Однако такое случалось. В просвещенной Франции буднично, деловито эксгумировали могилу Ива Монтана. В чем же вина Монтана? Сразу скажу: «Ребята, не связывайтесь с бабами!». Но к красавцу Монтану, самому знаменитому человеку Франции, женщины липли. И вот нарвался. Я наблюдал эту даму, Анн Дроссар, по телевизору. М-да… Без комментариев. Предполагаю, что она чем-то сильно достала Монтана, и тот в ярости поклялся: «Ты охотишься за моими деньгами? Не сантима не получишь! Только через мой труп!».
Через труп? Пожалуйста! И когда Ив Монтан умер, так и не признав дочку Анн Дроссар своим ребенком, обиженные наследницы потребовали через суд эксгумации. Нынче, граждане, благодаря прогрессу современной науки, путем… (извините, подробности пропускаю) можно доказать отцовство. Многие французы, надо отдать им должное, возмутились таким оригинальным проявлением родственных чувств, да супротив прогресса разве попрешь?
В старые, допрогрессивные времена уважали волю усопших и покойников не трогали. Теперь, видимо, надо соорудить в могиле Монтана лифт. Как возникнет очередная претендентка — прах наверх. Чего стесняться? Раз прогресс позволяет…
Человечество прогрессирует на невиданных скоростях. Космические спутники, Интернет, пересадки сердца, сотовые телефоны… Раньше лишь лидеры ядерных сверхдержав могли уничтожить жизнь на Планете, сейчас на это способны заурядные президенты-людоеды и главари фанатических сект. Сие всем известно, но никто от прогресса отказываться не желает, никто не откажется от автомобилей, телевизоров, эр-кондишен, супермаркетов. Не «Дойчланд юбер аллес» — комфорт превыше всего! Бедные народы, не имеющие доступ к комфорту, ворчат — дескать, «озоновые дыры» в атмосфере… И моментально забывают свое недовольство, как только дорываются до прогрессивных благ. Главное — самим пересесть в «Мерседес» и нажраться — а там, гори все синим пламенем!
В богатейшей стране мира, Соединенных Штатах, вывелась новая порода людей — тучники. Никаким мичуринцам не снилось — в короткий срок создать миллионы слоноподобных особей. И пусть врачи рассказывают сказки о генной наследственности, факт налицо: тучники — это дети прогресса, то есть связанного с ним неподвижного образа жизни и дешевизны кондитерских изделий. Во Франции такого не происходит из-за национального помешательства женщин на изящной фигуре. Сохранились еще какие-то традиции, притормаживающие прогресс. Впрочем, фиг его притормозишь, ибо когда отпадает необходимость тяжким трудом зарабатывать на хлеб насущный, люди становятся ленивы и нелюбопытны.
Выступать против прогресса — неблагодарное занятие. Я говорю, и словно вижу спины людей, уткнувшихся в телевизоры и компьютеры. Понимаю, смотреть на экран гораздо интереснее.
Что ж, посмотрим. В третьем тысячелетии прогресс достигнет своего апогея. Все будут делать машины и роботы. Венец природы, «гомо сапиенс», удобно развалился в мягком кресле и нажимает на клавиши компьютера. Не нужно ничего запоминать, любая информация тут же появляется на экране. Излишне учить иностранный язык — в кармане автоматический синхронный переводчик. Не надо даже уметь водить свою машину — ее ведет автопилот. Координирует, регулирует, правит миром Его Величество «Суперинтернет». И вдруг какой-то чеховский злоумышленник отвинчивает гайку. Почему? Евойная баба ему изменила или любимого дядю эксгумировали. В общем, обиделся он на прогрессивное человечество и запускает в единую информационную сеть какой-то вирус, который начисто стирает у всех компьютеров «память». Как это ему удается — понятия не имею, однако твердо верю в неистощимый разрушительный потенциал прогресса. Все разом гаснет, останавливается, выходят из строя даже калькуляторы. Человек мгновенно превращается в питекантропа — ведь никто не знает, сколько будет «дважды два». И на улицу страшно выглянуть — там тьма египетская, волки воют…
Мораль сей басни?
Во Франции, кроме прогрессивной науки, существуют булочники. Они работают допотопным способом: встают в час ночи, замешивают тесто, с тем, чтоб к шести утра был готов горячий хлеб. Французы привыкли утречком покупать свежие «багеты» и круассаны. Увы, теперь у французских булочников появился мощный конкурент. Супермаркеты, используя прогрессивные методы, пекут хлеб на заводах из замороженного теста. Продукция получается в два раза дешевле. Булочники отчаянно протестуют и требуют, чтоб в законодательном порядке «багеты» в супермаркетах хлебом не назывались. Классический конфликт: качественный продукт против ширпотреба. А разница в цене — всего 2 франка! Чем кончится борьба булочников с супермаркетами — не берусь судить. Но это — конкретный пример, как люди пытаются, вопреки прогрессу, спасти рабочие места, свои профессиональные навыки и тем самым, свое человеческое достоинство.
Монологи парижской молодежи
Как это у вас называлось? Ну, та тусовка, на которую ты приходил, чтоб познакомиться с девушками? Вечеринка? И когда ты стал на них ходить? С семнадцати лет? М-да, то-то я смотрю, что все родители чокнутые… У нас на суаре (выдумали же вы слово такое- «вечеринка», как просто по-французски: «суаре»!) ходят от тринадцати до шестнадцати лет. После шестнадцати уже на суаре не ходят, после шестнадцати живут парами. Но суаре бывают разные. Например, кто-то отмечает свой день рождения: пирожные, мороженое, папа, мама, братишка, кошка, кока-кола — скукота! Настоящее суаре, которое все мечтают устроить или на которое все мечтают попасть, называется «бум». Обязательное условие бума — без взрослых. Для бума нужно найти помещение. Умные родители снимают для бума кафе. Глупые родители отдают свой дом. Квартира для бума не годится: соседи к двенадцати ночи обязательно вызовут полицию. Снять кафе дорого? Не у всех есть на это деньги? А я говорю — не у всех есть на это ум! Схватываешь? Умный родитель заплатит за вечер в кафе определенную сумму, куда включается уборка помещения — и все, никаких забот! Глупые родители, которых дочка или сын затерроризировали — дескать, не устроите бум, не буду учиться, — решают сэкономить, оставляют ключи от дома и уезжают на дачу. Что же они видят утром по приезде? Хорошо, если окна целы! А так — пол в окурках, кожаные диваны прожжены, зеркальный шкаф треснул, в раковине на кухне — разбитая посуда… А хозяин кафе спрячет все бьющееся в подсобку, закроет на ключ, оставит лишь пластиковые столы и стулья. Какая еда? Никакой еды! Девочки приносят с собой печенье, чипсы, орешки, кока-колу. Мальчики — пиво, водку, вино, виски. Ты все о материальном, тебе все посчитать… А бум — это праздник, схватываешь? Главное, в буме должно быть много музыки, громкой музыки! И мало света. На бум приглашают человек сорок. Как правило, все друг друга знают — из одной школы или с одной улицы. Но одно дело, когда ты сидишь с мальчиком за партой — ну поцеловались один раз в кино, другое дело — бум. Все танцуют, все время музыка, громкая музыка, попса. Самый смак — это черная музыка, зук! Например, ламбада или та, что пришла с Антильских островов. Под нее танцуют, прижимаясь друг к другу. Тут важна техника. Меня подружка долго обучала: верх тела неподвижен, а вот нижней частью, пардон, крутишь. И мальчик прижимается в темноте, под громкую музыку усекаешь? И так часа два без перерыва. Потом, когда малость подустали… Как правило, в компаниях всегда есть большой мальчик, заводила, второгодник, с родителями у него плохие отношения, уже были приводы в полицию, поэтому все девочки в него влюблены, а все мальчики хотят ему подражать. Он и предлагает травку. Тут как раз и открывают бутылки с крепкой отравой. И начинается соревнование: кто больше выпьет, кто больше выкурит, все хотят казаться крутыми. Разговоры? Какие разговоры? Я ж тебе объясняла, что все танцуют, прижимаются, и музыка так бацает, что слов не слышно! Разговоры о чем? О кино? Сдурел? Ты еще про книги спроси! Ну когда ребята курят, то, может, и говорят о том, кто от полиции убежал, кто с машины зеркальце скрутил, хвастаются наверно. Трахаются с девочками? Это если в доме и на всю ночь, и особые условия нужны. Ведь дети строгих родителей уходят часов в десять. Дети, у которых родители типа моей мамы, — в полночь. Остальные желают остаться до утра, да уж тут такой бардак, в том смысле, что всем плохо, кружится голова, блюют, и родители приезжают за ними часа в два ночи… Под какую музыку сейчас танцуют? Ну модную, что по радио передают — техно или рэп. Впрочем, откуда я знаю, я на своем последнем буме была сто лет тому назад! Ведь мне давным-давно не шестнадцать, мне вчера двадцать исполнилось…
Я еще не знала, как сдам весенние экзамены и получу ли «бак»,[1] но в университет надо записываться в феврале, иначе мест не будет. Поэтому знакомый мальчик (молодец, сечет в компьютерах) записал меня по минителю в «Ассас» — самый престижный университет Парижа, на факультет права. Вот в июле, когда я получила «бак», то сама поехала в университет, чтоб заплатить за запись, за студенческую медицинскую страховку, а уж занятия начались в октябре. Что мама тебе рассказывала? Что думала — я в университете, увидела меня на кухне плачущей?
Ну не нашла я комнаты, где проходил семинар! Ведь у нас часть лекции — на улице Вожирар, часть лекций на улице Ассас, — а это другой район Парижа, и заплутаешь по коридорам. Теперь, увы, нахожу. Почему увы? Семинар — самое ужасное, что есть в университете, ни поговорить, ни познакомиться, ни книжку почитать, надо слушать лектора, записывать и отвечать на вопросы. Тоска смертная! Нравится ли мне право? Как право может нравиться? Право надо зубрить и все. Вот когда читают «Историю права», то мне интересно. Трудно ли по сравнению с лицеем? Скажем так, непривычно. В лицее были каждый день уроки, а тут — смотри, в четверг лекции с восьми утра до семи вечера, рука не успевает писать, рука отсохнет. А в пятницу — ни единого занятия. В лицее в классе 30 человек, а в «Ассасе» на утренних лекциях в зале — 700 студентов, а вечером -1600. Не слышно? Кого? Лектора? Слышно, он в микрофон говорит. Да кто его слушает? Может, тот кто на передних рядах… Я не сказала, что на лекциях скучно, на лекциях как раз весело. Все болтают, знакомятся друг с другом, смотрят, кого закадрить, все время звонят сотовые телефоны. Кто журналы читает, кто плеер слушает, кто говорит по телефону, кто самолетики пускает. Если самолетик, пущенный с верхотуры амфитетра, долетает до лектора, все встают и аплодируют. Если лектор сморозит какую-нибудь глупость, типа «Зимой бывает холодно», все кричат: «Браво!». За три минуты до конца лекции начинается тихий свист. Лектор говорит: «Птицы, остановитесь!». И тогда уж свистят все. Пытается ли лектор оживить лекцию? Что значит «оживить»? Сказать такое, чтоб его все слушали? Ему это не надо, как правило, у всех преподавателей есть свои книги, то есть учебники, по ним они и читают. Монотонно. А слушаешь ты или нет — твое личное дело. Не слушаешь лекцию — покупай учебник и зубри по нему. И потом, всем известно, что половина студентов записалась в университет не для того, чтоб учиться, а для того, чтобы тусоваться. Я наблюдаю их времяпрепровождение: являются на вторую или на третью лекцию, то есть хорошо выспавшись, побудут часок-другой, затем идут в библиотеку. Читать учебники? Ну, насмешил! В библиотеку — потому, что там Интернет бесплатный. Они по Интернету поползают, и уж до вечера в кафе. Все знают, что после первого курса на экзаменах завалится 80 процентов. Те, кто смогут перейти на второй курс, те и будут учиться по-настоящему. Бесплатное обучение? Не такое уж оно бесплатное. Я же говорила — надо платить за запись, за страховку, за учебники. Дешевая столовая? Те, кто в ней побывали, утверждают, что горячее блюдо там — 15 франков. Чтоб было вкусно — не слыхала. Я ни разу туда не прорвалась, огромные очереди. Надо выбирать: или стоишь в очереди, или идешь на лекцию. Умираю с голоду? Не волнуйся, во-первых, я бутерброды из дома беру, во-вторых — только маме не говори — я тоже в кафе сижу, все кафе около университета забиты, а кафе в Париже дорогие, так что бесплатного обучения не получается.
Но вообще в университете забавно. На прошлой неделе у входа в «Ассас» нам всем презервативы раздавали. Какая-то студенческая корпорация раздавала вместе с приглашением на праздник в честь нового «божоле». Пойду ли я? Не знаю. Я не люблю это вино. Кстати, когда праздник? Через десять дней? У-у, через десять днем у меня могут быть совсем другие планы.
Портрет парижанки
«Но очень трудно в Париже женщине, если женщина не продается, а служит», — так писал Маяковский в 1928 году в своем стихотворении «Парижанка». Значит, расскажем о тех, кто служит.
…В 6.30 утра она просыпается под музыку. Это включился радиобудильник. Душ, туалет, первый завтрак (чашечка кофе и круассан), одежду она приготовила с вечера — все делается стремительно. А вот за макияжем у зеркала она проводит минут пятнадцать — тут нельзя торопиться. Если у женщины есть ребенок, она успевает по дороге завезти его в школу или в детский сад. Если она работает за городом, то поедет туда на своей маленькой «Рено-Клио». Но наша молодая женщина — назовем ее Жаннет — служит в конторе на Елисейских Полях, туда глупо тащиться через все городские пробки на машине, да и паркинга не найдешь. А метро — удобно, быстро и всего с одной пересадкой. В утренних вагонах метро полно элегантных, подтянутых женщин. В утренних вагонах метро нет толкотни, никогда не бывает ругани, пассажиров объединяет некоторая корпоративность — люди едут работать. Около девяти утра на центральных улицах Парижа как бы происходит парад мод. Через час или два эту хорошо и строго одетую публику сменят иностранные туристы — в шортах, майках и стоптанных кроссовках — тьфу, противно смотреть…
Жаннет покинет контору после двенадцати дня, и если нет дождя, то сядет за столик кафе, выставленный на тротуаре. Сегодня на второй завтрак Жаннет закажет салат и кофе со сливками (не потому, что нет денег, а потому что надо блюсти фигуру). Ест она не спеша, с видимым удовольствием, болтает и смеется с подружкой. Она знает, что прохожие любуются ею. Поймав косой взгляд Жаннет, вздрогнет толстая миллионерша из Нью-Йорка, которая только что сделала закупки на тысячи долларов в фешенебельном магазине (это не моя фантазия: даже знаменитые мировые красотки в своих интервью признавались, что со страхом думали — как они будут выглядеть в глазах парижанок?). Кончив работу в шесть вечера, Жаннет зайдет в большой магазин, обогнет бесчисленные прилавки с роскошной французской парфюмерией, не глядя, купит только одну вещь (она заранее знала, какую), потом поднимется на второй этаж и купит свитерок, который именно в этот день продается со скидкой.
В семь часов у нее свидание с Пьером в кафе «Довиль». Она берет аперитив и соленые орешки, а Пьер шепчет нежные слова и приглашает пообедать в ресторан «Эльзас». Жаннет размышляет: свиданка в кафе ничего не значит, а вот обед в дорогом ресторане уже обязывает. В принципе Жаннет не против, но завтра рано на работу, ей надо быть в форме, а заниматься любовью, глядя на часы… Нет, поговорим о ресторане в субботу.
В девять вечера Жаннет дома, запускает стиральную машину, одним глазом лениво смотрит телевизор и готовит себе нехитрую еду: зеленую фасоль на сковородке и ломтик ветчины. Жаннет вздыхает: конечно, в «Эльзасе» очень вкусная рыба, прекрасные устрицы и эскарго, тонкие белые вина, но… Но хорошо, что она отказалась. Отпуск через месяц, и ей надо похудеть. Она накупила себе массу туалетов, если она в них не влезет, это будет катастрофа. Через месяц, в Биаррице, у нее пойдет другая жизнь: водные лыжи, пляж, купанье, ночные дискотеки. Жаннет знает, что она наверняка наделает много глупостей, и, скорее всего, не с одним партнером.
Богатые французы
Существует теория, согласно которой, Французская революция стала неизбежной после того, как Людовик Четырнадцатый построил Версальский дворец. Народ не мог простить своим королям такой вызывающей роскоши. Усвоили ли уроки Истории богатые люди во Франции?
Старый дом на старой улице в центре Парижа. Когда-то в нем жили рабочие, белошвейки, лавочники, ремесленники. Да и теперь, наверно, их бедные потомки… Позвольте, бедные люди в центре Парижа? А знаете, сколько тут стоит каждый квадратный метр жилплощади? И пусть вас не смущает неказистый фасад XVIII века, его сохранили специально, чтоб не нарушать архитектурный ансамбль города. За старыми стенами — прекрасные квартиры, с современными удобствами, с антикварной мебелью. Вполне возможно, что какой-нибудь хозяин квартиры и получает пособие по безработице, только сама квартира тянет на несколько миллионов! Такой порядок вещей символичен для Франции: богатство не афишируется.
Париж манит сияющими витринами. По моему убеждению, нет таких денег, которые нельзя было бы истратить в Париже, магазины модной одежды, ювелирные лавки, продовольственные прилавки Фашона на площади Мадлен, где вы найдете бутылку вина за 2 тысячи франков (305 евро), первоклассные гостиницы, безумно дорогие рестораны, ночные клубы — проведите эксперимент, приезжайте в Париж с какой-нибудь веселой молодой особой, которой вы не можете ни в чем отказать — она вас за день, без особого труда выставит на миллион. Но это все забавы для иностранцев, для бесшабашной молодежи, для звезд кино и эстрады. Настоящий французский богач чуждается таких развлечении, известно, что покойный миллиардер Марсель Дассо, владелец французской военной авиационной промышленности, так вот, он любил, чтоб в его кошельке всегда было несколько новеньких пятисотфранковых банкнот, больших шалостей он себе не позволял.
Головная боль французского богача: как уйти от налогов? А налогом облагается все — земля, квартиры, загородные дома, виноградники, процентные счета в банке, биржевые акции. В ежегодной налоговой декларации вы обязаны ответить на вопросы: есть ли у вас яхта, каких размеров, являетесь ли вы членом гольф-клуба, имеете ли вы скаковых лошадей? Если ответ положительный — плати! В свое время французская пресса с нескрываемым злорадством писала, как «засветился» сынок Жан-Поля Бельмондо. Он купил себе «Феррари» и сразу попал в поле зрения фиска. Тут его и распотрошили.
Конечно, французские богачи не ходят в джинсах и не едят в «Макдональдсе». Когда надо, летают на собственных самолетах. Но тенденция такова: делать вид, что вы гораздо беднее, чем на самом деле. Случай карикатурный и тем не менее характерный: бедная вдова ютилась в студии, в нищенской обстановке, а владела двадцатью квартирами в Париже, которые сдавала…
Правда, французы умеют и козырнуть своим богатством. Например, Мишель (прячу его за псевдонимом) ведет крупные дела с Россией и со странами Дальнего Востока. На улице вы его примете за мелкого клерка, пока он не сядет в свой «Мерседес». Однако когда приезжают нужные люди из России, а именно — министры, банкиры, директора больших предприятий, мэры городов — он их приглашает в свой загородный замок. В замке — прогулки верхом на лошадях, игра в теннис, купанье в бассейне, изысканные обеды, на вине, естественно, не экономят, вокруг многочисленная прислуга. Зачем такое мотовство? Не мотовство — строгий рациональный расчет: произвести на клиента благоприятное впечатление и подписать выгодный контракт.
И пусть в «Максиме» гудят новые русские. Мишель обойдет «Максим» сторонкой. Кстати, не забывайте, что «нувориш» — французское словечко, и оно произносится с презрительным оттенком.
Французский уик-энд
Как правило, кроме чисто личных обстоятельств, планы на уик-энд выстраиваются в зависимости: а) длинный он или короткий (при обилии французских праздников, уик-энд иногда растягивается на четыре дня); б) какое время года; в) какую обещали погоду.
Еще двадцать лет тому назад многие лихие парижане в пятницу вечером садились за руль своих автомобилей, неслись на дикой скорости всю ночь и к утру достигали Лазурного берега. Возвращались в понедельник, прямо к открытию контор. Такие путешествия не считались шиком, однако производили сильное впечатление на приглашенных дам. Теперь подобные эскапады крайне редки. Хочется вспомнить классическую, фразу: «молодежь нынче пошла не та». Но правильное объяснение дает другая цитата из классика: «овес нынче дорог». И впрямь, цены на бензин выросли в три раза, резко подняли плату за пользование автострадами, и на дорогах почти всегда заторы. Правда, когда обещают жару, а время летних отпусков пока не наступило, парижане дружно устремляются на северо-запад, к Ла-Маншу. От парижской окружной дороги до Довиля или Дьеппа возникают гигантские автомобильные пробки, длиною в 200 километров. Зато, отмучившись полдня, потом можно прогуляться в течение нескольких часов по песку или гальке и подышать свежим морским воздухом. А в парижских лесопарках, особенно в Булонском, буквально шагу негде ступить: зазеваешься — и наступишь то на чью-то голую ногу, то на ребенка, на кошку, собаку, то на скатерть с едой. Конечно, бывают счастливчики, у кого имеются загородные дома, там можно заняться полезным делом: скосить в саду траву, покрасить забор, а к вечеру на лужайке поджарить шашлык.
Возьмем обычный уик-энд. Ноябрьский пасмурный денек, ни холодно, ни жарко. Наблюдаются две тенденции. Парижане желают выехать хотя бы в ближайший лес. Обитатели дальних пригородов, наоборот, рвутся в Париж: пофланировать по Елисейским Полям, выпить кофе или бокал вина в Латинском квартале, посмотреть новый фильм в кинотеатре на Больших Бульварах. Конечно, этот же фильм можно увидеть в кинотеатре Бобиньи или Кретея, да в центре Парижа другой «амбьянс», более праздничная атмосфера. Я живу почти рядом с Парижем, «ни рыба, ни мясо». Как же проводят уик-энд мои соседи по дому?
К соседке с нижнего этажа придут ее подружки-пенсионерки (я уже слышу их голоса), будут целый день играть в бридж. Спортивный сосед с седьмого этажа утром успел откатать на велосипеде 10 кругов по Венсеннскому лесу. Пожилой сосед с шестого сразу после обеда отправился на берег Марны, где на специальной площадке окрестное население играет в «буль». «Буль» — игра привезенная из Алжира, напоминает наши городки, только вместо деревянных бит кидают металлические шары. Интеллигентная пара с пятого этажа поедет в Венсеннский лес, запаркуют машину на стоянке, откроют окна, и, не выходя наружу, займутся отгадыванием кроссвордов. Такое времяпрепровождение у некоторых французов называется «прогулка по лесу». Старички с десятого этажа носа на улицу не высунут — уткнулись в телевизор. У красивой и деловой Паскаль с восьмого этажа появился новый дружок, директор фабрики в Арденнах. Когда он приезжает к ней на уик-энд, она водит его по парижским выставкам, и не в какой-нибудь там Лувр или музей Д'Орсэ — фу, пошло, это для провинциалов и иностранцев, — а выбирает что-нибудь экзотическое: экспозицию древней сирийской вышивки в Арабском центре или портреты Пикассо в Большом Дворце. На следующий уик-энд наступает ее очередь отправляться в Арденны. Как она там развлекается, в скучном маленьком городишке? Думаю, запирается с дружком в спальне и читает вслух Большую Советскую Энциклопедию.
Казино
Молодой человек входит в парижское казино и решительным жестом ставит на зеленое сукно золотую монету, зажатую в руке. Проигрывает. В отчаянье молодой человек бредет к Сене, чтобы броситься с моста в реку. Так начинается роман Бальзака «Шагреневая кожа». Бушуют ли такие же страсти в казино современной Франции?
Гуляя вечером по улицам французской столицы, вы обязательно наткнетесь на ярко освещенное здание с неоновой вывеской: «Парижское казино». Но это известное кабаре. Казино в Париже запрещены. Городские власти позаботились, чтоб местный рабочий и служивый люд не пускал по ветру свои трудовые сбережения. «Что вы нам сказки рассказываете? — возмутятся наши слушатели. — А казино в Монте-Карло?». Во-первых, казино в Монте-Карло — не французское, а принадлежит независимому государству Монако. Во-вторых, до Монте-Карло переть и переть, и по дороге желание швырять деньгами несколько поостынет. И вообще наше мудрое правительство распорядилось так, чтоб казино функционировали подальше от промышленных центров, в курортных зонах. Уж там пускай любители прожигать жизнь культурно отдыхают…
Самое знаменитое французское казино — в Довиле, на берегу Ла-Манша, в двухстах километрах от Парижа. Довиль — модный курорт в любое время года, и казино никогда не пустует. Летом, естественно, народу больше, и с трех часов дня «мелочь пузатая» балуется у игральных автоматов. Вход бесплатный, однако в маечках и шортах не пускают, все же надо соблюдать какое-то приличие. Итак, выбираешь автомат по вкусу и по деньгам и бросаешь «однорукому бандиту» в его бесстыжую пасть франк, двухфранковую, пятифранковую или десятифранковую монету. Специалисты мне объяснили, что вероятность выигрыша в однофранковом автомате равна 5 процентам, а в десятифранковом — 30-ти. Да ведь не каждый может себе позволить играть по 10 франков. А с однофранковым автоматом, при скромном бюджете, можно развлекаться часа два. Зато уж если повезет… В газетах писали: одна старушка бросила три десятифранковые монеты, закружились цифры, заиграла музыка, и на табло высветилась сумма выигрыша: миллион триста тысяч франков (198 тысяч евро) с хвостиком! После девяти вечера к казино подруливают дорогие «Пежо» и «Ситроены», «Роллс-Ройсы», «Мерседесы», «БМВ», «Феррари», с парижскими, бельгийскими, английскими, а то и немецкими номерами. Водители небрежно бросают расторопным швейцарам ключи от машины и важно следуют в залы, где царствует рулетка. В святая святых вход платный. И самая маленькая фишка стоит 20 франков, самая большая — тысячу. У рулетки плебейской толчеи не наблюдается. Мужчины в строгих костюмах и при галстуке, а дамы если не в соболях, то с глубокими декольте и с драгоценными ожерельями. Кажется, солидней публики в природе не бывает. Однако есть еще особый зал для избранных, где минимальная ставка — десять тысяч франков! Кто там резвится — мне не ведомо. Мои знакомые-профессионалы туда не заглядывали. Для них и нормальной довильской рулетки было достаточно. «Я придерживаюсь системы, — рассказывал профессионал. — Ставлю сто франков, а когда сидящая напротив эстрадная дива, не глядя, разбрасывает по зеленому сукну тысячные фишки, — прямо скажу: чувствуешь себя не очень уютно».
Что же касается страстей, то вот вам новелла под занавес. Человек с советским паспортом не побоялся, приехал в Довиль, к ночи спустил все до сантима. За отель платить нечем — продал на вокзале обратный билет до Парижа. Чтобы не замерзнуть, шагал до утра по довильскому пляжу, дождался открытия казино, проигрался мгновенно. В поезде его, как безбилетника, задержали контролеры, выписали штраф, в залог он отдал советский паспорт. И это, повторяю, происходило в те еще времена. Какой разразился скандал в посольстве! Зато было, о чем вспомнить в Москве…
Русские на Лазурном берегу
В большом магазине, в пригороде Парижа, ко мне подошел человек и, вцепившись в тележку, куда я складывал продукты, затараторил:
— Где тележку брали? Где их дают? Ну вот эту, вот, тележку? Что надо сделать, чтоб ее получить?
Я несколько опешил. Любому французу известна нехитрая техника обращения с тележкой в супермаркете: опускаешь в прорезь десятифранковую монету, отстегиваешь тележку, а потом, когда тележку привозишь обратно, монета возвращается. Но поразило меня то, что напористый незнакомец говорил по-русски, абсолютно уверенный в том, что его все должны понимать.
— Вы бы хоть для приличия выучили пару французских слов, — сказал я.
— А, русский, — не очень удивился мой соотечественник, — нет, я в Париже случайно, еду на Лазурный берег. Вот мой секретарь, — он кивнул на своего спутника такой же комплекции, — немного знает английский.
Неоднократно я рассказывал: в Париже нет районов, подобных Брайтон-Бич в Нью-Йорке или русским кварталам в Лос-Анджелесе. Русскую речь на улицах слышишь крайне редко. Однако на Лазурном берегу Франции, то есть на самых дорогих и престижных курортах Средиземного моря, к русским привыкли, более того — их ждут.
Я интересовался статистикой. За последние годы наплыв русских туристов на Лазурный берег составил всего два процента от общего числа отдыхающих. Несравнимо меньше, чем немцев, англичан, голландцев, итальянцев, уж не говоря о коренных французах, которые в июле и августе прут на Лазурный берег штурмовыми колоннами, как полки Наполеона на батарею Раевского в Бородинском сражении.
Но.
Есть другая статистика. На Лазурном берегу стахановскими темпами строятся пятизвездочные отели, а четырехзвездочные переоборудуются в пятизвездочные. Раньше такие отели прогорали, туристы от них шарахались, как от огня. А теперь появилась клиентура. Кто? Американцы, японцы, русские. (Невольно хочется спросить — куда подевались арабские нефтяные шейхи? Ау!) По телевизору я слышал интервью хозяина одного из пятизвездочных отелей. Его мнение о русских: «Хорошие клиенты. Как правило, территорию отеля не покидают. Активны в бассейне, очень активны в барах, в ночном клубе». (И опять у меня вопрос: значит, все красоты Лазурного берега они в гробу видали?)
Сколько же стоит ночь в таком отеле? От нескольких тысяч франков за однокомнатный номер до 45 тысяч франков за трехкомнатный, — например, в таком знаменитой отеле, как «Карлтон» в Каннах. Вдумаемся. 45 тысяч франков — это почти 7 тысяч евро. За ночь. Причем, без дополнительных услуг — разных там молоденьких блондинок или брюнеток. Просто за кровати, цветной телевизор, персональный сортир и ванну, туалетную бумагу, махровые полотенца. Поспали, подтерлись, помылись, позавтракали, глядишь — уже двенадцать дня. Если желаете оставить номер за собой еще на сутки — гоните снова 9 тысяч долларов!
…Наверное, есть какие-то вещи, которые я не понимаю, да и не хочу понять. И если у меня попросят советов, как лучше отдыхать на Лазурном берегу, то их я адресую нормальным людям, а не тем, кто получает удовольствие, поджаривая себе яичницу на огне из ценных банковских бумаг.
Итак:
Не лежите целыми днями на пляже, путешествуйте, посещайте горные деревушки, они очень живописны и милы.
Если вы остановились в Ницце, то сверните хоть раз с Променад Англе (набережной) и погуляйте по старому городу.
Если вы не связаны с туристским агентством и можете сами выбирать город и отель, то живите в Ментоне или ее окрестностях — там спокойнее, меньше народу и приятнее.
Никогда не ешьте в ресторанах на пляже — дорого и невкусно.
Никогда не меняйте деньги в аэропортах, вокзалах и гостиницах.
По возможности — не говорите по-русски.
Француз — воображаемый и реальный
Помните, в романе Генриха Белля «Групповой портрет с дамой» немецкие фрау, беседуя между собой, тайком признаются: если бы они выбирали любовников из мужчин другой национальности, то только французов. Действие разворачивается в гитлеровское время, арийская раса, естественно, выше всех, однако в этом смысле для французов — исключение. Да, сложился такой стереотип: французы остроумны, галантны, все с д'артаньяновскими усами, легкомысленны и неутомимы в постели. А вот тип француза старшего поколения: красноносый, краснощекий дядька, с бочкообразной фигурой, с утра прикладывающийся к бутылке вина, что не мешает ему работать в поле или на винограднике, плотно пообедать и поужинать копчено-колбасными изделиями, телячьими гуляшами и гусиной печенкой, а вечером играть в карты с друзьями в кафе, употребляя более крепкие напитки — «Кальвадос» и «Перно». Все эти образы навеяны доброй, старой Францией, но еще 25 лет тому назад президент Жорж Помпиду предупредил своих соотечественников: «Поймите, той Франции уже нет». И действительно нынешний француз, независимо от возраста, нервный и раздражительный. Люди с низкой зарплатой недовольны тем, что ее не повышают. Высокооплачиваемые служащие, например, пилоты авиалиний, которые получают больше своих коллег в Европе, недовольны тем, что их зарплату снижают. Крестьяне бесконечно протестуют и сжигают более дешевое мясо, овощи, фрукты, привозимые из-за границы. Мелкие лавочники разоряются, не в силах выдержать конкуренцию, нелояльную, как они считают, у супермаркетов. Редко кто отваживается завести собственное дело — хлопотно, рискованно плюс душат налоги. Все мечтают поступить на государственную службу и иметь гарантированную зарплату, а государственные служащие регулярно бастуют и жалуются, что у них отнимают прежние привилегии, добытые в классовой борьбе.
Молодежь напугана СПИДом, и сексуальная революция резко затормозилась. Студенты переходят с факультета на факультет, сознательно затягивая свое обучение. Они знают, что даже с университетским дипломом их скорее всего ждет безработица.
И внешне французы тоже изменились. Многолетняя мода француженок на изящные фигуры, сгонка веса, «научный» рацион: вместо мяса — салат, привели к тому, что новое поколение выросло хилым. В школах все старшеклассники курят, а многие балуются марихуаной. Где уж там мушкетерская удаль! В спорте французские достижения весьма скромны и спортсмены смирились с тем, что их всюду и всегда будут бить немцы и американцы.
К слову сказать, военная реформа Ширака не от хорошей жизни, все меньше призывников годятся по своим физическим данным для армии…
Франция на распутьи. Ей не выдержать экономической борьбы с азиатскими странами, где более дешевая рабочая сила. Пожалуй, единственное спасение французы видят в том, чтобы развивать высокотехнологические области промышленности взамен традиционных. Поэтому новый тип француза — образец для подражания, выгодный жених — выглядит так: специалист высшей квалификации, в очках, элегантно одетый, с атташе-кейсом, не расстающийся с ручным компьютером даже в самолете, с обязательным знанием английского, работать предпочитает в какой-нибудь крупной или международной фирме. Что касается галантных приключений, то, разумеется, они возможны где-нибудь в далекой командировке, а дома «образец для подражания» — примерный семьянин, ибо это сейчас считается хорошим тоном и помогает продвижению по службе.
Четыреста сыров и сырок «Дружба»
В конце прошлого года французы много и долго ели. Причем, дорогие кушанья, которые далеко не все могут себе позволить каждый день. В самых дешевых продовольственных магазинах, где по традиции отовариваются пролетарии и безработные, прилавки, предназначенные для красной рыбы, гусиной печенки и прочих деликатесов, блистали советской пустотой — все смели. Неожиданно выяснилось, что покупательная способность рядового француза, о падении которой горько плакали профсоюзные лидеры и оппозиция, да и статистика тоже, никуда не упала, а наоборот — резко возросла. Как метко заметил М.Ю.Лермонтов, «французы двинулись, как тучи», но не на штурм багратионовских флешей, а в большие престижные магазины. Водители грузовиков прекратили забастовку, и тема классовых боев начисто исчезла со страниц французской прессы, уступив место более захватывающим сюжетам, например, как приготовить индейку или рыбный пирог. Нет, я не против пропаганды кулинарных рецептов, — на здоровье! — однако представьте себе: идут телевизионные вечерние новости, и половину времени с жаром обсуждается животрепещущий вопрос — что делать? Уф, вздохнет наш читатель, наконец-то знаменитое российское… Вынужден разочаровать, ибо в данном случае контекст иной: что делать домохозяйке, если бюджет не позволяет выставить на стол гусиный паштет, и чем его заменить, чтоб не испортить праздника и не травмировать семью? Оказывается, есть масса вариантов…
На протяжении двадцати лет, «клевеща» по разным «голосам», я много рассказывал о том, как французы серьезно относятся к «процессу принятия пищи» (выражение из лексикона моего командира роты в военно-авиационном училище), и, дескать, за обедом, особенно праздничным, они беседуют только о еде. Разумеется, я вовсю подпускал шпильки и ехидничал, ведь речь шла об абстрактном среднестатистическом французе. И вот теперь, когда моя семья наполовину офранцузилась… Жена просит без подробностей. Ладно, значит, так: за нашим рождественским столом французская сторона была представлена преподавателем философии, инженером-атомщиком, врачом. Если русская сторона не возникает со своими тупыми темами (политика, литература, погода), то о чем говорят? О том, «сотерн» какого года лучше соответствует перигорскому паштету.
Ну, допустим, праздники — исключение. Наступают трудовые будни, и телевизионные новости приобретают свою зловещую остроту: войны, взрывы, убийства, захват заложников. Но вот еще один сюжет, который беспокоит французскую общественность. В маленькой деревушке в предгорьях Альп крестьянская семья изготовляет особый сорт сыра. Местные травы — важный ингредиент. Однако имеется своя технологическая тонкость: теленка подводят к корове, тогда корова дает молоко, теленка оттаскивают, надаивают молоко в ведро, но не до конца, чтоб осталось теленку. Молоко, полученное таким образом, другого качества, как раз для сыра этого сорта. Далее, когда молоко свернется, на форму надо положить камень-пресс. От камня зависит вкус. Какой именно камень и где его берут — семейная тайна. Крестьянин откроет ее своему преемнику. Да беда в том, что крестьянин уходит на пенсию, а его ферму покупать пока никто не собирается…
Человеку советского воспитания все это кажется дикой ахинеей, нам бы ваши заботы! Во Франции 400 сортов сыра, велика печаль, если исчезнет один. Но французы так не думают. Для них — это утрата национального достояния.
Честно говоря, я тоже сначала иронически хмыкал и считал, что французы просто с жиру бесятся. Лишь позже до меня стало доходить, что это проявление иного образа жизни, иной культуры, мне недоступной. И, пожалуй, я смирился с тем, что мне никогда не понять французов, ведь я вырос в стране, где мужское население давно привыкло не есть, а закусывать, и любимое времяпрепровождение наиболее активных товарищей было — «давить» в подъезде на троих бутылку теплой водки, а затем, ущипнув кусочек плавленого сырка «Дружба», вести азартную дискуссию на тему: «Ты меня уважаешь?» — с разнообразными последствиями в зависимости от ответа.
Гордые СДФ
В телефонном разговоре с Москвой меня ехидно спросили: «Говорят, у вас сильные морозы — минус 8 — минус 10?». Да, в этом году зима у нас выдалась холодной. В Париже — минус 10, в восточных департаментах — минус 20–25. Москву и Россию этим не удивишь, для Франции сурово.
Каждый раз с наступлением холодов французская пресса начинает обсуждать «модную» тему: проблему бездомных. Как ни прискорбно об этом писать, но в одной из богатейших стран мира люди замерзают на улицах. И нельзя сказать, что правительственные и частные благотворительные организации не принимают меры. К зиме готовятся, открывают теплые ночлежки, бесплатные столовые, на улицах раздают горячие супы, специальные группы полиции и добровольцев курсируют по ночам, чтоб подбирать клошаров, но…
Слово «клошар» практически исчезло из словаря. Его заменило СДФ — французская аббревиатура «людей без определенного места жительства». В клошары никогда не шли от хорошей жизни, однако бытие клошара предполагало добровольный выбор, вызов обществу, презрение к буржуазной морали и удобствам, свободу от всех обязательств. Увы, в последние годы рост безработицы, наркомании, нелегальной иммиграции резко смазал привычную картину. Нынешний СДФ рад бы найти работу и жилье, получать социальные блага, но по разным причинам этих благ лишен, или просто не имеет на них права. В Париже СДФ даже летом дежурят чуть ли не на любом перекрестке; обходят затормозившие у светофора машины, с вежливой улыбкой показывают плакатик, на котором написано — дескать, мне негде жить, я голоден, подайте, пожалуйста, несколько монеток. Или предлагают купить журнал, который издается для безработных. Правда, часто эти СДФ имеют славянскую внешность, говорят с акцентом и, как утверждают знатоки, все «хлебные перекрестки» — «куплены». Если вы сами попробуете там промышлять — вас побьют. Но это уж другая проблема. Зимний холодный ветер загоняет СДФ под мосты, в картонные коробки, служащие им домом, или в самодельные, сбитые из досок кровати. Вечерами СДФ терпеливо поджидают цистерны с горячим супом, охотно пользуются бесплатными столовыми, однако — странное дело — в теплые ночлежки не спешат. По статистике, в этом году в ночлежках пустовала половина коек. Журналисты заинтересовались, провели опрос. Оказалось, что СДФ избегают ночлежек, потому что: 1) в ночлежках могут ограбить; 2) не устраивают режимные правила (в ночлежках запрещено спиртное, наркотики, надо обязательно принять душ и рано лечь спать); 3) в ночлежку нельзя брать с собой собаку или кошку, а расставаться со своими четвероногими компаньонами СДФ решительно не желают. Все это можно понять. Но когда в маленьком городке находят замерзшего старика, которого накануне местный священник слезно упрашивал переночевать у него дома, не ставя никаких предварительных условий, а старик предпочел свой ледяной сарай — тут уж остается только руками развести. В одном городе мэр приказал полиции в морозные ночи подбирать на улицах всех бездомных и насильно везти их в ночлежку. Вроде бы, гуманный акт, но правительство, извините за каламбур, отнеслось к нему прохладно. Правительство опасается, что в следующую ночь СДФ разбегутся со своих насиженных мест, то есть им будет еще хуже. Видимо, у СДФ, как и у советского человека, собственная гордость. Или — особая психология, которую администрации пока не постичь.
Елисейский дворец
«В Кремле думают… В Белом Доме считают… В Елисейском дворце предполагают…» — расхожие фразы в журналистских репортажах. Фразы штампованные, но они показывают точно, где находится центр власти. Естественно, всем плевать, что думает охранник в Белом Доме или уборщица в Кремле, все прекрасно понимают, о чем идет речь. Но — «в Елисейском дворце предполагают» — звучит более солидно чем «французский президент сказал». Человек, даже облеченный высшей властью, может ляпнуть все, что угодно. Вспомним знаменитые деголлевские слова: «Да здравствует свободный Квебек!». После чего президенту Франции пришлось срочно сматываться из Канады. А уж Никита Хрущев, будучи генсеком, такое наговаривал! Однако если пишут — «в Кремле или в Елисейском дворце так думают» — значит, это не с бухты-барахты, а подготовленное решение.
Кремль, Белый Дом, Елисейский дворец — стали символами, известными всему миру. Пожалуй, больше таких нет. Ну кто, например, знает, где работает немецкий канцлер? Разве что немцы, да и то не все. Кремль, Белый Дом, Елисейский дворец объединяет еще то, что они огорожены. Правда, ограды разные. Кремлевская стена — знак абсолютизма, ее возьмешь только в штурмовой колонне. Заборчик Белого Дома — разгул демократии, сколько любителей острых ощущений его перемахивали, когда охрана зазевается! Через каменную ограду Елисейского дворца теоретически можно перелезть, да никто не пробовал. Что сие означает — догадайтесь сами.
Елисейский дворец занимает целый квартал. Сам дворец — не такое уж большое здание, но к нему примыкает летняя площадка для торжественных приемов, парк, пруды. «Есть ли у вас какие-нибудь пожелания?» — спросил ставший президентом Ширак у бывшего президента Миттерана, спускаясь с ним по ступенькам Елисейского дворца. «Да, — ответил Миттеран, — позаботьтесь, пожалуйста, о моих уточках». Разумеется, даже если Миттеран развел на прудах утиную ферму, Шираку не придется о ней заботиться — для этого найдутся другие люди. Но вот о ком Шираку надо будет позаботиться, так это о персонале Елисейского дворца. Поясняю: новоизбранный президент — глава Франции, это естественно. Но он еще, за ту же зарплату, оказывается во главе дружного трудового Елисейского коллектива, в который входят повара, садовники, уборщицы, полицейские, гвардейцы, горничные, машинистки, секретарши, помощники, референты — всего около тысячи человек. Новый президент всегда приводит свою команду — от секретарш до начальников канцелярий. Это те, кто будет «думать и предполагать», то есть в какой-то степени участвовать в разработке решений. С технической и хозяйственной обслугой поступают по-разному. Ширак, например, оставил на месте всю прежнюю миттерановскую охрану, включая ее начальника, армейского генерала. Сменил ли он поваров и официантов — мне не известно. Садовников не меняют никогда. Однако в любом случае, президент должен быть уверен, что даже самый низший технический персонал, включая уборщиц и электромонтеров, к нему лоялен. Ведь любая бумажка, исчезнувшая из Елисейского дворца, может оказаться конфиденциальной.
Насколько президенты внимательны к мелочам, рассказывает такая история. Мадам И. пришла в Елисейский дворец в команде Миттерана и проработала там, от звонка до звонка, четырнадцать лет. Она делала короткие резюме из журнальных статей, относила их в президентскую канцелярию и была твердо уверена, что ее творчеством интересуются лишь референты Миттерана. Самого президента она никогда близко не видела. Однажды к ней вернулась на стол ее последняя докладная с пометкой на полях. Она узнала почерк президента. Миттеран подчеркнул в тексте орфографическую ошибку и написал сбоку: «Ай-яй-яй!». Мадам позвонила в приемную Миттерана, попросила соединить ее с президентом. Миттеран снял трубку. «Неужели вы все читаете?» — спросила мадам. «А вы как думаете, Николь?» — ответил Миттеран.
Особенность Елисейского дворца в том, что президент всегда на боевом посту. Президент может спать, купаться в ванне, проводить заседание Совета министров, ужинать с глазу на глаз с американским послом, устраивать торжественный прием в честь английской королевы, читать бумаги в своем кабинете, разговаривать по «красному телефону» с Борисом Ельциным, играть в шахматы со старым другом — одноклассником по лицею или в конце концов подкармливать уточек на берегу пруда — повторяю, в Елисейском дворце президент всегда на боевом посту. Поясняю: под Елисейским дворцом оборудован специальный бункер, из которого, набрав одному ему известный код, президент объявит атомную войну. И с высокогорного плато Альбион тут же полетят французские ракеты. Невинный вопрос: куда теперь они направлены? Не знаю. Наверное, на Бермудский треугольник, давно пора его разнести к чертовой матери… Управлять Францией президент может из бункера до конца военных действий, но дверь бункера откроется только перед нынешним президентом (в фотороботе над дверью зафиксирован его портрет) — бывшему президенту республики в бункер не войти.
Ладно, пока еще ни один французский президент в бункере не отсиживался. И слава Богу! Над боевым постом гораздо веселее. В Елисейском дворце нет роскоши и богатства кремлевских палат (например, Грановитой палаты), но зато там не все так строго функционально, как в Белом доме. В Елисейском дворце шикарные хрустальные люстры, антикварные столы и кресла, гобелены ручной работы с полуобнаженными нимфами, безбрежные пушистые ковры, одних старинных часов, стенных и настольных, — во дворце насчитывается 200 штук. Лишь социалист Миттеран совершил маленькую дворцовую революцию: приказал вынести из своего кабинета буржуазные столы и кресла и заменил их модерновой пластиковой мебелью синего цвета. Однако Жак Ширак в первые же дни восстановил старые порядки. В его кабинете — мебель стиля «ампир», как при генерале де Голле. Но как в таком серьезном учреждении могли появиться легкомысленные нимфеточки, хоть и на гобеленах? Кто не досмотрел? Разумеется, для президентов Республики государственные дела всегда были превыше всего, но некоторые президенты совсем не чурались невинных развлечений. При Луи-Наполеоне выкопали подземный ход, соединяющий дворец с отелем на соседней улице, благодаря чему племяннику великого императора была гарантирована доставка красоток прямо в его апартаменты. В 1899 году президент Феликс Фор умер в Елисейском дворце от инсульта в объятиях своей любовницы. Полагаю, что подземный ход Луи-Наполеона давно замурован, но всезнающие французские журналисты утверждают: существует параллельный коридор, по которому некто, приглашенный президентом, может явиться в его кабинет, никем не замеченным. Думаю, что теперь им пользуются не особы женского пола (хотя, почему бы нет?), а тайные дипломатические порученцы, с которыми президент Республики никак не должен встречаться, но тем не менее вынужден…
Построен был дворец в 1718 году, переходил из рук в руки, в том числе и в нежные руки мадам Помпадур, пока Французская революция не объявила дворец национальной собственностью. Русский царь Александр Первый, въехав с казаками в Париж в 1814 году, остановился в Елисейском дворце. Постоянной резиденцией президентов Елисейский дворец стал в 1873 году, при Третьей Республике.
Как ни странно, далеко не все новоизбранные хозяева дворца чувствовали себя в нем счастливыми. Первую ночь в елисейских апартаментах президент Пуанкаре провел без сна, и как потом признавался в мемуарах, у него было ощущение, что его заперли. Как только его срок заточения, простите, президентства кончился, Пуанкаре буквально выбежал из дворца. Проведя свой последний Совет Министров, президент Гастон Думерг облегченно воскликнул: «Уф!». Уж как стремился в Елисейский дворец Валери Жискар д'Эстен, но поселившись в нем, жаловался на одиночество. А Миттеран предпочитал ночевать не во дворце, а в своей парижской квартире.
У парадного въезда в Елисейский дворец, на улице Сан-Оноре, — двое часовых, в форме наполеновских гвардейцев, в руках ружья с примкнутыми штыками. Караул сменяется каждый час, гусиным шагом, как перед Мавзолеем. Па перекрестках улицы — полицейские машины, тротуар перед Елисейским дворцом запрещен для пешеходов. Символ высшей власти во Франции похож на охраняемую крепость, в которой президент одновременно — верховный правитель и в какой-то мере — ее узник. Добровольный, конечно, положивший всю свою жизнь, чтоб туда попасть.
Насколько же бдительна дворцовая охрана? Вот случай из моей жизни. Это был период, когда в Париже взрывались бомбы террористов.
Стоянка частных автомобилей вблизи Елисейского дворца была категорически запрещена. Я оставил свою машину в двух километрах, пошел пешком, у дворца дважды показывал журналистское удостоверение и оказался во дворе Елисейского дворца, так называемом «перроне», где журналисты ждали человека, который удостоился приема у Миттерана. Человек спустился на перрон, на него накинулась журналистская братия, с фотоаппаратами и микрофонами. Три минуты импровизированного интервью. Больше гостям президента по протоколу не положено. Мне удалось записать на магнитофон несколько фраз. Для моего репортажа по радио достаточно. Правительственный автомобиль увез президентского гостя. Журналисты расходятся. Вдруг появляется моя старшая дочь, работавшая тогда на радио «Франс Интернасьональ». Я говорю: «Алла, ты опоздала». Дочь ужасно недовольна: дескать, почему гость уехал так рано, по ее сведениям, беседа должна была длиться дольше. Я объясняю: это наша профессия — приходить заранее и ждать. Дочь ворчит: «Для чего же я тогда тащила такой тяжелый магнитофон?». Страшная догадка мелькает в моей голове: «Где ты оставила машину?» — «У входа во дворец, я показала полицейским мое журналистское удостоверение». — «Алла, — кричу я, — машину давно уволокли!». А сам думаю: по тревоге уже поднята вся парижская полиция, жандармерия, войска, а может, и в придачу гвардейская краснознаменная бронетанковая Кантемировская дивизия! Выходим из дворца. Прямо на тротуаре спокойненько стоит Алкина машина — и даже штрафа не повесили. То есть, с одной стороны — бдительность бдительностью, а с другой стороны, когда приезжает молодая красивая женщина, да еще журналистка, какой же зверь будет к ней придираться..
14 июля во Франции
Для начала я сам хочу спросить: после окончания «холодной войны» какая еще страна в Западной Европе отмечает свой национальный праздник военным парадом? Неужели Люксембург? Но для нас, французов, это не просто национальный праздник, это еще и революционный! А какая же революция без армии?
Строго говоря, праздник начинается не 14 июля, а вечером 13 июля традиционным балом пожарников. Пожарники у нас — очень уважаемые люди, и не только потому что они хорошо справляются со своими прямыми обязанностями. У нас любая старушка, в случае чего, первым делом звонит не врачу, а пожарникам. Те моментально приедут, первую помощь окажут, в госпиталь, если надо, отвезут, и все за бесплатно. Итак, рядом с пожарной частью играет оркестрик. Сюда приходят жители во всего квартала. Из соседних кафе приносят лотки с выпивкой и закуской, а бравые пожарники приглашают застенчивых дам на танец. Ей-Богу, я это еще застал, я это видел собственными глазами: аккордеонист играл старые мелодии, танцевали молодые и пожилые пары, все было очень мило, по-домашнему. Теперь, конечно, все не то. Теперь, фиг кто потанцует под аккордеон. Теперь гремит из репродукторов или наяривает на эстраде рок, поп, рэп, пэп, техно, рехно и прочая англо-американская муть… Спрашивается, за что мы кровь проливали в 1789 году?
Зато 14 июля — у нас все по плану, в духе славного французского прошлого, без всякой иностранщины. Сперва президент на машине объезжает войска. Потом возвращается на правительственную трибуну, которую соорудили на площади Согласия, кому-то пожимает руки, кому-то делает просто ручкой (и все это показывается по телевидению и азартно комментируется — кому пожал, кому помахал, это же большая политика). Потом по Елисейским Полям к правительственной трибуне спускаются войска. Сначала пехом, потом на лошадях, потом на разного рода бронетехнике. Бронетехники не так уж много, ровно столько, сколько надо, чтобы продемонстрировать интересующимся новинки. Ведь Франция занимает третье место в мире по торговле оружием. Ну и конечно, воздушный парад, если погода позволяет.
25 лет я наблюдаю по телевизору парад и слушаю комментарий. Искренне сочувствую своим коллегам журналистам: сложное это дело — вести репортаж о мощи и доблести французской армии, которую, начиная с 1940 года, били все, кому не лень. Помнится, когда Франция еще принимала участие в «спецоперациях» в Африке, то комментаторы с восторгом говорили о парашютистах: вот, мол, именно эти ребята в Чаде помогли, остановили, не позволили… Нынче африканская тема не в моде. Во Франции, наконец, поняли, что в Африку лучше не соваться. Свергнешь какого-нибудь людоеда, так ему на смену придет вегетарианец, который в тюрьмах передушит еще больше народу. Последний раз журналисты с жаром отмечали, что в параде участвует все больше и больше женщин. Оно и понятно: женщины — великая сила! Резко подымают боеспособность войск.
Ну а кому громче всех аплодирует публика? Морякам? Парашютистам? Танкистам? Нет, не угадали. Самый «аплодисмент», как сказал бы Булгаков, достается колонне пожарников, которая традиционно завершает военный парад.
Далее транслируется телеинтервью с президентом Республики из Елисейского дворца. Президент рассуждает в основном на экономические темы. «Будете ли вы выставлять свою кандидатуру на второй срок?» — спрашивают журналисты. «Не знаю, пока не решил», — задумчиво отвечает президент. Потом телекамера дает общий план лужайки перед Елисейским дворцом. Две тысячи приглашенных на праздничный коктейль! Крупным планом выделяют наших национальных героев. Кто у нас сейчас в главных героях? Естественно, футболисты. Молодцы, ребята! Выиграли первенство мира и Европы! Никакому Наполеону такие победы и не снились.
Ну а вечером во всех городах Франции и на морских курортах — праздничный салют. В Париже, у дворца Шайо, салют просто замечательный. Что верно, то верно: по части фейерверков мы впереди планеты всей.
После этих красочных шумовых эффектов даже неловко спрашивать: а чего мы, братцы, празднуем? Если спросить, то конечно, ответят, но так, нехотя, скороговоркой: празднуем взятие Бастилии. И переведут разговор на более волнующие темы: дыра в бюджете социального страхования, очередное увеличение цен на бензин… И такая стыдливость понятна. С одной стороны, действительно — великая Революция. С другой стороны, в действительности, там столько наворотили, нагородили и напортачили, что лучше в подробностях не копаться! И все легенды давно развенчаны, и никаких иллюзий не осталось. Да, взяли Бастилию. А за каким хреном ее надо было брать? Освободить политзаключенных? В Бастилии, на момент штурма, сидели семеро узников, из них — четверо осужденных за подлоги, два сумасшедших, и один развратник-садист. И взяв Бастилию, сколько на радостях перерезали народу и носили на пиках окровавленные головы!
Апогеем революции была казнь короля. За что его казнили, граждане? Такой лапочка был товарищ Луи Шестнадцатый! Примерный семьянин, честнейший малый, любил постолярить и послесарить, ну еще немного поохотиться. Чего он не любил и не умел, так это — править страной. Ну просто копия, двойник российского Николая Второго. Ну хорошо, прогнали их с трона вонючей метлой, так дали бы пожить спокойно! Увы, такого в революциях не бывает. Не может быть революции без героев. Или Франция не помнит своего прошлого? Прекрасно помнит. Например, Париж окружен кольцом «маршальских бульваров», увековечены имена всех наполеоновских маршалов. Многие улицы и площади в Париже названы в честь наполеоновских побед. Стоит памятник маршалу Фошу, главнокомандующему французской армией в период Первой мировой войны. Куда же подевались французские революционеры? Хорошо поискав, найдем. Есть в Париже мост Мирабо, есть авеню Карно и Гош и есть памятник Жоржу Дантону. Немного, так давайте хоть их прославлять! Очень хочется, да только известно, что Мирабо одновременно произносил революционные речи и получал тайком деньги от короля. А революционный генерал Гош потопил в крови крестьянское восстание в Вандее. А Жорж Дантон, организатор революционных побед, был инициатором резни в парижских тюрьмах. А член Комитета общественного спасения Лазарь Карно был лишь слабой тенью Робеспьера и Сен-Жюста, которые, в свою очередь, такой жуткий террор устроили… Нет уж, месье-дам, не стоит ковыряться в прошлом. Споем лучше национальный гимн, «Марсельезу». К счастью, во Франции никто, кроме первого куплета, слов «Марсельезы» не помнит. А там дальше идет такой кровожадный текст…
В общем, французы давно осознали, что не стоило бы устраивать ту заварушку, в 1789 году. Как легко могли бы договориться, уладить все полюбовно!
Не получилось.
— Да чего же в конце концов хотят эти люди? — спросил добрый король, прекрасный семьянин, товарищ Луи Шестнадцатый, у народного представителя.
— Ваше Величество, эти люди хотят хлеба.
Король не понял. А королева Мария-Антуанетта резонно заметила:
— Подумаешь, беда! Нет хлеба — пусть едят печенье.
Это к вопросу о неизбежности революций.
Опереточное торжество и забытые герои
Помните, один эпизод в «Войне и мире», когда князь Андрей не понимает, почему его так холодно приняли при дворе австрийского императора? Ведь он им привез весть о победе русских войск! А русский дипломат объясняет князю: дескать, чему вы удивляетесь, вот если бы вы сообщили, что все австрийские армии одолели хотя бы роту пожарной команды Наполеона, то тогда бы вас встретили с таким торжеством!
Почти два века спустя после описываемых Львом Николаевичем событий, в июне, во Франции, торжественно отмечали пятидесятилетнюю годовщину со дня высадки союзников в Нормандии, а в августе, с еще большей помпой — пятидесятилетие освобождения Парижа. Если первый юбилей никакого комментария не требует, — действительно, крупневшая в истории военная операция, удачно проведенная, — то второй юбилей (а он праздновался с середины августа, каждый день, по нарастающей) вызвал у меня сначала недоумение, потом чувство неловкости, а затем я оценил мудрость Толстого: видимо, бывают исторические моменты, когда для любой нации крайне важно иметь на своем счету хоть одну победу, как образно выразился писатель, хоть над ротой пожарной команды. И еще мне кажется, что многие французские обозреватели тоже чувствовали некоторую щекотливость ситуации и объясняли ее так. Мол, что мы втолковываем современной молодежи, что надо искать работу и пользоваться презервативами, разве этого достаточно? Ведь молодежь надо воспитывать на положительных идеалах!
И в этом смысле история освобождения Парижа, когда вокруг генерала де Голля объединилась вся нация, — очень подходящий пример.
Ну, если так, то почему бы нет? Правда, мы, русские, знаем, что советская армия освобождала наши города ценой огромной и возможно, излишней крови. Десятки тысяч советских солдат гибли при освобождении Киева, Севастополя, Одессы. Гораздо большие потери при штурме Будапешта и Берлина. А уличные бои в Сталинграде за каждый дом! А теперь сравним: восстание в Париже, то есть освобождение города, началось 19 августа 1944 года, 24 августа в город вошли танки Второй дивизии генерала Леклерка, 25 августа немецкий комендант Парижа генерал фон Хольтитц подписал капитуляцию. За эту неделю в общей сложности с французской стороны в Париже погибло 334 человека. Смерть каждого человека — это очень много. Но для справки заметим, что по статистике мирного 1994 года, лишь в июле на дорогах Франции погибло в результате аварий более семисот человек…
Но может, освобождение Парижа — это результат гениальной военной тактики и остается лишь завидовать французам, что они научились так воевать, практически без потерь? Как красиво бы все выглядело, если б не одна маленькая деталь: все немецкие боевые части давно покинули Париж и вели ожесточенные сражения с армиями союзников на стратегических направлениях севера Франции. Генерал фон Хольтитц остался в Париже, условно говоря, с ротой пожарной команды. Понятно, что об обороне Парижа не могло быть и речи. Неужели немецкое командование забыло про Париж? Нет, конечно. Согласно тайному приказу Гитлера, при приближении союзников генерал фон Хольтитц обязан был взорвать город и убираться подобру-поздорову. Город был давно заминирован, однако союзники были далеко и генерал фон Хольтитц мог спокойно наслаждаться тонким французским вином.
Восстание в Париже застало немцев врасплох. Очередная глупость немецкого командования? Но с другой стороны, почему немцы должны были ждать этого восстания? Ведь с начала оккупации им так хорошо и вольготно жилось в столице Франции. Кабаре, театры, музыкальные концерты, оперные спектакли, уютные рестораны — все было в распоряжении дорогих гостей. Немецких офицеров специально отсылали с Восточного фронта в Париж, на заслуженный отдых. А непринужденные встречи с творческой французской интеллигенцией? Как-то об этом сейчас не вспоминают. Не вспоминают и о медной табличке, которая была намертво прикреплена к дверям гестапо на улице Лористон, с надписью: «Доносов не принимаем». Разумеется, гестапо в Париже не отлынивало от своих дел, но зачем было особенно себя утруждать, когда местные французские власти были так услужливы и расторопны? Печально знаменитый пример облавы на парижских евреев в 1942 году. Немцы приказали французской полиции собрать всех взрослых евреев города на зимнем велодроме. Французы постарались, арестовали не только взрослых, но и детей, никому не дали возможность спрятаться. Немцы пожали плечами и увезли всех евреев, от мала до велика, в Германию, в лагеря уничтожения. Так вот, спрашивается: кто мог ожидать, что те же самые исполнительные французские полицейские через два года вывесят на крыше парижской префектуры национальный флаг, символизирующий начало восстания? Как объяснить такую внезапную метаморфозу? Видимо, не поняли немцы изысканной сложности французской души…
Итак, восстание началось 19 августа. Страшные уличные бои потрясли столицу? Ничего подобного. Кое-где возводили баррикады, лениво перестреливались. Шведский консул регулярно сновал между префектурой и немецкой комендатурой, вел переговоры. Каждый день объявлялось перемирие. Понятно, почему восставшие тянули время: ждали танков Леклерка. Но чего ждал немецкий комендант, ведь он мог за эту неделю сто раз взорвать Париж! Неужели до сих пор не ясно, что генерал фон Хольтитц решил с самого начала не выполнять приказ Гитлера? Это к вопросу о роли личности в Истории. Другой бы на его месте, может, и взорвал, и на суде потом оправдывался: я, дескать, солдат, мне приказали… А этот решил: нет, не буду! И с таким же нетерпением, как и восставшие, ждал генерал фон Хольтитц прихода регулярных французских частей, чтоб капитулировать по всем правилам и обеспечить безопасность своему гарнизону, согласно условиям Женевской конвенции. Кстати, в этом отношении генерал фон Хольтитц был не одинок. Я читал рассказ французского ветерана, офицера дивизии Леклерка. В одной деревушке по дороге в Париж немцы оказали усиленное сопротивление. Французы окружили немецкую казарму и услышали крик: «Я немецкий генерал и не сдамся партизанам и бандитам!». Вперед вышел командир французской части и четко отрапортовал: «Я полковник такой-то, окончил военное училище Сан-Сир, выпуск 32-го года». — «А, — ответил немецкий генерал, — тогда другое дело, яволь!».
В общем, война на Западе если не шла в белых перчатках, то сильно отличалась от войны на Восточном фронте.
Итак, 24-го августа Вторая танковая дивизия генерала Леклерка ворвалась в Париж через Орлеанские ворота и, не сбавляя скорости, прогромыхала до центра города, где пришлось очень сильно притормозить. Немцы? Ну, кое-где еще раздавались одиночные выстрелы, ведь капитуляция была подписана на следующий день. Однако танки были остановлены огромнейшей толпой восторженных парижан, а молодые женщины все норовили влезть на броню…Прекрасный финал, как в оперетте: на сцене все танцуют и поют!
Ну если военная победа — опереточная, то значит, и ее герои тоже из оперетты? Нет, герои как раз были настоящие. И танкисты Леклерка готовились не к встрече с очаровательными парижанками, а к жестоким уличным боям. И слабо вооруженные парижские повстанцы предвидели вариант, что с фронта может завернуть в город боевая немецкая дивизия. И тогда? Не повторилась бы в Париже история варшавского восстания? Герои были, в первую очередь, генерал Леклерк и командующий штабом парижского восстания полковник Роль-Танги. Оба понимали, что не надо надеяться на счастливое стечение обстоятельств и промысел Божий, а потому и форсировали события.
Интересно проследить, что стало потом с главными героями освобождения Парижа. Аристократ Леклерк, самый боевой генерал Франции, известный своим независимым характером, после войны очень быстро впал в немилость. Его назначили инспектором французских войск в Северной Африке. По значимости — это даже меньше командующего округом, должность, которую получил лучший советский полководец маршал Жуков «в благодарность» от Сталина. В 1947 году самолет с генералом Леклерком на борту разбился во время песчаной бури. Лишь через пять лет о Леклерке опять вспомнили, посмертно присвоили ему воинское звание маршала, и уж тогда главная улица в каждом французском городе стала носить его имя.
Участник гражданской войны в Испании, боец Интернациональных бригад, глава парижских повстанцев, полковник Роль-Танги рвался на фронт, но его назначили в запасной полк, а потом записали в канцелярские службы. Война с Германией кончилась, началась холодная война. Коммунисту Роль-Танги генеральское звание не светило. В 62-м году его «ушли» в отставку. Только через 50 лет после освобождения Парижа президент Франции вручил полковнику Роль-Танги высший воинский орден — большой крест почетного Легиона.
А теперь еще об одном герое французского Сопротивления, чье имя всплыло только сейчас. В августе 1944 года, перед отступлением из Бордо, немцы заминировали порт. Все портовые сооружения, десятикилометровая набережная с красивейшими зданиями XVIII века, — должны были взлететь в воздух. Бордо спас унтер-офицер немецкой армии, минёр Генрих Штальшмидт. Штальшмидт давно симпатизировал французам, у него был роман с француженкой, он понимал, что война проиграна. Зачем же взрывать город? В начале августа он нашел способ связаться с участниками французского Сопротивления. Штальшмидт предложил французам свой план: под предлогом безопасности он отвинтит все взрыватели и запрет их у себя на складе. А французы пускай подожгут склад. Участники Сопротивления не поверили немцу, заподозрили провокацию, предложили встречный вариант: «Вы сами взрываете свой склад, а мы потом вас спрячем». Вечером 22 августа Штальшмидт в последний раз зашел на склад, все приготовил, зажег бикфордов шнур, вскочил на велосипед и пустился в ночь, изо всех сил нажимая на педали. Через три минуты за спиной раздался оглушительный взрыв. Французы сдержали обещание и приняли Штальшмидта в свой отряд Сопротивления. Ему изменили имя, он стал Анри Сальмид. С этим именем в 47-ом году он получил французское гражданство, женился на любимой девушке. Он остался в Бордо, ему нашли работу по специальности — лесным сапером. Но на этом благодарность Франции кончилась. Видимо, по политическим причинам потребовались свои, отечественные Зои Космодемьянские и Александры Матросовы. Бывшие участники Сопротивления, которые отказались взрывать склад, получили награды как спасители города. Генрих Штальшмидт, он же Анри Сальмид, пытался напомнить о своей роли, но в ответ ему посоветовали помалкивать в тряпочку и прочно закрыли все пути продвижения по службе. Его даже не пригласили на празднество, посвященное 50-летию освобождения Бордо. Но к чести французских журналистов, надо отметить, что именно они раскопали эту историю бывшего немецкого унтер-офицера и рассказали о ней на страницах парижской газеты «Журналь дю Диманш».
Сорбонна — славное прошлое?
Парижская Сорбонна — дама почтенного возраста. У дам принято скрывать свои годы, но для Сорбонны — это предмет гордости. Ведь старше нее в Европе только английский Оксфорд и итальянский университет в Болонье. Разных там американских Гарвардов, Стенфордов и Принстонов просим не беспокоиться — они по сравнению с Сорбонной еще лохматые подростки. Между тем, в 1257 году, когда Робер де Сорбонн основал на левом берегу Сены частный колледж, названный его именем, в Париже уже существовали университеты. В них обучали богословию, искусствам, литературе, медицине. До XV века, как и во всей Европе, преподавание шло на латыни. Так бы Сорбонна и плелась в хвосте своих парижских коллег, но как и все смышленые дамы, она оказалась хорошей интриганкой. В смутную эпоху Столетней войны парижские университеты поддержали англичан, а Сорбонна разобралась в обстановке и сохранила верность французским королям. Война закончилась, злопамятные короли перестали субсидировать соперников Сорбонны, и те зачахли. А Сорбонна, наоборот, расцвела. Любопытная деталь: название улицы, на которой выросло первое здание Сорбонны, можно перевести двояко — улица Сорванных голов, или улица Головорезов. Я спросил у недавнего выпускника Сорбонны: какое же название более соответствует смыслу? Подумав, он ответил: «и то, и другое».
Действительно, история университета свидетельствует, что там попеременно то сносили головы непослушным и непокорным (слава Богу, не буквально), то отчаянно фрондировали перед властями — студенческая революция 1968 года началась 3 мая в Сорбонне.
Но разве мы сами в своей короткой жизни были последовательны? Как же требовать последовательности от дамы, которая благополучно прожила уже семь с половиной столетий! Во всяком случае, в нужные моменты Сорбонна умела не ссориться с сильными мира сего. В семнадцатом веке могущественный кардинал Ришелье перестроил Сорбонну, расширил территорию университета, и золоченый купол Сорбоннской церкви (теперь купол позеленел от времени) вознесся над Парижем. Последняя кардинальная («горбачевская») перестройка произошла в конце прошлого века, и Сорбонна приобрела сегодняшний облик. Большой амфитеатр на 1128 мест, с фресками «Священного леса» на потолке и статуями Робера де Сорбонн, Ришелье, Декарта, Роллена, Паскаля, Лавуазье в нишах, до последнего времени считался самым большим залом в Париже. Тогда же Сорбонна приобрела свою международную репутацию: иностранных студентов стало больше, чем отечественных.
Практически до мая 68-го года Сорбонна доминировала во французской культурной и научной жизни. Каким образом? Мало того, что независимые профессора сорбоннских университетов, подчиненные только ректору, делали все что хотели, они еще, по негласной традиции, председательствовали во всех жюри премиальных и конкурсных комиссий. Даже в период немецкой оккупации, когда правительство Виши потребовало ввести курс истории иудаизма (понятно, под каким соусом!), профессора и студенты Сорбонны дружно бойкотировали эту «науку».
Увы, как обычно бывает, успех становится причиной падения. Судите сами: в 1880 году на факультете литературы в Сорбонне училось три тысячи студентов, в 1951 году — 16 тысяч, в 1968 — 32 тысячи. Где их было разместить? Правда, Сорбонна приобретала подсобные корпуса, открывались филиалы — «Жюссьё», «Дофин», «Нантер», но все равно с наплывом жаждущих Сорбонна не справлялась.
Плюс — отсутствие конкуренции привело к косности преподавания. Отсюда и взрыв в 68-ом году!
Сейчас непосредственно «Сорбонной» являются III и IV парижский университеты гуманитарных наук. IX парижский университет, где преподают экономику, называется «Дофином». Второй, где преподают право, — «Ассас». Всего Париж насчитывает 13 университетов, включая пригороды — «Нантер», «Версаль», «Кретей». Университеты различаются даже по политической ориентации: «Толбьяк» — левый, «Ассас» правый…
Парижские университеты — государственные. Плата за обучение — чисто символическая. Поэтому на первый курс записывается уйма народу, без всяких экзаменов. Важно в лицее получить степень «бакалавра», то есть аттестат зрелости. Отбор происходит в конце первого курса, по результатам оценок. Статистика примерно такова — на первый курс поступило 1300 человек, а на второй переходят 150, аудитории пустеют. После второго курса студент получает диплом об общем образовании — «Дог», после третьего- «Лиссанс», после четвертого — «Метриз». С дипломом «Метриз» студент уже считается готовым специалистом. Однако можно продолжать учиться дальше, своего рода аспирантура, и в конце концов — защитить докторат.
В принципе, в парижских университетах можно учиться всю жизнь, оставаясь по многу лет на одном курсе. Яркий тому пример — вечный студент Жан. Богатая тетка завещала ему кругленькое годовое пособие. Племянник имеет право его получать, пока учится. Племяннику недавно исполнилось 60 лет. Заканчивать университет он явно не торопится.
Диплом любого парижского университета — штука полезная, но он потерял престиж старой Сорбонны. Бесспорно, университетский специалист имеет больше шансов устроиться на работу, чем человек без диплома. Однако сам диплом ничего не гарантирует. Как говорят французы: «это зависит» — зависит от целеустремленности и энергии специалиста, семейных связей, его мобильности. Иногда надо расстаться с парижской квартирой и переехать в глухую провинцию, а на это не каждый отважится. Настоящие, то есть полноценные дипломы, которые практически открывают все двери во Франции, дают лишь «высшие школы», такие, как ЕНА (Высшая административная школа), Высшая политехническая школа, Высшая школа магистратуры (юридическая) или Сан-Сир (военная академия). Вот туда попасть крайне трудно. Сначала надо учиться в университете хотя бы два года, потом на подготовительных курсах, потом сдать очень сложные вступительные экзамены.
Зато впоследствии выпускники «высших школ» становятся технократической и политической элитой, которая правит Францией.
Французская глубинка
Несколько недель этим летом я провел во французской деревне. Потом — в маленьком городке. Место это называется Солонь, департамент в двухстах километрах южнее Парижа. Солонь — не глухая провинция, но то, что у нас в России называется «глубинкой». Можно сравнить с нашей Костромской или Калининской областью. Мало промышленности, много лесов, маленькие речки… Кажется, лавры наших писателей-деревенщиков не дают мне покоя, так и хочется нарисовать сельский пейзаж, но не будем браться за то, что не умеем. Сопонь — раздолье для рыбаков и охотников. Недалеко, правда, Луара, большая река, со своими знаменитыми замками (опять же, по аналогии, наше «золотое кольцо» — Суздаль, Владимир, Ростов Великий). Но это известные туристские маршруты, а Солонь находится в стороне. Деревня, где я жил, располагалась на высоком берегу маленькой речушки Шэр. В середине реки — взрослому человеку по пузо. Однако рыбаки похвалялись, что в Шэре ночью можно поймать даже угрей. Охотно верю, но не пробовал. Впрочем, насколько я заметил, местное население рыбной ловлей не балуется. Местное население в основном возится на своих, будем так называть, приусадебных участках, где произрастают разные ягоды и овощи. Есть и фруктовые деревья, есть и маленькие виноградники. Из живности бродят овцы и куры, то есть кое-что на прокорм имеется. Да, еще одно важное обстоятельство — деревня небольшая, всего двадцать домов, ни клуба, ни сельсовета, ни магазина нет.
Тут у нашего читателя может возникнуть законный вопрос: дескать, как у них там со снабжением? Неужто так же, как в тех глухих российских деревнях, о которых с такой болью рассказал Виктор Астафьев, куда раз в месяц привозят водку и каменные, несъедобные пряники?
Отвечаю: со снабжением дело обстоит еще хуже, ибо ни водку, ни пряников в деревню не привозят. Зато в девяти километрах имеется маленький городок, где есть и булочная, и аптека, и мясная лавка, кафе, ресторанчик, а также огромный супермаркет «Мажор», в котором ассортимент продуктов и товаров такой, что московские ГУМ и ЦУМ могут плакать от зависти. Все, как в парижских супермаркетах, плюс больший выбор местных вин и колбас. Словом, за таким товаром можно протопать девять километров по грязи и бездорожью. Только топать не приходится: деревню с городком соединяет прекрасная асфальтированная дорога, точнее — две: старая и новая. А в каждом деревенском подворье — машина. У хозяина, который нам сдавал домик, их было даже две — грузовичок и советская «Лада». Кстати, «Ладой» он очень доволен. «Вот, говорит, лишь колеса никуда не годились, колеса я сразу сменил. А так, ничего, уже сто тысяч километров набегала…»
Хибару нам хозяин сдавал неплохую: двухкомнатный домик, с хорошо оборудованной кухней, ванной, туалетом. Но этот дом он соорудил для дачников. Сам жил на другом участке, и его дом, по размаху и отделке напомнил мне генеральские дачи в подмосковном поселке Баковка. Эдакий скромный двухэтажный особняк, с большой верандой, холлом и мастерской на первом этаже. Как рассказывал мне хозяин, чтобы возвести стены дома, ему пришлось нанять рабочих, а все остальное он сделал сам. Запад — я давно это понял — рай для людей, которые умеют все делать своими руками. Нет дефицита строительных материалов, облицовку, сантехнику, строительный инструмент вы найдете в любом большом магазине. Земля в Солони дешевая, участок можно приобрести почти задарма, и хозяин потихоньку, за несколько лет, на скромную пенсию смастерил себе такую «лачугу», стоимость которой теперь потянет за полмиллиона франков. Соседи наши были португальцы. В семье четверо маленьких детей. Глава семьи работал бульдозеристом на каком-то карьере и зарабатывал пять тысяч франков (760 евро) — это самая маленькая зарплата во Франции. Честно говоря, я не знаю, как они сводили концы с концами (правда, жена еще получала государственное пособие по многодетности), но дом у них свой, купленный в рассрочку. Конечно, не такие хоромы, как у нашего хозяина, но вполне приличный. И опять же — огород. Другой сосед все время ездил на крошечном тракторе по своему винограднику, чем-то его опрыскивал. Однако все они деревенские жители, которые подкармливаются со своего участка, но не кормят страну. А где же те, кто кормит? Кто заваливает Францию таким количеством зерна, фуража, фруктов, овощей, мяса, молока, вина, что их некуда девать, несмотря на большой экспорт? У меня давно сложилось впечатление, что вот эти люди живут не в деревнях, а на своих фермах, посреди своих угодий.
«Владимирские» проселки — извините, проселки Солони — привели меня в городок Сальбри. Сальбри — это районный центр, и жителей в нем больше шести тысяч. На центральной площади Сальбри, где по утрам бывает рынок, стоит бронзовый солдат. На пьедестале выгравированы имена жителей Сальбри, погибших в Первую мировую войну. Имен, наверное, пятьдесят. И еще есть маленькая мемориальная доска с именами погибших во Вторую мировую войну. На ней всего четыре имени. Подобные памятники стоят во всех французских городках, и соотношение числа погибших во время двух мировых войн — примерно то же. Кстати говоря, в Германии я видел много памятников немецким солдатам, погибшим в двух мировых войнах. В Советском Союзе — огромное количество обелисков советским воинам, павшим в Великую Отечественную войну, но мне не встречался ни один памятник русскому солдату, погибшему в Первую мировую войну.
Но вернемся в Сальбри. Итак, что представляет собой французский районный центр? Это два больших магазина типа «Мажор» и штук двадцать маленьких. Несколько гостиниц, три ресторана, десяток кафе, филиалы всех крупных французских банков. Естественно, мэрия, почта, крохотный полицейский участок и жандармерия, в которой я насчитал четырех жандармов. В Сальбри, в отличие от Парижа, очень спокойно, двери не запираются. Кинотеатра в городке нет, видимо, вытеснил телевизор. Но есть библиотека, есть клуб для молодежи и центр культуры и отдыха. Что касается спортивных сооружений, то есть стадион и бассейн на открытом воздухе. В бассейне купаются и загорают. Предвижу недоуменные вопросы: а что еще делать в бассейне? Не скажите, я вспоминаю, как много лет тому назад я отдыхал на юге Германии, в Шварцвальде. Там был даже не бассейн, а огромный водный комплекс, куда съезжались жители всех ближайших деревень. Так вот, там у меня создалось впечатление, что немцы не столько купаются и загорают, сколько сидят в купальных костюмах за столиками открытого кафе и в основном пьют пиво и едят сосиски. Наверное, бассейн служил местом встречи для всех районных жителей.
В Сальбри есть летний кемпинг для туристов, и там я видел машины с голландскими, английскими и немецкими номерами. Чем привлекает туристов Сальбри? Ведь в городе нет особых развлечений… Наверное, обилием солнца. Сидят туристы из северных стран у своих палаток или караванов и греются на солнышке. Впрочем, в кемпинге я читал объявления: «Организуются экскурсии в охотничьи хозяйства, планируется посещение крестьянской фермы и дегустация козьих сыров». Раз в неделю в Сальбри приезжает или цирк, или развлекательная ярмарка с аттракционами, или же устраивается антикварный салон, или какая-нибудь выставка кошек и собак. Конечно, это не модный приморский курорт, но есть любители и такого рода отдыха.
Вот какова французская глубинка, тихая, уютная, патриархальная. Не слишком ли в розовом свете я ее обрисовал? Спешу добавить несколько капель дегтя. Около Сальбри много лесов, заповедных мест охоты. Но это частные угодья. Колючей проволокой они не опоясаны, но висят надписи: «Частная собственность, посторонним вход запрещен». Для поддержания порядка в лесных хозяйствах это, возможно, и хорошо, но я-то привык свободно гулять по лесу. Так что в этом отношении я отдаю предпочтение русской глубинке.
И последнее. Мы снимали дом на окраине Сальбри, на берегу пруда. Все было прекрасно, но с наступлением темноты приходилось плотно запирать окна и двери, ибо на свет непонятно откуда прилетали огромные шершни, которые могли так сильно разжиреть только в глухих дебрях капитализма.
Французская бюрократия
Во все времена советской власти бюрократ был излюбленной фигурой для сатирических перьев. Проходила ли страна период коллективизации или великого террора, войну или хрущевскую оттепель — критика бюрократа (естественно, безликого, из среднего звена) не только разрешалась, но даже поощрялась. Думаю, что те советские вожди, которые хоть как-то верили в коммунизм, искренне полагали, что наступление светлого будущего тормозится — кроме происков врагов народа, кулаков, иностранных шпионов, абстракционистов, «педерасов», диссидентов и отщепенцев — бюрократической трясиной. Рядовой гражданин страны советов уже с малолетства знал, что ему без соответствующей справки или разрешения нельзя ни шагу ступить. Может быть, поэтому в народе родилась великая иллюзия: дескать, бюрократия — наше зло, отечественное, а в остальном мире люди живут беззаботно и беспечно. Вспомним, как герой повести «Москва-Петушки» представлял себе жизнь во Франции: французы заняты лишь тем, что бегают из борделя в поликлинику и из поликлиники в бордель… Конечно, Веня Ерофеев иронизировал над всем, но я подозреваю, что и ему казалось: Франция («бель-Франс») и бюрократия — вещи несовместимые.
Первыми из наших соотечественников с западной бюрократией столкнулись советские эмигранты. ХИАС в Вене, полугодовое ожидание американской или канадской визы в итальянской Остии или в Ладисполи заставляли думать, что здешняя бюрократическая машина жестче и безжалостнее, чем советская. Дома можно было подмазать, дать на лапу. В ХИАСе — американской организации, занимавшейся репатриацией советских евреев — попытка подкупа закрывала все двери.
Каждый новый американец никогда не забудет свою эпопею переезда на другой континент. Франция же принимала немного, и избранных. Я попал в это число привилегированных. Ни у кого не было сомнений, что мне дадут политическое убежище, однако раз в три месяца все мое семейство с ворохом бумаг проводило целый день в парижской префектуре. Миловидные чиновницы иногда улыбались, но всем видом своим показывали: «Вас много, а я одна!». И это была еще либеральная пора. Нынче получить статус политического беженца крайне сложно. Например, африканский оппозиционер просидел у себя на родине несколько лет в тюрьме, на его теле сохранились следы пыток — так вот, ему надо доказать, что били его в тюрьме не как уголовника, а как политического заключенного, причем желательно предъявить официальную справку, со всеми печатями, а показания свидетелей могут не принять во внимание.
Ладно, эмиграция — это почти всегда грустная и тяжелая история. Зато коренные французы, небось, никогда не слыхали о бюрократии? Если не резвятся в борделе, то наверное, преспокойно посиживают в кафе, потягивая свой абсент?
Чтоб было ясно: в доме у француза несколько ящиков для бумаг. Если он не хочет головной боли и неожиданных неприятностей, он обязан хранить: телефонные счета и квитанции за оплату электричества и газа — три года; банковские бумаги, оплаченные квартирные счета, страховку квартиры и машины — 5 лет; все налоговые бумаги (государственные и городские), медицинские счета, счета за транспорт и рестораны, дающие право на скидку с налога по профессиональным расходам — 10 лет; квитанции о зарплате за каждый месяц, нотариальные бумаги, подтверждающие право на собственность (контракт на покупку квартиры или дома) — всю жизнь.
Я перечислил лишь некоторые бумаги и документы, подлежащие хранению. На полное перечисление всех мне наверное не хватило бы моей статьи. Например, француз должен всегда иметь под рукой так называемую «семейную книжку». В ней зафиксированы его дата и место рождения, имена родителей, даты свадьбы, развода (если такое случилось), даты и место рождения детей, их имена. Последняя страница семейной книжки заботливо оставлена для регистрации вашей смерти. Не смейтесь. Семейная книжка очень пригодится вашим детям при получении наследства. А пока без семейной книжки вы не сможете записать своего ребенка в детский сад или школу, выправить ему удостоверение личности или паспорт, социальную страховку. Горе вам, если вы потеряете семейную книжку, восстанавливать ее — весьма хлопотное дело.
Ушлые французы аккуратно складывают в коробочку товарные чеки, которые они получают при покупке мебели, радио- и телевизионной аппаратуры, дорогой верхней одежды. Это еще зачем? А затем, что если вашу квартиру обворуют или, не дай Бог, она сгорит, или ее затопит (лопнули трубы отопления), — страховка вам возместит стоимость испорченных (украденных) вещей по товарным чекам. Если же вы легкомысленно выбросили эти бумажки, вам ничего не останется, как рвать на голове волосы.
Француз имеет удостоверение личности и заграничный паспорт. Удостоверение личности надо всегда носить с собой, его предъявляют, когда выписывают в магазинах чеки, или покупают по кредитной карте, или когда на улице вас останавливает полиция. С удостоверением личности можно ездить по всем странам, входящим в Европейский Союз. Заграничный паспорт — для полетов в Россию, Америку, Африку, Индию и так далее. В заграничном паспорте и в удостоверении личности указан ваш адрес. Однако на него никто не смотрит. Если вам нужна какая-то справка из мэрии, вы должны захватить с собой последние три квитанции о квартплате или три последних счета за электричество и газ. В глазах французской бюрократии только эти бумаги подтверждают ваше местожительство.
Особо хочу подчеркнуть роль квитанций о зарплате. В Советском Союзе их никогда не существовало, делалась запись в трудовой книжке — мол, столько-то времени проработал на таком предприятии, а потом перешел на другое. Во Франции хозяин или фирма вам тоже выдают подобную справку, но эту бумажку в определенных бюрократических инстанциях могут, извините меня, повесить на гвоздь в туалете. Принимается во внимание лишь ежемесячная квитанция о зарплате, то есть расчетный листок, прошедший через банк, где указано, сколько вы получили, сколько с вас вычли, сколько за вас заплатила фирма на разные социальные нужды и так далее. Француз хранит эти листки аккуратнее, чем семейные драгоценности. Без них вы не получите пособия по безработице, социальной помощи, по ним вам будет начисляться пенсия.
Значит, клевету возвел Веня Ерофеев на добродетельных французов? Не бегают они из борделя в поликлинику и из поликлиники в бордель? Не совсем так. Чтоб бегать в бордель — никаких бумажек не требуется. Когда вы тратите деньги — никто и ничто вам не препятствует. Если вы прибываете с дамой в отель, никто не требует паспорта, подтверждающего, что это ваша жена. Можете поселиться в номере с двумя дамами, никто и бровью не поведет (придется лишь заплатить за дополнительную койку). Разговор о бумажках начинается тогда, когда вы хотите что-то получить от государства. Например, когда вы из борделя направляетесь в поликлинику.
Правда, в поликлинику во Франции никто не ходит, ходят к частным врачам или в госпиталь. Итак, врач вас осмотрел, выписал лекарство, вы ему заплатили, купили лекарство. Теперь надо, чтоб социальное страхование возместило вам ваши расходы (нет во Франции дураков, которые жили бы без социальной страховки, разве что несчастные бездомные, клошары и нелегальные эмигранты). Вы являетесь в соответствующую контору, а там спрашивают: где ваша карта социального страхования? Просрочена? Тогда несите последние квитанции квартплаты, счета за газ и электричество и расчетные листки с работы за последние два года. Ах, болели не вы, а ваша жена? Почему ее имени нет в семейной книжке? Вы не расписаны? И закручивается бумажная карусель, которой нет конца.
Миллионы французов получают пособие от государства. Франция помогает малоимущим семьям, матерям-одиночкам, инвалидам, студентам, безработным и вообще людям, у которых нет никаких средств к существованию. Материальная помощь — это хорошо. Однако получать пособие — тоже своего рода профессия. Надо постоянно заполнять анкеты, досылать требуемые бумаги, приходить на собеседование. Забудешь какую-нибудь справку, или компьютер что-то напутает, или чиновница положит вашу квитанцию не в ту папку (а такое, увы, бывает) — беда, пособия вас лишают моментально, возобновлять его — долгая история.
Впрочем, иногда французская бюрократия преподносит приятные сюрпризы.
…Хлопотал я о государственной квартире для моих родственников, которых с огромным трудом вытащил из Москвы в то время, когда это было совсем невозможно. Вообще-то я им снял квартиру неподалеку от себя, в пригороде, но потом закрыли мой отдел в парижском бюро «Свободы». Я безработный, мне уж не поступает зарплата. И я боюсь: кончится контракт на их квартиру, потребуют с меня опять расчетные листки о зарплате, на основании которых заключается контракт, а у меня их больше нет. Знаю, что когда-то мэр Парижа Жак Ширак давал квартиры диссидентам, но нынче диссиденты не в моде… Короче, пишу письмо Шираку, прикладываю газетные вырезки, в которых, между прочим, отмечается, что и сам Жак Ширак помогал моим родственникам выехать из СССР, и с сопровождающей запиской влиятельного деятеля из ширакской партии (РПР) отправляю письмо в парижскую мэрию. Ответ приходит от управляющего делами парижской мэрии, который уверяет, что письмо мое принято благожелательно и, дескать, он будет счастлив мне сообщить и т. д. Проходит год. Видимо, нет счастья у управляющего, нечего ему мне сообщить. Добрые люди советуют: действуй через ширакскую партию. Пишу письмо генеральному секретарю РПР Аллену Жюппе. Мне звонит его помощник, назначает встречу.
Приношу с собой папку со всеми бумагами, касающимися этой истории, и среди них — письма товарища Аллена Жюппе ко мне. Дело в том, что по каким-то причинам я давно попал в их картотеку, и они мне присылали свои предвыборные программы и просьбы о финансовой помощи. В свою очередь, я отправлял в кассу партии и маленькие чеки, на что регулярно получал благодарственные письма за подписью Аллена Жюппе. Но эти письма я решил не показывать. Некрасиво, думаю, получится: поддерживал партию по идейным соображениям, а теперь квартиру требую. Словом, сижу я у помощника Аллена Жюппе, рассказываю ему все дело, он вертит в руках газетные вырезки, вздыхает: «Да, благодаря таким людям, как вы, Запад выиграл „холодную войну“, но сейчас… Я вам сочувствую. Хотя, одного не могу понять: почему вы пришли именно в нашу партию?».
Я вижу — дохлый номер, раскрываю свою папку, собираю со стола газетные вырезки, а помощник случайно заглядывает в мою папку, и глаза его загораются: «Это что за бумаги?» — «Это, отвечаю, никому не интересно». — «Нет, говорит, интересно!» — он-то узнал печати своей партии, и буквально выхватывает письма Аллена Жюппе из папки. Листает их и удивленно повторяет: «Оказывается, вы — меценат нашей партии. Вы помогаете нашей партии». Потом смотрит на меня и во взгляде его читается: «Идиот, с этого и надо было начинать!».
Далее произошел оживленный обмен письмами между секретариатом партии и парижской мэрией, в результате чего мои родственники получили государственную квартиру в новом доме в одном из лучших районов Парижа.
Но копии этих писем, которые мне пересылали, я на всякий случай храню в той же папке — мало ли что, французская бюрократия…
Выживет ли французское крестьянство?
Несмотря на все государственные и национальные различия, телевидение все больше становится единым и интернациональным. Миллиарды людей на всем земном шаре видят одни и те же кадры: умирающих от голода стариков, детей и женщин в Сомали и Судане, филиппинских детей, роющихся в мусорных свалках в поисках еды — и в то же время, многотонные грузовики вываливают на французские автострады первосортную картошку, движение блокируется на отрезке нескольких километров, невозможно проехать по картофельной каше. Еще один кадр: рыбаки Бретани сделали налет на рыбные ряды самого крупного оптового рынка во Франции «Ранжис», что под Парижем, — разбиты, растоптаны тысячи ящиков с экспортной рыбой, лангустинами, моллюсками… «Мир сошел с ума», — вздыхает ошарашенный обыватель и переключает телевизор на какой-нибудь полицейский детектив: перестрелки, драки, головокружительные автомобильные погони — все-таки как-то привычнее и спокойнее.
Сослаться на всеобщее сумасшествие проще всего. Действительно, как-то странно: десятилетиями международные валютные фонды помогали африканскому континенту, а в результате во многих африканских странах голод, которого никогда не было при проклятом колониализме. Правда, африканские лидеры разъезжают в роскошных «мерседесах», а их счета в швейцарских банках округляются, но это уж другой разговор. Или взять хотя бы бывший Советский Союз. Ну да, конечно, Сталин душил деревню, но потом, во времена так называемого застоя, миллиарды рублей, тогда еще вполне весомых, вкладывались в сельское хозяйство, в агропромышленность — и все это как в болоте потонуло. Страна, когда-то кормившая всю Европу, не может выжить без импорта сельскохозяйственной продукции. Ни колхозы, ни совхозы, ни фермерские хозяйства — ничто не спасает. Почему? Об этом много пишут в российской прессе, но факт налицо: не работает система, точнее, не работает деревня.
Между прочим, на благополучном Западе сельское хозяйство тоже обходится в копеечку (в доллары, в марки, франки). В Америке из государственной казны, то есть за счет налогоплательщика, платят премии фермерам, которые сокращают количество обрабатываемых земель. В Голландии молочные хозяйства, уменьшающие свою продукцию, получают дотацию. В Германии тоже финансово поощряется сокращение сельскохозяйственного производства. Ну а во Франции если крестьянин превысил квоту, то есть собрал больший урожай зерновых или кукурузы, овощей или фруктов, перекрыл норму по производству мяса и молока, — его штрафуют.
Парадокс, да и только! Во многих странах Третьего мира и на развалинах советской империи правительства мучаются над проблемой — как заставить крестьянина вкалывать? На Западе иные заботы: как бы такое придумать, чтобы крестьянин сидел подольше, сложа руки.
Кажется, так просто одним взмахом руки разрубить все эти противоречия: разрешите западным крестьянам работать столько, сколько они хотят, пусть завалят зерном, фруктами, овощами и мясом весь мир. Исчезнет голод, падет детская смертность, сгладятся социальные противоречия. Кому это мешает? Прекраснейшая, гуманная идея! Все народы мира стоя должны ей аплодировать! Остается только один маленький вопрос: кто за это будет платить?
Увы, мировая экономика сложна и противоречива. Нам, неспециалистам, не понять всего. Однако приведу наглядный пример. Вот сегодня, в очередной раз, показали по телевидению, как один французский крестьянин выбросил на землю тонны отборных яблок. Яблоки — пальчики оближешь. Свой поступок крестьянин объясняет так: в целом, чтобы вырастить каждый килограмм яблок, он затратил три с половиной франка. Все эти годы оптовая цена держалась на уровне пяти франков за килограмм. Сейчас, в связи с исключительным урожаем яблок во Франции, оптовая цена упала до двух с половиной франков. То есть каждый килограмм ему в убыток на один франк. А в его саду созрели десятки тонн яблок. Поэтому, чтобы окончательно не разориться, ему выгоднее яблоки выбросить, а не продавать.
Почему бретонские рыбаки устроили настоящее сражение с полицией и разгромили прилавки в «Ранжисе»? Рыбный экспорт стран, не входящих в Европейский Союз, больно ударил им по карману. Месячный заработок французских рыбаков опустился до двух тысяч франков, в два раза ниже официальной минимальной зарплаты. Конкуренты — рыбаки Африки, Южной Америки, Польши, России. И впрямь, африканский рыбак счастлив, если ему в месяц заплатят сто долларов, то есть пятьсот пятьдесят франков. Для него это неслыханное богатство. А во Франции на две тысячи франков в месяц не проживешь.
И получается, что с одной стороны, свободный рынок выгоден для потребителя (низкие цены), а с другой стороны приводит к безработице, падению производства и в конечном итоге — к большим социальным расходам для государства. Не случайно, все громче раздаются голоса, требующие оградить пространство Европейского Союза таможенными барьерами. Европа боится, что она не выдержит конкуренции с развивающимися странами Юго-Восточной Азии, где зарплата в десять раз ниже европейской, или с Китаем, где до сих пор используется труд заключенных, то есть практически бесплатный.
Но вернемся к французским крестьянам. Кроме экономических и социальных аспектов, есть еще проблемы чисто человеческие. Численность крестьянского населения в стране сокращается из года в год. Старики уходят на пенсию, молодежь уходит в город. А ведь профессия крестьянина наследственная: навыки, опыт, если хотите, понимание своей земли передаются из поколения в поколение. Мне, например, доставляет удовольствие слушать, как винодел рассказывает об особенностях своих виноградных лоз, и почему этот виноград дает вино высшего качества, а рядом, на косогоре, — весьма среднего. Или хозяин молочной фермы, специализирующийся на изготовлении особого фирменного сыра, приоткрывает некоторые тайны своего мастерства: в сырную смесь добавляется трава, которую только он один знает, где искать, а каменные формы для сыров достались ему от его прадеда — прадед понимал, какой камень лучше. Если по каким-то причинам закроет фермер свое хозяйство — исчезнет уникальный сорт. И так во всех крестьянских профессиях. К тому же, практика показывает: пришлые люди, то есть люди, приехавшие из города и купившие ферму, чтоб заняться крестьянским трудом и заработать, как правило, на земле не задерживаются, у них ничего не получается.
Выбить крестьянина с его земли, нарушить преемственность поколений довольно просто. А вот когда приходит пора восстановить крестьянское хозяйство, то это задача почти невыполнимая. Я убежден, что все беды России оттого, что во время коллективизации трудовое крестьянство было уничтожено как класс. Сгинули народные умельцы на рудниках, лесоповалах, на так называемых комсомольских ударных стройках, а теперешний колхозник, у которого вся современная техника под рукой, каких-то тайн земли не знает. Или не хочет знать.
Сейчас в России модно кичиться своим дворянским происхождением. Я из крестьян, все мои предки по отцовской линии жили в Калужской губернии. Гладилин — фамилия довольно редкая, но в Сухиническом районе есть деревня, где почти все — Гладилины. Моего отца в семнадцатом году из деревни забрали в царскую армию, потом он стал красным конником, был тяжело ранен, ему ампутировали ногу. Возвращаться инвалидом в деревню бессмысленно. Отец был очень одаренным человеком, он окончил рабфак, университет, работал на разных должностях, был даже заместителем наркома, потом вернулся к своей первой профессии — юриста. Но это уже другая история, и рассказываю ее потому, что когда волею обстоятельств было выбито из поколений одно звено, то я, внук и правнук крестьянина, даже не представляю себе, как бы я мог вернуться к крестьянскому труду. И не только в России, где ныне стать фермером — равно подвигу, а во Франции, где все налажено, где все под рукой, если бы мне подарили земельный участок, я бы наверно даже огород не смог вскопать — потеряны навыки, утрачен интерес.
Много лет я живу во Франции и все эти годы слышу, читаю и вижу: крестьяне устраивают демонстрации, бьют стекла префектур, перегораживают автострады, выливают из цистерн импортное дешевое вино, жгут туши новозеландских баранов, давят марокканские помидоры, — в общем, всячески безобразничают. И почему-то полиция на это смотрит сквозь пальцы. Более того, большинство французов сочувствуют крестьянам, хотя, казалось бы, странно: ведь все эти товары по дешевым ценам предназначались массовому французскому потребителю. Разумеется, крестьяне могли бы прибегать к более цивильным действиям, разумеется, присутствует некий элемент анархии, разумеется, от конкуренции нельзя слепо ограждаться — надо как-то приспосабливаться к открытому рынку. Все это так. Однако в главном крестьяне правы: доступными им средствами, пускай, несколько архаическими, они борются за свое выживание. И Франция это понимает. Ведь французское крестьянство, крестьянское сословие — национальное богатство страны. Утратить его — не дай Бог…
Какие девочки в Париже?
«Какие девочки в Париже, Боже мой! Какие девочки в Париже, просто сказка!» — написал 30 лет тому назад товарищ Евтушенко, а до него (и после него) примерно в тех же восторженных выражениях писали разные мистеры, милорды, герры, сеньоры и другие серьезные господа из разных стран, занимавшие не последнее место в мировой литературе. Между прочим, старая русская пословица — «Париж, Париж, приедешь-угоришь», — подразумевала, что в Париже можно сойти с ума не из-за обилия музеев и памятников архитектуры. Когда (уж не помню, при каком российском императоре) дворянских сынков стали посылать в Париж для повышения, так сказать, их культурного уровня, то притягательная сущность Парижа была сформулирована фразой из одного частного письма, ставшей классической: «Продай, мама, лебедей, вышли денег на…» Несколько грубовато, но зато открытым текстом. В общем, у Парижа есть определенная репутация, и французы этого не стыдятся. Более того, как мне кажется, они это умело используют.
Например, после того как немецкие генералы в первой франко-прусской войне вчистую разгромили великую французскую армию, слывшую со времен Наполеона непобедимой, то тогда, по идее, если не столица мира, то столица Европы должна была бы переместиться из Парижа в Берлин. Однако этого не случилось, потому что парижанки на эстрадах кабаре стали танцевать новый танец, задирая юбки — знаменитый «канкан». На этот неожиданный и коварный ход французской стороны железный канцлер Бисмарк так и не нашел ответа. Первенство осталось за Парижем. И впрямь, кого сейчас интересуют итоги войны 1870–1871 годов? Зато канкан по своей революционности стал событием, сравнимым разве что со взятием Бастилии.
Для советских людей (для тех счастливчиков, которым разрешали заграничные поездки) Париж был городом классовых битв, международных конгрессов, музея классической живописи — Лувра и Стены парижских коммунаров на кладбище Пер-Лашез. Правилом хорошего тона считалось описывать свои впечатления от посещения квартиры Ленина на улице Мари-Роз, хотя наиболее передовые деятели культуры отваживались упоминать и музей импрессионистов, и даже Пикассо, о живописи которого можно спорить, зато сам он — член французской компартии. И на этом фоне всеобщей благопристойности, в порыве отчаянной смелости, Евтушенко воскликнул: «Какие девочки в Париже!». На мой взгляд, именно эта строчка и принесла ему всесоюзную славу.
…И вот поздним вечером, после дня, насыщенного культурными мероприятиями (Лувр, музей Родена, посещение редакции газеты «Юманите»), мы поднимаемся по темным, узким улицам в сторону Монмартра. Нам удалось оторваться от «хвоста» — из определенного ведомства — и от наших литературных стукачей. Мы свободны. Куда же мы так целеустремленно держим путь? Конечно, на пляс Пигаль. Наконец мы на этой таинственной, манящей площади, где через каждые десять метров стоят юные и не очень юные создания в коротких юбчонках, где в барах сидят девушки вообще чуть ли не в чем мать родила, а швейцары у сияющих рекламой дверей зазывают на стриптиз. Впрочем, нас не трогают; каким-то непостижимым образом многоопытный глаз швейцара определяет, что мы — советские, а с советских что взять? У них не только на девочку, не только на вход на стриптиз, да просто чтоб кофе выпить в кафе нет денег. Тем не менее, побродив по площади и в окрестностях часа два, мы возвращаемся довольные и полные впечатлений. Было это почти сорок лет тому назад, когда я в составе советской делегации впервые приехал в Париж.
Ну хорошо, у меня, двадцатишестилетнего парня, и, как потом писали в характеристике, «морально нестойкого», интерес к пляс Пигаль был естественным. Однако мои спутники были солидными писателями, прошедшими войну… Сейчас невозможно представить, что когда-то они были способны на подобные шалости. Так нет, как видите, поперлись на Пигаль. Вы ждете от меня имена? Их я никогда не назову — ни под пытками гестапо, ни в камерах Лубянки. Кто знает, как это им отзовется, и потом я верен былой мужской корпоративности.
Когда в эмиграции я встречался со своими советскими друзьями (и это тоже были «имена», простых работяг с завода «Красный пролетарий» в Париж не пускали), так вот, угадайте, куда они просили их повести в первую очередь? Правильно, угадали, в мемориальную квартиру Ленина! Мне могут возразить — «ну да, для советских это был запретный плод, поэтому их так туда и тянуло, а вот для людей из нормальных стран…» Признаться, я тоже так думал, пока не встретился в Париже с моим давним знакомым, дипломатом из американского посольства в Москве. Он был с женой, возвращался из Москвы в Вашингтон, на повышение. Ну, покатал я их по городу, показал все культурные достопримечательности, и вдруг слышу: «Повезите нас, пожалуйста, на Пигаль!». От удивления я чуть не врезался в грузовик. Спрашиваю: «Советские интересуются — это ясно, а вы-то чего там не видали?». Несколько смущенно супружеская пара отвечает: «У нас не то. И потом Вашингтон — маленький город». Спустя много лет, будучи в Вашингтоне, я понял: действительно, если чиновника из Госдепартамента заметят на 14-й стрит, то могут сделать определенные оргвыводы.
Работая на американском радио и озверев от сплошных политических программ, я много раз предлагал начальству: «Давайте я сделаю репортаж с пляс Пигаль. Держу пари, во время трансляции этой передачи советские глушилки чудесным образом умолкнут…». Начальство посмеивалось, но разрешения не давало. Как видите, высокую мораль блюдут не только советские, но и американские чиновники. Это теперь, когда на каждую валютную проститутку приходится по три статьи в московской прессе, ранее запретную тему можно обсуждать и по западным радиоголосам.
Вроде бы русским эмигрантам, ставшим коренными парижанами, есть что поведать о парижских девочках. Наверно. Но это — опять выдавать чужие тайны. Впрочем, об одной истории я могу рассказать, уж слишком она известна. Писатель Виктор Платонович Некрасов, царство ему небесное, как-то подошел к девочке, стоявшей на Пигали, спросил, сколько она берет, заплатил, а потом сказал, что, мол, глупостями я заниматься не буду, лучше приглашу тебя в кафе на кружку пива. Дама пожала плечами, согласилась. Сидят они в кафе, Некрасов (русская писательская любознательность, инженер человеческих душ) задает вопросы, дама охотно отвечает — «вон, дескать, какое тяжелое житье-бытье», но через двадцать минут дама деловито взглянула на часы и сказала, что если месье хочет продолжать беседу, то пусть платит еще. Виктор Платоныч остался в кафе допивать свое пиво, а дама вернулась на боевой пост, наглядно продемонстрировав, что для парижских девочек время — деньги.
У парижских девочек (вы понимаете, кого я имею в виду) есть свой профсоюз, и они иногда устраивают забастовки. Их даже приглашают на телевидение — так сказать, для обсуждения насущных проблем, — и некоторые из них утверждают, что довольны своей жизнью. А другие, когда журналисты их подбадривают — «мол, вам нечего стыдиться, профессия как профессия», ехидно отвечают: «Вот вы бы обрадовались, если бы ваша жена или дочь вышли на улицу?». Как правило, после такой реплики журналисты надолго замолкают.
Проституция во Франции не запрещена. Запрещено сутенерство. В принципе, девочка не имеет права зазывать клиента, но если она стоит на улице и, стреляя глазками, крутит в руках ключи, кто же ей помешает? Свобода. Серьезно дебатировался вопрос, чтобы опять открыть во Франции дома терпимости, но против этого сомкнутыми рядами выступили заинтересованные лица — сами девочки. И довод их такой: «На улице я сама хозяйка, — с кем хочу, с тем и иду; а в заведении патрон (или патронша) заставит ублажать любого клиента, и это, мол, будет ущемление моей личной свободы». Проект не прошел. Во Франции личную свободу уважают.
Бесспорно, проституция во Франции превратилась в целую индустрию. Но об индустрии зрелищ и удовольствий я расскажу в следующем письме из Парижа. А пока попытаюсь ответить на вопрос, с которого начал: «Какие девочки в Париже?». Разные. И разного возраста, и далеко не девочки. И по моему впечатлению, на улицах в так называемых «горячих кварталах» стоит вторая или третья сборная. А «первая сборная» — это манекенщицы, продавщицы в дорогих магазинах, натурщицы для рекламных моделей, просто студентки, просто ваши соседки в метро и в автобусе — словом, обыкновенные парижанки, к первой древнейшей профессии отношения не имеющие. Одеты они по-разному, но все им идет, и держатся они очень свободно и уверенно. Возможно, они склонны к флирту, готовы на легкий роман, возможно, в искусстве любви они дадут сто очков вперед профессионалкам. Увы, лично я не знаю, не проверял. Дело в том, что второй раз в Париж, уже на постоянное жительство, я прибыл в том возрасте, о котором точно сказано: «Желания почти угасают, зато нравственность стремительно растет…».
Индустрия развлечений и удовольствий во Франции
На проклятом Западе, где, как известно, продается все то, что покупается, было бы странно, если бы на развлечениях не делали бизнес. И во Франции развлечения, связанные с женщинами, действительно стали и индустрией, и бизнесом. Ну, во-первых, реклама. Даже плакаты в аптеках больше смахивают на эротические картинки. О телевизионной рекламе и говорить нечего: о чем бы ни шла речь — стиральный порошок, сыр, автомашина, бурильный станок, — присутствие полуголой бабы обязательно. Причем, степень обнаженности женского тела бьет все рекорды. По сравнению с французской, реклама на американском, немецком или голландском телевидении — унылое пуританское зрелище. Во-вторых, бизнес, связанный с проституцией, можно сказать, в традициях Франции. В одном письме из Парижа я уже упоминал, что во Франции проституция не запрещена, запрещено сутенерство. Новоявленные питерские и московские рэкетиры, берущие с девочек дань, всего лишь копируют нравы преступного западного мира. Во Франции с сутенерством усиленно борются, но с переменным успехом.
Одна из самых удачных операций французской полиции была проведена несколько лет тому назад в Гренобле. Большую банду сутенеров удалось засадить за решетку только потому, что четыре девочки отважились выступить на суде. Однако у преступного мира свои законы, и первый из них сурово карает тех, кто нарушил обет молчания. Героинь процесса пришлось перевезти на север страны, им изменили документы, сделали пластические операции. Их обучили новой профессии, нашли работу, кажется, пошла иная жизнь. Увы, в интервью с одной из героинь Гренобля (интервью в газете было, естественно, под псевдонимом) женщина призналась, что до сих пор боится быть узнанной. И ее можно понять. Не в силах французское правительство приставить к каждой бывшей проститутке вооруженного полицейского для пожизненной охраны.
Вернемся к легальному бизнесу. В «горячих кварталах» Парижа (в окрестностях площади Пигаль и на улице Сен-Дени) масса маленьких магазинчиков — «секс-шопов». В них можно приобрести любую порнографическую литературу и открытки, в индивидуальной кабинке просмотреть фильм, который демонстрирует все способы любви. На Пигали вас по-прежнему зазывают на стриптиз и даже обещают показать половой акт в натуре. И есть специальные кинотеатры, где крутят только порнографические фильмы. Причем, по два фильма за цену одного входного билета, а входной билет — дешевле, чем в нормальном кинотеатре, куда вы можете привести ребенка до 13 лет. Но странное дело: у входа во все эти заведения не видно скопления народа. У меня вообще впечатление, что посетителей там — раз, два и обчелся. Почему?
…Помнится, в Советском Союзе нам рассказывали историю про шведов, которые тогда переживали «сексуальную революцию». И вот швед сидит в кинотеатре и смотрит фильм, в котором все дозволено. На экране сцена профсоюзного собрания — швед внимательно следит за происходящим, активно переживает. А вот другая сцена, в постели, и все крупным планом — швед начинает зевать, морщиться и закрывает глаза. Слушая эту историю, мы закатывались в приступах хохота: глупые шведы!
В первый год своей жизни в Париже я решил посмотреть порнографический фильм. А как же иначе, я же писатель, должен познавать жизнь! Мне повезло: в картине был какой-то сюжет, и за развитием сюжета я следил с некоторым интересом. А вот при крупных планах на экране вел себя в точности, как швед. Собрав всю свою силу воли, я через какое-то время второй раз пошел на порнофильм. Мне не повезло: сюжета не было, показывались сплошные крупные планы, и я ушел с половины картины. Извините, было противно. И еще такая подробность: в зале, кроме меня, присутствовало человек восемь.
В чем же дело? Я думаю, что сексуальные зрелища, когда они доступны, когда они на каждом углу, когда они просто физиологические картинки, а не искусство, быстро надоедают. Убежден, что каждый француз несколько раз в своей жизни сходил на порнофильм или на стриптиз, а потом напрочь забыл туда дорогу. И если эти заведения в Париже как-то сводят концы с концами, то только благодаря туристам, приезжающим из стран, где порнография запрещена. А вот эротический фильм — «Эммануэль», — в меру глупый, в меру развлекательный, слащавая сказка с красивой бабой и экзотическими путешествиями — много лет не сходил с парижских экранов, и даже с главной героиней Эммануэль снимали следующие серии. Видимо, авторы фильма нашли какую-то золотую середину.
Итак, откровенный секс, откровенная порнография в Париже не пользуется успехом. Зато вечером, когда открывают свои двери знаменитые парижские кабаре — Лидо, Фоли-Бержер, Мулен-Руж, в ближайших кварталах возникают чудовищные автомобильные пробки. Огромные автобусы с иностранными туристами перегораживают все движение. Высыпавшие из автобусов японцы, американцы, немцы, итальянцы штурмовыми колоннами устремляются в кабаре. В Лидо, в Мулен-Руж, в Фоли-Бержер почти всегда аншлаги, а ведь билеты туда стоят недешево, кажется, 550 франков на человека, если с ужином, и 250 франков, если без еды и всего лишь двумя бокалами шампанского. В самое же фешенебельное парижское кабаре — «Крэзи Хорс» («Сумасшедшая лошадь») — билетов вообще не достать, их надо бронировать заранее. Кстати, к вопросу о девочках в Париже, — во всех парижских кабаре, знаменитых и менее знаменитых, на эстраде, конечно, «первая сборная». На зарплату для красоток не скупятся, тут если сэкономишь — то прогоришь. Что же касается «Крэзи Хорс», то там в ансамбле лишь одна француженка, остальных див пригласили из Скандинавии, Америки и даже из Австралии.
Чем же привлекают кабаре? Простите за банальную истину — профессионализмом и исполнительским мастерством артистов. Для солисток, для танцовщиц из кордебалета мало быть красивой и уметь оголять свои формы — нужна физическая подготовка, как у звезд спортивной гимнастики, и балетная школа, возможно, не хуже, чем советская. И если просто задирать повыше ноги да раздеваться, то публика быстро заскучает. Зрелище надо подать с выдумкой, разнообразить номера, придумать сюжет.
Был я недавно с московской гостьей в «Паради латен». Это, будем так говорить, кабаре среднего класса. Тем не менее, когда мы пришли, нам с трудом нашли места в зале, хотя день был будний. На балконе места пустовали, но и они заполнились, когда начался спектакль. Перед спектаклем кормили ужином, в проходах между столиками сновали ловкие, быстрые официанты, перед сценой играл маленький оркестр и солист пел популярные песенки 40-50-х годов — тоже характерный штрих. Ретро сейчас входит в моду, и потом, замечено, что посетители кабаре (а они, как правило, иностранные туристы) — люди пожилые. Певец пел на разных языках, публика подпевала, и амбьянс в зале стал почти семейным. Не успела публика подчистить тарелки, как официанты мигом переоделись и вышли на эстраду уже в качестве статистов балета.
Итак, началось само представление, появились девочки, которые то одевались, то раздевались, но это было как-то между прочим, по ходу действия, а музыкальные сцены разыгрывались из итальянской, французской и американской жизни. Например, карнавал в Венеции, фаворитки короля Людовика Четырнадцатого, салун на Диком Западе… В перерывах пела знаменитая певица, выступали артисты цирка, и весь вечер не сходил с эстрады конферансье — мастер на все руки: он и политический анекдот расскажет, и фокус покажет, и песенку споет. И постоянный контакт с публикой. Откуда конферансье узнал, это его тайна, но вот он объявляет: «У нашей гостьи из Шотландии сегодня день рождения!». Изумленная гостья извлекается на эстраду из-за столика, конферансье с ней любезничает, танцует, преподносит подарок. Другая неожиданность: «В зале присутствуют, — говорит конферансье, — мистер и миссис такие-то из Австралии, которые совершают свое свадебное путешествие!». Молодожены подымаются на сцену, зрители растроганы. Разумеется, конферансье не телепат, и наверно, у него какие-то связи с гидами туристских групп, пришедших в кабаре, но я подчеркиваю сам факт: артисты кабаре не просто отрабатывают свои номера, а заранее готовятся ко встрече с залом. И во всех кабаре ведущие приветствуют посетителей на их родном языке. Помню, лет двенадцать тому назад в большом зале «Казино де Пари», перед концом представления (а заканчиваются они всюду и всегда традиционным канканом) Лин Рено, звезда французского мюзик-холла, выкликала в публику: «Есть ли тут американцы?». — «Йес!» — дружно отвечала четверть зала.
«Есть ли немцы?» — «Яволь!» — ревели первые ряды.
«Итальянцы, испанцы, португальцы, шведы, японцы, голландцы, алжирцы, марокканцы?» — кажется, перечислила она все страны, включая Габон и Индонезию — и все время кто-то откликался. Но вот русских Лин Рено не упомянула. И имела на это все основания. Представители второй сверхдержавы мира тогда в кабаре не появлялись, это считалось неприличным.
Сейчас же в зале «Паради латен» конферансье тоже производил перекличку по национальностям, перечислил, наверно, тридцать стран, и вдруг кто-то из артистов (недавних официантов) его подтолкнул, он повернулся к соседнему с нами столику и сказал на русском языке: «Приветствую российских друзей!». Четверо мужчин за этим столиком, в одинаковых серых костюмах и строгих галстуках, несколько оторопели, но потом чинно кивнули…
В свете последних событий, не позавидуешь артистам кабаре. Видимо, в скором времени им придется заучивать приветствия и по-литовски, и по-латышски, по-эстонски, по-украински, по-белорусски, на молдавском, на грузинском, азейрбаджанском, армянском, узбекском, таджикском, и кто знает, на каком еще языке. Вдруг Каракалпакия тоже захочет отделиться?
Ловушки Парижа
Однажды, в блаженные времена застоя, член политбюро, Андрей Павлович Кириленко собрал в ЦК совещание главных редакторов центральных газет и журналов. Среди прочих ценных указаний, товарищ Кириленко произнес мудрую фразу: «Надо всячески пропагандировать социалистическое соревнование, будить инициативу масс. Другого способа развития экономики у нас нет». Даже ко всему привыкшие главные ошарашенно переглянулись, но вернувшись в свои руководящие кабинеты, начали бодро проводить очередную директиву партии в жизнь. Как известно, никакие припарки мертвому телу не помогли, советская власть рухнула. И тогда вдруг, на просторах Родины чудесной, развернулся новый вид социалистического соревнования: кто кого больше обманет, кто кого искуснее объегорит! Инициатива масс забила ключом, талантливый народ-самородок изобрел тысячу способов, как отнимать деньги у ближних, не входя в особые противоречия с Уголовным Кодексом. О тысяче-первом способе недавно рассказала газета «Неделя».
…На одной из московских палаток появилось объявление: «Фальшивые деньги не возвращаем». Покупатель торопится, разные надписи ему читать некогда, он протягивает продавщице крупную ассигнацию, а та ее рассматривает на свет, с чем-то сличает и говорит: «Ваша банкнота фальшивая». Покупатель в крик, продавщица непреклонна. Тогда покупатель требует вернуть ему кровные денежки. А продавщица в ответ: «Не имею права! Нам фининспекция приказала изымать фальшивые купюры. И вообще, прочтите объявление перед вашим носом. Мы предупреждали». Покупатель грозит милицией, но во-первых, пойди нынче найди милиционера, а во-вторых, продавщица не советует — дескать, вас же самого отведут в отделение за связь с фальшивомонетчиками. И потом покупатель понимает, что у продавщицы припасена фальшивая ассигнация, как доказать, что она не твоя? Короче, высказав в крепких выражениях все, что он думает по этому поводу (благо, у нас теперь свобода слова), покупатель отправляется восвояси, а продавщица выбирает очередного лоха и ждет с нетерпением, когда ей торжественно вручат «переходящее красное знамя» как лучшей по профессии…
И вот каким-то чудом вы оказываетесь в Париже. На неделю, на две недели — не важно, главное, что вам хочется поскорее забыть все российские ужасы и мерзости. Взглянуть на Джоконду и Венеру Милосскую, на роденовского «Мыслителя», побродить по узким улицам Латинского квартала, постоять у лавок букинистов, восхититься витражами Нотр-Дама, обменяться с прохожими приветливой улыбкой — зажмурившись, нырнуть с головой в особую атмосферу Парижа, праздника, который всегда с тобой. Именно в таком состоянии полной эйфории шествует по Елисейским Полям мой брат со своим сыном — сияет солнце, сверкают витрины, длинноногие, загорелые девицы щеголяют почти полным отсутствием юбок, — и лишь я, старый зануда, своим брюзжанием — «в Париже полно карманников, держи ухо востро!» — порчу брату весь праздник. В Москве брат — большой начальник, в его подчинении 140 человек, привык внимательно выслушивать каждого, но тут явно его терпение лопается.
— Ты нас привез на Елисейские Поля, — говорит он мягким голосом, — все, спасибо, поезжай по своим делам. Мы сейчас обменяем доллары и будем шляться целый день по городу.
— Где ты хочешь менять? — спрашиваю я злым шепотом.
— Как где? — удивляется брат. — Здесь обменные пункты на каждом шагу. Например, этот..
Брат решительно направляется под аркаду, где над полированным прилавком надписи на нескольких языках: «шанж», «чейндж», «камбио». Мужик за прилавком, типичный банковский клерк (несмотря на жару, в светлом костюме, в рубашке с галстуком) расплывается в подобострастной улыбке. Брат изучает курс валют. Я наблюдаю. Но почему-то обменный курс похож на таблицу Менделеева. Брат в некотором затруднении. Я подхожу.
— Вот, — говорит брат, — 532 франка за 100 долларов, кажется, приемлемо. Хотя мы с тобой видели и лучше.
— Это при условии, — отвечаю я, — что ты меняешь не меньше десяти тысяч долларов.
— Но у меня всего пятьсот!
— Тогда ты получишь за каждый доллар 5 франков и 2 сантима.
— Но это же грабеж, куда полиция смотрит!
Я беру брата под локоть и увожу опять на тротуары Елисейских Полей, где все сияет и сверкает. Я объясняю брату, что это не грабеж, а нормальная коммерция, рассчитанная на идиотов, которые меняют не глядя или не разобравшись в «таблице Менделеева». И потом, за прилавками, в отличие от банков, которые закрываются в пять часов, работают до часу ночи. Грабительский курс — своего рода компенсация за сверхурочные часы.
В конце концов мы находим банк, где за каждый доллар дают 5 франков 49 сантимов, без комиссионных.
Брат доволен, я считаю свою миссию выполненной и уезжаю домой.
Брат с племянником возвращаются вечером, усталые и счастливые. Так хорошо погуляли, столько повидали, два раза сидели в кафе… А главное — брат достает из нарядной полиэтиленовой сумки два замшевых пиджака:
— Мы идем по улице Риволи, — захлебываясь, рассказывает брат, — вдруг останавливается машина, выскакивает человек с сумкой, бросается к нам, обнимает, целует, кричит что-то по-итальянски, как я понял- «Италия, Россия, дружба», «люблю русских», «это мои друзья», «это вам в подарок от Италии, в память о посещении Парижа!» — и тут же на улице достает из сумки два пиджака, заставляет их примерить и буквально силой всучивает нам. «Все, — говорит, — подарок, баста!». Потрясающий итальянец! Никогда бы не поверил, что даже на Западе такое бывает.
— А потом он попросил немного денег на обратную дорогу в Италию, — внутренне холодея, подсказал я.
— Да, — растерянно подтвердил брат, — а ты откуда знаешь? — и уже без прежнего энтузиазма продолжал: — Он начертил мне на бумаге, во сколько ему обойдется заправка бензином до Рима, плюс плата за автострады. Получилось четыреста долларов. Я ответил, что таких денег у меня нет. Протянул четыреста франков. Он сказал, что мало, ведь мы друзья, ведь он нам сделал подарок. Я протянул еще двести франков.
— В конечном итоге, сколько он у тебя вытянул?
— Тысячу франков, — ответил мой брат, и в голосе его уже не было праздника. Конечно, теперь я понимаю, что это не подарок, но все равно, выгодная покупка.
На мой взгляд, красная цена каждому замшевому пиджаку была — 150 франков, а замша поддельная.
Сам я в Париже дважды попадал в такую ситуацию. Первый раз случайно проходил мимо отеля «Хилтон» и, видимо, показался выгодным клиентом. Остановилась машина, выскочили два итальянца, объяснили мне, что у них была выставка замшевой одежды. От выставки кое-что осталось, например, дамское замшевое пальто. Они мне его презентуют. «Зачем мне дамское пальто?» — «Подарок вашей жене». Подарок? Почему бы нет. И тогда они попросили немного денег на обратную дорогу. Я сказал, что у меня всего лишь 50 франков, показал кошелек. Они внимательно его изучили. «А русских денег у вас нет?» (я уже успел сказать, что я русский). Как жалко, что у меня не было русских денег! Были бы — вручил бы им целый мешок, пусть потом плачут и рыдают. Мы посмотрели друг другу в глаза, я спрятал кошелек с драгоценными пятьюдесятью франками и отдал им обратно пальто. Второй раз меня остановили тоже на какой-то богатой улице, но как только разговор зашел о мире и дружбе и о выставке замшевой одежды, я с ходу по-русски послал их к эдакой матери. Не уверен, что они поняли все слова, но смысл угадали.
Теперь подумаем: если мое семейство трижды подверглось таким пиратским наскокам, то с какой интенсивностью они действуют в Париже! Какой профессионализм, артистичность и знание языков! Ведь охота идет за всеми иностранцами — немцы, американцы, японцы явно предпочтительнее русских.
Разумеется, передовики социалистического соревнования по обману доверчивых иностранцев вкалывают не только во Франции. Рекорды бьют Италия и Испания. Даже в тихой Голландии на первой бензозаправочной станции после бельгийской границы висит объявление: «Не покупайте с рук золото и бриллианты, они фальшивые». Значит, и тут тонко разработана технология, как всучить вам подделки. Ведь не с ножом к вам подойдут, а с улыбкой.
Однако вернемся в Париж. Вот еще одна типичная ловушка. На левом берегу Сены, в квадрате между набережной и бульваром Сан-Жермен, улицей Святого Якова и бульваром Сан-Мишель, расположено больше сотни маленьких ресторанчиков. Место очень бойкое и аппетитное. В витринах ресторанов поворачиваются на вертеле жареные поросята, плавятся на медленном огне куски мяса, шашлыки из крупных креветок. И в каждой двери зазывала, буквально хватает вас за рукав. Но при такой конкуренции как заманить клиента? И тогда на витрине вывешивается комплексное меню. Допустим: салат (на выбор), шашлык (на выбор), и десерт (на выбор). И за все каких-нибудь 68 франков (чуть больше 10 евро). Это очень дешево. Соблазнившись ценой, вы входите в ресторан и заказываете комплексный обед. Вас двое и вы рассчитываете, что уложитесь в 150 франков. Счет вам подают на триста. Вы надеваете очки и проверяете счет. Комплексное меню? Тут все без обмана, 68 франков на нос. Но вы еще заказали дополнительно бутылку вина, бутылку воды и по чашке чая. А вино оказывается совсем не дешевым, а чашка чая потянула на тридцать франков. Чашка чая почти в цену шашлыка! Между прочим, цена проставлена в прейскуранте, но вы в него поленились заглянуть, ведь ресторан вам показался дешевым…
В любом маленьком заведении на окраине Парижа такой бы номер не прошел. Там клиентура постоянная, и заведение прогорело бы на следующий день. А в Латинском квартале с утра до вечера тысячная толпа туристов со всего мира. Иностранцы! А иностранцев на земле более четырех миллиардов. Значит, всегда найдется кого облапошить.
С приятелем из Москвы мы сидим в кафе, в центре Латинского квартала. Заказали по пиву. Болтаем, естественно, по-русски. Я знаю, что кафе дорогое, но так надо. Счет мне приносят на 44 франка. Что ж, я этого ожидал. Я протягиваю официанту двухсотфранковую бумажку. Он мне аккуратно отсчитывает сдачу — 56 франков, и уходит. Я его окликаю. По-французски. Он возвращается и молча отдает мне еще сто франков. Даже не извиняется. Ну не повезло ему, случайно нарвался на француза. Не беспокойтесь, он отыграется на другом клиенте-иностранце.
Парижские фокусы
Кончались школьные каникулы, я не придумал ничего интересного для моей младшей дочери Лизы. Когда она восьмилетней приехала в Париж, я легко ей находил развлечения. Она покаталась на всех парижских каруселях, мы исправно посещали Тронную ярмарку, где масса аттракционов для детей. Позже мы ходили с ней в кино или, как один из аттракционов, в ресторан «Макдональдс». С тех пор столько воды утекло, и Лизе, сами понимаете, стало занятнее сидеть в кино с очередным мальчиком, а американские фастфуды поглощать в компании своих лицейских подружек. Мои намеки на Лувр или импрессионистов отвергались с полуслова, — она их проходила в школе, точнее, со школой. «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» Но Париж хорош тем, что всегда выручит. «Лиза, — сказал я, — пойдем в какой-нибудь необычный музей». По ее ответу я понял, что на этот раз мне выставили оценку выше 10 баллов…
Самый необычный музей в Париже и теперь один из редчайших в мире — музей-квартира Владимира Ильича Ленина на улице Мари-Роз. По каким-то причинам меня туда не потянуло. Далее, по экстравагантности, следуют музей вин и музей магии. Музей вин предполагает обильную дегустацию, а вот этого я, особенно в середине дня, стараюсь избегать. Таким образом, карта (передернутая?) выпала на музей магии.
Музей находится в квартале Святого Павла, старейшем в Париже. Здесь на каждом шагу антикварные лавочки, мастерские художественных ремесел и продают, и показывают не традиционные шкафы и кровати в стиле Людовика Тринадцатого или предметы, полезные в домашнем быту — нет, странные статуэтки, столы для спиритических сеансов, деревянные кресла, где в подлокотниках вырезаны хитрые физиономии чертей, медные подсвечники и канделябры, трости и веера с магическими иероглифами, кольца и бусы из полудрагоценных камней, привезенных с Востока. То есть квартал Святого Павла — как бы преддверье музея, знак того, что вы попадаете в диковинный мир.
Музей расположен в подвальном сводчатом помещении, что естественно — подальше от дневного света и уличной суеты. Вас встречает механическая гадалка. Опустите в прорезь монету, и гадалка вам выдаст билетик с гороскопом и с цифрами, на которые надо ставить при игре в лото. Я потом проверил — типичный обман рабочего класса, но как сказал Воланд перед концертом в варьете: «Любезный Фагот, покажи нам для начала что-нибудь простенькое». Простенькое: музыкальный оркестр, куклы играют на скрипке, на пианино, бьют в барабан, дуют в трубу. Чуть сложнее — картина на стене, которая при вашем приближении дергается, ломается рамка. Или другая картина, изображающая злого демона. Вдруг лицо демона искажается, а из-за картины появляются картонные руки. Впрочем, фокус распознается быстро: вы наступаете на какие-то квадраты на полу и приводите в действие механизм. По тому же принципу у совы зажигаются лампочки-глаза, сова машет крыльями, крутит головой.
На полках — книги по черной магии и прозаические магические причиндалы: кубки, куда вино вливается, но не выливается; вазы с двойным дном; ножи, которыми режут пирог, и из полости лезвия выскальзывает бумажка с нужным вам именем. Публику зовут в зал, похожий на студенческую аудиторию, и веселый молодой человек, похожий на студента, демонстрирует фокусы — профессионально, четко, но не более того. С гораздо большим интересом я прослушал лекцию по истории магии. Маги появились в Египте, в эпоху фараонов. Уже тогда они обладали техникой современных фокусников, да вдобавок еще какими-то мистическими знаниями — например, им было известно, что Земля круглая, что за океаном существует континент, впоследствии названный Америкой. Маги могли предсказывать солнечные затмения и землетрясения. Искусство магии перекочевало на Ближний Восток, в Индию и Китай, вернулось в Древнюю Грецию и Рим. Однако в феодальной Европе магия исчезла на 13 веков. Дело в том, что магов путали с волшебниками и колдунами, и не церемонясь, сжигали на кострах. Магия вновь возникла лишь в XVIII веке, когда ученые стали проводить химические и физические опыты, доказывая, что никакой потусторонней силы нет. Знаменитый французский маг и фокусник Робер Уден, бывший часовой мастер, открыл в XIX веке в Париже, на Итальянском бульваре, театр, где каждый вечер отрубали головы и распиливали женщин. Кстати, Уден издавал книги, вот они, под стеклом, — в которых описывал тайны своего ремесла. Технику «распиливания и отрубания» наглядно демонстрируют в музее в конце вашего визита.
Мне не случайно в голову пришло сравнение со студенческой аудиторией. Музей в квартале Святого Павла — это единственная в Европе Академия магических наук, под высоким патронатом аж самого Дэвида Коперфильда! Здесь за определенную плату, на трехмесячных курсах, вас научат ловкости рук и еще кое-чему любопытному. Для затравки показывают начало урока по телевизору и прерывают на самом пикантном месте… Разумеется, выпускникам Академии постоянная работа не гарантируется, но я заметил, что на парижских площадях маги всегда собирают толпы народа…
Когда мы с Лизой вышли на улицу, зажглись старинные газовые фонари (якобы газовые — фокусы парижской мэрии), и ощущение магии нас не покидало, хотя мы миновали квартал Святого Павла, более того, фокусы продолжались, ибо дверцы моей машины, оставленной у полицейской префектуры, были не заперты, а я имею привычку проверять замки. Я отвез Лизу домой, и тут выяснилось, что славно поработали парижские фокусники XX века — вскрыли машину и каким-то образом из салона машины проникли в багажник, откуда вытащили Лизину сумку. Лиза очень расстроилась — ведь в сумке находились черновики для контрольной по математике, одолженные у одноклассницы. Однако представляю себе, как были разочарованы любители легкой наживы: надеялись на деньги, кредитные карточки, радиотехнику, дорогую косметику, а обнаружили исписанные ученические листки. Наверно, решили, что в данном случае тоже нарвались на магов.
Аксенов в Лувре
К сведению его коллег и приятелей: не надо расстраиваться, хвататься за сердце, глотать валидол — Аксенова в Лувре пока не выставили.
Я должен был бы заподозрить недоброе еще в июле, когда Аксенов прилетел из Москвы и попросил отвезти его к Рене Герра. Мы провели у профессора Герра полдня, осмотрели его знаменитую коллекцию русских книг и картин, — только Розанова сорок томов на одной полке, и все с автографами! Потом Аксенов уехал в глухую деревушку под Ниццу — писать книгу, а я был ужасно горд, что вот так, невзначай, повысил свой культурный уровень. Вернувшись с юга, Аксенов мне позвонил. «Вася, — предложил я, — пойдем к бабам», — обычное мое предложение вот уже в течение многих лет. «Пойдем в Лувр», — сказал Аксенов. В музей?! Опять!? Да что он, озверел? Но пораскинув мозгами (оставшимися), я решил, что эта идея, пожалуй, более актуальна на сегодняшний день…
В Лувре я был последний раз семь лет назад, когда министр культуры пригласил журналистский корпус на открытие подземной галереи. Журналисты тупо обозревали откопанные древние каменные стены, затем резво устремлялись — кто к буфетным стойкам (задарма), кто в верхние залы музея (бесплатно). Теперь под Лувром организовался настоящий город, с кафе, ресторанами, книжными и художественными магазинами, туристскими агентствами, все чисто, сверкает, народу — как в московском метрополитене в часы пик. Я чувствовал себя здесь провинциалом, впервые попавшим в столицу, а Аксенов уверенно ориентировался в подземном лабиринте и вывел меня к экспозиции Египта эпохи фараонов.
У фараонов было хорошо. Тихо, спокойно. Аксенов обстоятельно рассматривал стенды с домашней утварью, фотографировал, чиркал в блокноте. Раньше я проносился по египетским залам бодрой рысью. Сейчас, от нечего делать, переглядывался с фараонами, ихними женами, любовницами, богинями. Судя по интимным пожатиям рук, они, фараоны, их путали, любовниц и богинь, морально разлагались с теми и другими. И какие у всех красивые глаза! А бабы образца тысяча двухсотых годов до Р.Х. - вылитые современные топ-модели. «Толька, найди мне щипчики», — сказал Аксенов. Я обежал стенды, нашел массу заколок и булавок, ожерелья, наконечники стрел и пик, бритвы, ножи, маленькие чашечки и… вазы. Щипцов не было. «Я их видел тут», — настаивал Аксенов. Я знал, что Аксенов пишет исторический роман, ему важны подробности быта, однако за каким чертом ему дались именно щипчики? «Вася, часть экспонатов на реставрации, — я перевел текст объявления с французского, — администрация приносит извинения». — «Сперли щипчики», — горестно вздохнул Аксенов.
Для приличия мы поднялись в зал итальянской живописи. Около «Моны Лизы» — вавилонское столпотворение. Не протолкнешься. Толпа гудела, махала руками, как на рок-концерте. Разве что не плясали. А рядом — уникальные полотна, например, «Юпитер испепеляет грешников». Хоть бы один японец покосился на Веронезе. Нет, всем подавай «Мону Лизу»! Звездная болезнь, голливудские нравы.
Мы поспешили покинуть современный Вавилон и разыскали Вавилон древний, экспозицию «Искусство стран Междуречья». Там душа отдыхала. Пусто, выросла капуста. Аксенов снова прилип к застекленным стендам (инструменты эпохи — несколько заострённых камешков), а я не мог оторвать взгляда от огромных быков с человеческими головами. Раскопали эти каменные статуи (Месопотамия, 3050-й год до Р.Х.) в позапрошлом веке немецкие археологи. «На самом деле, — объяснил Аксенов, — археологи были шпионами, следили за англичанами, которые прокладывали железную дорогу, и сами обалдели, наткнувшись на такое богатство». Я гляжу на быков: удивительно одухотворенные лица у товарищей. По сравнению с ними… Напрашивается банальная острота. Обойдемся. «Вася, вот эта клинопись на стенах, колоннах, табличках — это молитвы, царские указы?» — «Все что угодно. Люди Междуречья были маньяками хроники, записывали все подряд. Например, постановление общины: Рыжий Лис бросил жену, ушел к соседке — общественность рекомендует Рыжему Лису вернуться к законной супруге или взять соседку как вторую жену».
«Семейный конфликт, любовный треугольник, — подумал я. — И все зафиксировано». Нечто вроде городской прозы, которую мы с Аксеновым возобновили в России через пять тысяч лет.
Уроки одной забастовки
Представьте себе, что на Францию напала орда варваров, люто ненавидящих эту страну. По каким-то причинам они не решались убивать и грабить, их цель была другая: нанести максимальный ущерб. Итак, что бы они сделали? Первое: вывели бы из строя общественный транспорт — железные дороги, метро, автобусное сообщение, заблокировали аэропорты. Второе: спровоцировали перебои в электроснабжении, остановили бы работу почты. Третье: празднично иллюминированные улицы с яркими витринами магазинов завалили бы помойными отбросами. Четвертое: в самый разгар рабочего дня организовали бы многочисленные демонстрации, драки с полицией, разбивали бы витрины, поджигали машины.
«Подождите, — прервут меня читатели, — то, о чем вы рассказываете, во Франции происходило на самом деле, в конце прошлого года мы видели это по телевизору, слышали по радио, читали в газетах. Только никакие варвары на Францию не нападали, просто была массовая забастовка».
Все верно, отвечу я, действительно была забастовка. Насколько массовая — с этим можно спорить. Бесспорно другое: роль варваров и вандалов взяли на себя организаторы забастовки — два французских профсоюза: прокоммунистический СЖТ (Генеральная федерация профсоюзов) и либеральный «Форс Увриер» («Рабочая сила»).
«Забастовками Францию не удивишь, — возразят мне эрудиты. — В ее истории все было: демонстрации, баррикады, уличные бои. И вспомните, как мы плакали над судьбой маленького Гавроша, читая Виктора Гюго. Рабочий класс всегда боролся за свои права. У нас, в России, шахтеры тоже бастовали…».
Короче, читатель наш подкованный, за словом в карман не лезет. Когда-то советская пропаганда твердила, что на Западе идут классовые бои. Ей верили и не верили. Потом рухнул советский режим, и в новых условиях российские граждане поняли, что им надо как-то защищать свои права, вплоть до забастовок и демонстраций. Как характеризовать нынешнее российское государство — номенклатурный капитализм или «дикий Запад»? — я, честно говоря, не знаю, да это и не является темой сегодняшнего разговора. В любом случае, российская действительность резко отличается от жизни современных демократических стран. В этих странах давно нет классовых боев, и пусть это покажется странным, последняя забастовка во Франции — тому подтверждение.
Проанализируем события. Забастовку начали железнодорожники и работники городского транспорта в знак протеста против декретов правительства Алена Жюппе, направленных на спасение системы социального страхования. Смысл реформ Жюппе — заставить Францию несколько «затянуть пояс», то есть платить больше взносов в различные страховые кассы. Добавим от себя, что эти реформы давно назрели, просто предыдущие правительства по чисто политическим причинам не решались применять радикальные меры. Однако затягивать пояса французам никогда не нравилось, поэтому к демонстрациям транспортников во всех крупных городах присоединилась масса недовольных. Над толпой реяли транспаранты со старыми демагогическими лозунгами, появления которых, вроде бы, никак нельзя было ожидать в просвещенной Франции. Например: «Жюппе, не лезь в карман трудящихся, пусть платят богатые!». Железнодорожники шли в первых рядах, ибо декреты Жюппе затрагивали их особый социальный статус. Что это такое? Поясняю: машинисту электровоза достаточно проработать 25 лет, чтобы в 50 лет выйти на пенсию. Естественно, никто никогда не считал железнодорожников миллионерами, но сверстник машиниста, какой-нибудь строительный мастер в частном секторе, должен проработать 40 лет, чтобы получить полную пенсию. И эта пенсия все равно будет меньше, чем у железнодорожника. Почему такая несправедливость? «Потому, — отвечают машинисты, — что работа у нас нервная и ответственная». Вопрос: неужели более нервная и ответственная, чем у пилота авиалайнера, который, правда, зарабатывает больше, но и на пенсию уходит только в шестьдесят? Ответ: «Ничего не знаем, это наше социальное завоевание, и мы его не отдадим!».
И еще такая деталь: за последние десятилетия если во Франции кто-то и бастует, то это, в основном, государственные служащие. Железнодорожники, почтовики, работники общественного транспорта получают зарплату от государства. По французским законам их нельзя уволить с работы. Над всеми остальными, кто трудится в частном секторе, угроза безработицы висит, как Дамоклов меч. Напомним, что во Франции 12 процентов безработных. То есть привилегированная корпорация, каста, пользуясь безнаказанностью, отстаивала свои привилегии. Дескать, пусть затягивают пояса другие, а мы не будем. Назвать все это классовой борьбой — извините, язык не поворачивается.
Допускаю, что по каким-то причинам привилегированная корпорация захотела досадить правительству. Но все варварство забастовки (не боюсь употребить это слово — варварство) заключалось в том, что ее целью было — превратить жизнь ни в чем не повинных рядовых французов в сущий ад. Люди, которые не желали работать, делали все возможное, чтобы помешать работать другим.
Чтобы попасть на работу, жители пригородов вставали в четыре утра и топали пешком по двадцать километров. В часы пик автомобильные пробки в Париже и на подступах к нему достигали в общей сложности 300 километров. Рестораны, магазины, делающие, как обычно, ставку на традиционный предрождественский бум, понесли немыслимые финансовые потери. Мелкие предприятия, особенно те, которые рассылают свои продукцию по почтовым заказам, оказались на грани закрытия. Иностранные туристы, заполнявшие Париж в это время года, естественно, дружно бойкотировали зачумленный город. Какой ущерб нанесен французской казне? Вот факты. В 1996 году правительство планировало увеличение национального валового дохода и уменьшения, как минимум, на сто тысяч количества безработных. Забастовка перечеркнула оптимистические прогнозы. По последним данным, прироста национального дохода не будет и, как следствие, появится еще 120 тысяч новых безработных. Значит, 220 тысяч французов должны сказать «спасибо» (в кавычках) профсоюзам — СЖТ и «Форс Увриер», благодаря их стараниям они остались без работы. Что-то не похоже на классовую борьбу, скорее, корпоративная, кастовая война против самых обездоленных и наименее защищенных слоев населения.
Чем могли ответить рядовые граждане? Стихийными демонстрациями против забастовщиков (впервые я наблюдал такое во Франции) и множеством самодельных листовок, наклеенных на стенах вокзалов, на остановках автобусов, на закрытых наглухо дверях метрополитена, листовок, где самым нежным обращением к забастовщикам были слова: «Бесстыжие эгоисты!».
Как правило, французская пресса, особенно левая, на стороне забастовщиков. Действуют старые механизмы памяти: мол, право на забастовку священно, это завоевание республиканской Франции.
На этот раз, когда забастовка затянулась, даже в газетах обратили внимание на некоторую странность альянса. Дело в том, что почти пятьдесят лет профсоюзы «Форс Увриер» и СЖТ занимали диаметрально противоположные позиции на политической сцене. Первомайский праздник отмечали сепаратными демонстрациями, шли по раздельным маршрутам. А тут вдруг такое трогательное единство! И перед телекамерами председатель «Форс увриер» Марк Блондель и председатель СЖТ Луи Виане обмениваются горячими рукопожатиями (как сказали бы англичане — «шокинг»!). Тогда журналисты начали копать поглубже и выдвинули версию: настоящая причина забастовки — деньги. И не те жалкие прибавки к жалованью и пенсии, которые просили транспортники и почтовики, а огромные миллиарды. Поясняю: спрятавшись за спины забастовщиков и манифестантов, Марк Блондель и Луи Виане потребовали автоматической отмены всего плана Жюппе. А план Жюппе предусматривает ежегодную отчетность всех касс социального страхования перед парламентом. У французского социального страхования — бюджет колоссальный, почти равный годовому национальному бюджету Франции. И одну из главных касс контролирует профсоюз «Форс Увриер», а другую — профсоюз СЖТ. Вот где собака зарыта! Правда, пока нет оснований упрекать Блонделя или Виане в каких-то финансовых махинациях. Но если придется отчитываться перед парламентом и что-то всплывет…
В общем, десятки тысяч простаков-французов, которые три недели маршировали по улицам с песнями и лозунгами, не подозревали, что их втянули в чужую и корыстную игру.
Стихийные бедствия во Франции
«Мы, французы, очень любим стихийные бедствия. Естественно, когда они в других странах, и когда их нам показывают по телевидению. В конце концов, наши новости — повышение-понижение цен на салат и свинину, повышение цен на сигареты и бензин, скандал с футболистами в Марселе, судебный процесс в Лионе — приедаются. А тут, на тебе! Извержение Этны в Италии — очень красочно, землетрясение в Японии — дух захватывает, засуха в Испании — впечатляет, наводнение в Бангладеш — очень зрелищно! Правда, про наводнение в Бангладеш нам рассказывают, только если там погибло больше 10 тысяч человек. Если 9 тысяч 900 с хвостиком — на телевидении молчок, считается, что это никого не заинтересует. Вот Америка — другое дело. Снежная буря в Нью-Йорке, пожар в Калифорнии, Миссисипи вышла из берегов — любо-дорого смотреть. Могут сказать: это потому что у вас, французов, комплекс неполноценности. Фу, какая пошлость! Нам нечему завидовать Америке, у нас тоже есть ядерное оружие, мы продали Финляндии три с половиной самолета, и наш франк — самая стабильная валюта в мире… вот уже четыре дня. Хотя верно и то, что американцы нас освободили в 1944 году. Вот этого мы им никогда не забудем. Ладно, проехали Америку. Стихийные бедствия в России? Про них нам говорят вскользь, там телевидение почти ничего не снимает. Диктор как-то объяснял: „Вам же нужны „картинки“, если давать голую информацию, вы же переключите телевизор на другую программу“. Между прочим, а за что с нас дерут теленалог? Раз мы платим, нечего зря языком чесать, давай показывай картинки…
А вообще, в нашей прекрасной Франции климат умеренный, можно сказать, хороший. Поэтому летом должно быть солнце, особенно на морских курортах. Если мы сняли там квартиру на месяц, то жалко терять каждый день. Раз мы платим за проезд по автострадам, и цены на бензин повышаются, то дорога должна пройти без сучка и задоринки. И еще нас приучили проводить зимний отпуск в горах. Горнолыжные курорты — огромная индустрия, много средств вложено. Однако тут все зависит от снега. Когда снега нет, тут даже правительство не виновато, это мы понимаем. Курорты пустуют — значит, растет безработица, тоже плохо. Но раз снег пошел, нельзя упускать ни часа. И снег должен падать только в горах, а не на шоссе, и тогда, когда мы спим, а не тогда, когда мы едем, иначе какого черта мы голосовали за это правительство?».
Уф, прервем монолог рядового парижанина. Признаться, я завидую этой французской уверенности, что все будет так, как хочется. Я не могу мчаться ночью на огромной скорости сквозь дождь и туман, я старый человек, у меня советское воспитание. Я привык к тому, что где-то шоссе будет обязательно перекопано поперек — и ни заборчика, и ни одного опознавательного знака. Или оставят посреди дороги бульдозер с потушенными огнями. А француз ничего не боится, знай себе жмет на газ и выкуривает сигарету за сигаретой, цены на которые все время повышаются. И, как правило, благополучно доезжает…
Ладно, не будем рассказывать о страшных дорожных катастрофах, которые иногда случаются (50 машин врезаются одна в другую), у нас сегодня иная тема. В первое воскресенье этого года была чудовищная пробка в горах Верхней Савойи. За пять часов машины проезжали в среднем семнадцать километров, с наступлением темноты не продвигались ни на сантиметр. Пришлось автомобилистам искать приют в крестьянских домах и в школах, которые, спасибо полиции, приготовили для ночлега. Спрашивается: за что курортникам выпала такая каторга? Ведь все прекрасно так начиналось — пошел долгожданный снег! Но он почему-то падал не только на лыжные трассы в горах, но и на шоссе, и не только ночью, но и днем. Поэтому машины стали скользить, водители останавливались, надевали цепи на колеса, а снег все падал, и дорожной полиции пришлось перекрыть движение. То есть французы не предполагали, что в их воскресные планы вмешается стихия. Действительно, безобразие: за гостиницу заплачено, надо успеть к ужину — и вдруг стихия! Откуда она взялась?
Похоже на то, что француз, тем более горожанин, убежден: природных катаклизмов во Франции быть не может. Когда в Париже выпадает снег, настоящий снег, а не тот, что тает под колесами (на моей памяти такое случалось дважды), — город вымирает. Нет в столице Франции ни одной машины, которая бы посыпала мостовые песком, посыпают лишь солью. Мобилизуют армию, чтоб расчищать улицы от снега саперными лопатками. При виде такой картины любой российский дворник живот от хохота надорвет.
Хорошо, снег в Париже — действительно редкость. Но ведь дождичек-то бывает. Три года подряд французы жаловались на засуху — дескать, тяжелые последствия для сельского хозяйства, и снижается уровень подземных вод. А этой зимой полило. И как!
Мне вспоминается американская песенка, которую приводит Дос-Пассос в своей хронике: «дождь лил сорок дней и сорок ночей, опрокинулась в небе лейка. Лишь один человек пережил потоп — длинноногий Джек с перешейка». Конечно, во Франции не так трагично, уцелел не только длинноногий Джек, однако все реки, кроме Луары, вышли из берегов. Пострадали сотни городов, десятки тысяч домов. Например, маленькая речка Шаранта поднялась на шесть с половиной метров, и город Сент превратился в Венецию: затоплены первые этажи, жители нижних кварталов города разъезжают на лодках.
И что самое любопытное: наводнения во Франции не новость. Даже в засушливые годы мощные потоки воды, образовавшиеся после неожиданно сильных ливней, буквально смыли центральную улицу Нима и разрушили набережную и мосты в городе Везон-ля-Ромен. И были человеческие жертвы. И еще специалисты доказывают, что в 82-м году, когда все французские реки вышли из берегов, уровень воды был выше, чем в нынешнем, однако такого моря разливанного не наблюдалось.
Я ломаю голову, пытаясь припомнить: видел ли я что-нибудь подобное в Советском Союзе? Разумеется, заботливое советское правительство старалось не информировать население о катастрофах, и впечатляющие картинки по телевидению не показывали. Тем не менее, сейчас, во Франции, мне не надо слушать радио или смотреть телевизор. Достаточно выйти на берег Марны, около которой я живу, чтобы понять: топит! И когда я еду к своим дочерям в 15-й округ Парижа, мне приходится пробираться «огородами», ибо скоростные пути на набережной Сены закрыты — залиты водой. А в Москве такого не было, и за сорок лет моей советской жизни никто из знакомых мне о наводнениях не рассказывал. Хотя недавно я читал в российской прессе, что на Урале прорвало плотину и затопило город Серов. По моему разумению, раз прорвало плотину, то это, скорее, промышленная катастрофа: плохо построили, — а промышленными катастрофами Россию не удивишь. Но во Франции другое: покапало с неба в течение недели, и вдруг тысячи людей остались без крова, а это уж ни в какие ворота не лезет.
В чем же дело? Почему в нищей, неблагоустроенной России наводнения никому не мешают, а в современной модерновой Франции каждый паводок оборачивается стихийным бедствием? Звучит это странно, но именно неустроенность территории, традиционное бездорожье, грязь, спасают и спасали Россию. Вспомним, в этой грязи и бездорожье осенью сорок первого года застряли танки генерал-полковника Гудериана. А в современной модерновой Франции грязи нет, дороги идеальные, все что возможно, заасфальтировано, забетонировано. Поэтому дождевая вода не попадает и не всасывается в землю, а дружными потоками по гудронному покрытию сливается в реки. Оттого и реки стремительно вспухают. К тому же (и об этом теперь много пишут во французских газетах), в последние десять лет шла невиданная спекуляция земельными участками в прибрежных районах. Всем хочется жить у речки, чтоб пасти овечку. Понастроили домики, по весьма доступным ценам (почему цены такие низкие, новоселам не объясняли), на пустырях разместились предприятия, выросли большие магазины, с обширными заасфальтированными паркингами. Вполне возможно, что кого-то предупреждали: эти земли когда-то затапливались. Отмахивались: «Дескать, когда это было, при Луи Капете? А мы живем в век технического прогресса». Но, похоже, что когда разверзаются хляби небесные, прогресс только способствует…
Тем не менее, необходимо отметить, что французские службы, которым положено бороться со стихийными бедствиями, зря хлеб не едят. Очень эффективно действуют при наводнениях, лесных пожарах, снежных лавинах, специальные отряды жандармерии, армии, авиации, и в первую очередь, пожарники. И пожарникам помогают отряды добровольцев, то есть людей, прошедших профессиональную подготовку, но работающих в других областях. В случае беды, их не надо мобилизовывать, они сами прибегают в казармы, и в буквальном смысле этого слова, принимают огонь на себя.
Уверенность, что в трудный момент государство сразу придет на помощь, укрепляет национальное единство. Эту азбучную истину хорошо бы не забывать нынешним политикам России. Вот во Франции сколько веков тлеет корсиканский конфликт, страсти то утихают, то разгораются, и случается, что корсиканские автономисты и сепаратисты берутся за оружие. Крутые ребята, их все побаиваются. Однако стоит лишь вспыхнуть массовым лесным пожарам (почти каждое лето), или на остров обрушиваются чудовищные ливни (как прошлой осенью), то все корсиканские сепаратисты-автономисты забиваются, как тараканы, в щели, их не слышно и не видно. Почему? Потому что без поддержки с материка Корсика сгорит дотла или захлебнется в воде. И первое возмещение материальных убытков придет не от страховых компаний (от них когда еще дождешься!), а из Парижа, из специальных государственных фондов.
В общем, простите за парадокс, стихийные бедствия тоже можно считать в какой-то степени полезным фактором: они возвращают людей к реальной жизни. А иначе? Иначе останется та инфантильность мышления горожанина, оторванного от природы, с рассказа о которой я начал это письмо. В подтверждение — последний пример. Телевизионные журналисты берут интервью у офицера жандармерии. Он совершил подвиг, точнее, исполнил долг — спас целое семейство (отец, мать, двое детей), потерявшееся в горах в снежную бурю. Однако вид у героя ошарашенный. «Понимаете, — бормочет офицер, — они могли не знать, что в горах часто меняется погода, хотя мы предупреждали. Но на них были лишь летние рубашки, они полезли в Альпы в тапочках. В домашних тапочках!».
Сумасшедшее лето во Франции
Моя жена утверждает, что я сошел с ума. Наверно, она права. Я не работаю, очень мало читаю, о том, чтоб пойти к бабам, не может быть и речи, а с утра до ночи слушаю по радио и смотрю по телевизору все то, что касается погоды. Ихний прогноз погоды комментирую вслух, и звучит это примерно так: «Какие гады, какие суки! Врут как дышат! Ведь вчера обещали, что сегодня будет некоторое понижение температуры до плюс 35-ти, а сегодня дают 37, а ты посмотри на наш градусник — на нем уже 38!».
Тут еще надо знать, как на французском телевидении дают прогноз погоды. Это не сухая информация, это мизансцена одного актера. Если предсказывают дождь, то дама в черном чуть не плачет, как будто сообщает вам о смерти вашего близкого родственника. Но какой дождь? Кто последний раз его видел? Кто помнит, что это такое? Не только Франция, вся Европа задыхается от засухи. Выгорела даже трава. Фермеры сгоняют голодный скот с голых пастбищ в хлев и кормят их зимними запасами сена. Во многих городках ограничивают пользование водопроводной водой. И вот, в долгожданный момент прогноза погоды, когда взоры страждущих устремлены в телевизор, на экран врывается господин в белом или дама в ярко-красном и радостно вопят: «Солей! Солей! Солей! (то есть „солнце, солнце, солнце!“). Снимаю шляпу перед нашей метеослужбой, — продолжает верещать диктор (дикторша), — они предсказали хорошую погоду, и она стоит уже две недели, и будет стоять как минимум еще неделю. Посмотрите на карту Франции: сплошное солнце!
А какая температура! Сорок — в Лионе, сорок один — в Страсбурге. Между прочим, рекорд: в Страсбурге такой никогда не фиксировали. Правда, послезавтра погода немножечко испортится в Шербуре и Бресте, но это ненадолго, а так наш антициклон стоит молодцом и не сдает позиции!».
Поясняю, что по терминологии дикторов, «ухудшение погоды» означает — над Шербуром и Брестом появятся легкие облака, и температура упадет с 37 аж до 29 градусов. Ну не бляди ли? Разумеется, любой редактор имеет право меня поправить, но и я имею право высказать все, что я думаю о французских дикторах.
Из знойного Лос-Анджелеса звонит товарищ Половец. Я интересуюсь, как у него там с погодой. Половец отвечает: мол, у нас обычное жаркое лето, 28–30 градусов по вашему Цельсию.
— А наши 39 ты не хочешь? — с мстительным злорадством прерываю я Половца. — Причем, это в Париже, где во всем городе с трудом насчитаешь не больше пяти аппаратов «эр-кондишен».
— И у тебя тоже нет кондиционера? Как же вы еще живы? — удивляется Половец.
Потом жена мне замечает, что я совсем разучился разговаривать на другие темы, и может, Половец звонил из Лос-Анджелеса, чтоб поговорить о литературе или искусстве, а я ему все лишь про погоду талдычил. Мне становится стыдно. Я решаю исправиться и быть нормальным человеком. Звонит Аксенов из Биаррица. Я раскрываю рот… Дело в том, что я как раз читаю его «Кесарево свечение» одновременно по-русски и по-французски, и если сравнивать тексты… Словом, есть сказать что-то умное. Но Аксенов не дает мне вымолвить слова:
— Ты не можешь себе представить, что происходит! Вчера ни один листочек не шевельнулся, ни единый! Океан неподвижен как стекло. И это в Биаррице, где всегда сильные ветры и сильные волны! Майка (жена Аксенова — А.Г.) поехала с подругой в большой торговый центр, чтоб купить вентилятор, так сбежались все продавцы, показывали на нее пальцем, как на ненормальную, и ржали. Оказывается, в Биаррице уже месяц ни вентиляторов, ни кондиционеров днем с огнем не найдешь.
Я отвечаю, что в Париже то же самое, и в магазинах мне объяснили что к чему. Заводы, производящие вентиляторы и кондиционеры, в августе закрыты. Рабочие разъехались по летним отпускам. Правда, мне пообещали, что к январю эти товары появятся в продаже.
Аксенов горячится. Он мне рассказывает, что у них, в Америке, если б какой-то товар пользовался повышенным спросом, то завод бы не закрылся на август, а наоборот, работал бы в три смены, хозяин бы платил рабочим в этот период тройную зарплату, а сам за один месяц стал бы миллионером, и все были бы довольны. У вас, во Франции, никто денег не желает заработать, что ли?
Я отвечаю, что во Франции есть много желающих заработать деньги, и в этом августе на кондиционерах и вентиляторах можно было бы сделать не миллион, а миллиард, однако у нас, во Франции, есть профсоюз, который стоит на страже трудового законодательства, профсоюзу важнее всего, чтоб законодательство не нарушалось, а там все пусть горит синим пламенем!
И Франция горит. Франция горит уже три недели подряд. Горит Испания. Горит Португалия. Не только во Франции, в Испании и Португалии побиты все рекорды жары. И тем не менее, каждый уик-энд огромная масса народу, испытывая дикие неудобства, а то и мучения (жариться в раскаленной машине, в стокилометровой пробке — мало удовольствия), с малыми детьми, собаками и кошками, упорно рвется на юг, туда, где все горит, туда, где бьются все рекорды жары. Такая уж во Франции мода — отдыхать на берегах теплых морей.
Впрочем, справедливости ради, надо заметить, что этим летом в Европе негде спасаться от жары. В Швейцарии и Австрии тают ледники, в чинном Лондоне люди в костюмах бросаются в фонтаны, в Норвегии олени ищут тени в городах. На метеорологической карте Европы я нахожу единственное место, где сейчас всего лишь 19 и — немыслимое счастье — дождь: Москва. Пусть теперь кто-нибудь посмеет сказать что-нибудь плохое про столицу нашей Родины!
Но вообще, куда это все подевалось: влага, прохлада? По радио слышу информацию: в Сахаре сильнейшие ливневые дожди, паводок, есть человеческие жертвы. Ага, вот оно что! Сбылось гениальное предсказание Саши Галича, гады-физики все-таки раскрутили шарик наоборот!
…Идут дни, похожие друг на друга, как рулоны листового железа с прокатного стана, и вот уже на телевидении не так радостно вопят свое «Солей! Солей!». Дело в том, что становится известна статистика, которую во Франции, словно в добрых советских традициях, не спешат обнародовать. Не все производства замерли летом, есть отрасли, которые резко увеличили обороты, а в Париже за последний месяц перевыполнили план на 50 процентов!!! Где же вкалывают эти французские стахановцы? И почему об их трудовых подвигах не трубят по радио и телевидению? Передовики производства, перевыполняющие план, это похоронные агентства. Парижские старики мрут как мухи, и в моргах нет свободных мест. Естественно, встрепенулась оппозиция. Социалисты обвинили правительство в том, что оно не подготовилось к жаре. Министр здравоохранения бойко отбивается — дескать, с сегодняшнего дня из госпиталей удалили всех пациентов, у кого не срочная операция, и тем самым увеличили число койко-мест для стариков. Экологисты, в свою очередь, видят коварство правительства в том, что оно не уменьшает подачу электроэнергии для парижских нужд. Что же тут плохого? Плохо то, разъясняют экологисты невеждам, что атомные электростанции, работая в прежнем режиме, сбрасывают в реки перегретую воду — экологическая катастрофа, гибнет рыба! Рыбу экологистам жалко. Что касаемся людей — это не по их специальности. Вот такие политические игры… Да, последняя добрая весть: правительство открыло резервные залы моргов, предназначенные на случай войны и эпидемий. Bienvenue, дорогие парижане!
Юг Франции похож на лунный пейзаж: черные выгоревшие горы, и только у самого моря, к которому жмутся города и деревни, еще какая-то зелень. На этой границе отчаянно, круглосуточно сражаются пожарники, среди которых, по французской традиции, половина добровольцев. Не побоюсь высоких слов — восхищаюсь мужеством и стойкостью этих людей. Особенно стойкостью. Ведь не успевают они потушить участок леса, как назавтра он вспыхивает снова, одновременно и с разных мест. Доказано, что на 70 процентов это умышленные поджоги. Либеральное правительство Франции долго терпело и наконец, устами тогдашнего министра внутренних дел Саркози, заявило, что оно, правительство, будет беспощадно к пироманам. И действительно, одного пиромана уже осудили. Суровый приговор. Год тюрьмы. Условно.
…А я вспоминаю страницы истории Франции. Кажется, в начале 19-го века, на юге начались огромные пожары. Поймали двух пироманов — и тут же повесили. С тех пор на юге лет двадцать ничего не горело. В общем, есть над чем поразмыслить, хотя догадываюсь, что мой друг, Анатолий Приставкин, приглашавший меня на заседания Комиссии по помилованию, меня не поймет…
Да, вернемся к французским пожарным. Особенно трудно им достается на Корсике. Корсика пылает все лето. Корсика никогда не отличалась мягким климатом, но этим летом корсиканские националисты объявили Франции открытую войну. Поэтому там каждый день что-нибудь загорается или взрывается. На Корсику стянули пожарных со всех департаментов, но в какой-то момент создалась ситуация, когда из-за сильного ветра пожар в горах нельзя было остановить. Облака дыма мешали самолетам сбрасывать воду, а на земле не хватало ни воды, ни машин, ни людей. В это время на Корсике собрался международный Интернационал сепаратистов, то есть в гости приехали баски, ирландцы, «Красная армия освобождения Бретани» в полном составе (пять человек), ну и из других горячих точек, кажется, даже из Чечни. Так вот, обсуждают делегаты свои насущные вопросы, все это показывается по телевидению, а я думаю: «Неужели корсиканские революционеры не предпримут хоть какую-нибудь, чисто символическую акцию, ведь горит их родная земля? Ведь пожарные двое суток не спят, помочь бы им надо!». И верно, предприняли. Устроили в городе демонстрацию протеста против засилия на Корсике французских колонизаторов.
Увы, комментировать это я могу лишь словами, которые любой редактор решительно вычеркнет.
Их нравы
У нас, во Франции, еще никто не знал, что лето предстоит зловещее, что правительство ухлопает пятнадцать тысяч стариков, вернее, прохлопает ушами их смерть, загорая на приморских пляжах. Поэтому гордая, свободная и независимая французская пресса искала заранее занимательный сюжет, чтоб развлекать им разленившихся на отдыхе французов. И жутко обрадовалась, когда узнала, что две проститутки в Бордо подали жалобу на нескольких судейских чиновников и выборных лиц, обвиняя их в том, что десять лет тому назад они, судейские чиновники и выборные лица, устраивали садомазохистские вечера в Тулузе, с растлением малолетних, а две добродетельные проститутки там даже присутствовали, а теперь, через десять лет, у них совесть заговорила и решили рассказать правду.
Сюжет показался идеальным, и сразу влез в телевизионные новости и на первые страницы газет.
Знаете, во Франции много чего происходит, но крайне редко случается, чтоб было такое стопроцентное попадание.
Так вот, две проститутки из Бордо открыли журналистам буквально золотую жилу. Сюжет развивался в добрых французских традициях, а добрые французские традиции требуют, чтобы пресса защищала интересы униженных и оскорбленных, в данном случае, двух проституток, и отважно нападали на государственных чиновников, то есть власть имущих. Уточним правда, что «уотергейтов» во Франции не бывало и быть не может. На каком-то уровне верховные французские правители прессе не по зубам. Однако в данном случае обвинялись два следователя прокуратуры и бывший мэр Тулузы Доминик Бодис, — в общем, то самое среднее звено, которое можно кусать (цитирую Булгакова), «решительно никого не боясь».
Поначалу, как говорят игроки, «карта ложилась в масть». Проститутки заявили, что их напарницу по трудовым будням, которая все знала про садомазохистские вечера в Тулузе, удушил по заданию полиции знаменитый французский серийный убийца (я не хочу популяризировать преступников, поэтому вместо настоящего имени назовем его Живоглотом). Живоглота было найти легко, он как раз отбывал в тюрьме пожизненное заключение. Приготовились к тому, что Живоглот будет все отрицать, но Живоглот охотно подтвердил: да, конечно, задушил, как сейчас помню… И сославшись на то, что в камере ему сидеть дискомфортно, и он похудел на десять килограммов, потребовал, чтоб его перевели в тюремный госпиталь. Кто ж захочет потерять такого ценного свидетеля? Перевели. Потом, отъевшись на госпитальных харчах и отдохнув, Живоглот отказался от своего признания и стал нести околесицу, где все не совпадало — ни место, ни время. Но эту околесицу пресса тут же подхватывала, ибо околесица тоже ложилась в масть. Живоглот катил бочку на судейских, на полицию, на жандармов, — в общем, на всех чиновников, имеющих отношение к юстиции. Пресса почти забыла про бедных проституток, теперь дело называлось именем Живоглота, в теленовостях оно шло вторым номером. Приоритет теленовостей был такой: на первом месте — рост цен на салат или какая-нибудь страшная автокатастрофа, на втором — подробности по делу Живоглота, на десятом — война в Ираке.
Для справки: Живоглот мог спокойно признаться еще в десятке убийств, сколько б ни убил, больше пожизненного заключения он не получит. А пожизненное заключение во Франции длится 22 года, дальше держать человека в тюрьме считается негуманным.
Между тем, следствие продолжало искать в Тулузе следы преступлений. Ведь проститутки указывали, где, по каким адресам можно найти вещественные улики — фотографии, видеокассеты. Нигде ничего не нашли. Несмотря на шум и трескотню в прессе, дело явно захлебывалось. Спасли августовские отпуска, когда во Франции все останавливается, все дела откладываются, все, кто могут, уезжают к морю. Ну а потом разразилась страшная жара, тысячи смертей, короче, общественности было на что переключить внимание.
Но вот к середине сентября какие-то предварительные итоги подвели. И состоялась очная ставка бывшего мэра Тулузы Доминика Бодиса с проституткой Фанни, которая до этого в течение четырех месяцев твердила, что Доминик Бодис ее лично многократно насиловал садо-мазохистскими способами. На очной ставке девица Фанни сразу заявила, что с этим человеком (Домиником Бодисом) она не знакома и видит его впервые. Спрашивается, почему не начали с очной ставки, прежде чем огород городить? А потому что в демократической Франции существует сложная судебная процедура, смысл которой — оградить свидетеля от возможного давления со стороны администрации. В принципе, конечно, процедура — вещь полезная, но в данном случае получалось, что девица Фанни лепила, что ей в голову взбредет, без всяких доказательств. А доказывать приходилось Доминику Бодису — мол, в тот вечер, когда, по словам Фанни, я занимался с ней садо-махозизмом с Тулузе, я был в Париже, сидел в парламенте (вот фотография), а потом вел заседание Комиссии (вот протокол заседаний). Кстати, существует мнение, что Доминик Бодис был выбран мишенью и обвинен в разных садо-мазохистских пакостях не случайно. Ведь он председатель Парламентской комиссии, задача которой — препятствовать проникновению порнографии и завуалированной порнографической рекламы в средства массовой информации и, в первую очередь, на телевидение. То есть он мешал кому-то зарабатывать большие деньги, а раз мешал, — то получай в морду, мы из тебя и сделаем главного развратника!
Разумеется, свободная и объективная французская пресса не отказывала Доминику Бодису в праве защищаться, но чтоб не гасить интерес к интриге, делала это так: «Бывший мэр Тулузы, которого обвиняют (следовало подробное перечисление всех развратных действий), заявил, что в тот день быть в Тулузе не мог и показал билет на самолет. Но адвокат Живоглота считает, что билет легко можно подделать. В общем, месье-дам, понимайте, как знаете».
У меня было мало личных знакомств с французскими политиками. Сужу о них, как и все рядовые французы, по их словам и делам. Миттеран, конечно, был на голову выше всех, но врал, как дышал. И Ширак соврет, недорого возьмет. Доминик Бодис, по моим понятиям — может, и ошибочным, — один из немногих честных людей во французской политике. Бывший тележурналист, он долгое время был мэром Тулузы, и никто ему не мешал оставаться на этом посту до конца жизни. Более того, прочили место в большой политике. Но Доминик Бодис добровольно отказался от всех политических амбиций, он просто член парламента, и кажется, у него не все в порядке со здоровьем. После заявления девушки Фанни на очной ставке все французские масс-медиа отцепились от Доминика Бодиса, обещая, правда, еще много разных разоблачений, но уже с другими людьми. Однако на политической карьере Доминика Бодиса поставлен большой жирный крест. Думаю, теперь его не выберут даже церковным старостой. Помните, как в старом советском анекдоте, — то ли он украл, то ли у него украли, в общем, темный человек…
И еще: у этого развлекательного французского сюжета есть другие жертвы, кроме Доминика Бодиса. О них никто не пишет, никто не вспоминает. Я имею в виду родственников тех юных женщин, которых зверски убил Живоглот. Можно себе представить, что пережили и переживают эти люди. Не верю, что они простили французскому правосудию, что палача их детей не казнили. Вина Живоглота доказана, он сам все подробно расписал, нет места судебной ошибке. Ладно, согласимся, смертная казнь негуманна, но в ней есть хоть одна справедливость: об убийце забывают. А тут вдруг Живоглот опять всплывает на поверхность, мелькает по телевидению, красуется на журнальных обложках. Вторая жизнь, да еще какая громкая слава! О его преступлениях уже не упоминают, он выступает в качестве важного свидетеля. Того гляди, он войдет в историю Франции как доблестный борец с аморалкой и чиновничьей коррупцией.
Сбрендившие учителя
Школьное образование во Франции не то чтобы плохое, но оно обесценилось. Раньше ученик, кончивший лицей и получивший степень бакалавра, сразу становился кое-кем, то есть перед ним открывались определенные перспективы. После того, как в течение нескольких десятилетий Франция стремилась перевыполнить план по «баку» (так французы называют степень бакалавра, то есть российский аттестат зрелости), а лицеи развернули настоящее социалистическое соревнование, как в СССР, — у кого больший процент успешно сдавших экзамены, то теперь «бак» не дает ничего. Точнее, он лишь доказывает, что обладатель его — не полный идиот. Университетский диплом, особенно гуманитарный, за редчайшим исключением, тоже пустая бумажка, которая никак не гарантирует, что дипломник найдет работу. Настоящий диплом и настоящую гарантию на будущее дают лишь три высшие школы (я бы их назвал «академиями»), но туда с улицы не попадают. И потом, три нормальных учебных заведения на всю страну — не так уж густо.
Все понимают, что французская система среднего и высшего образования в кризисе. Все, и в первую очередь, учителя, требуют срочных реформ. Однако, как только правительство — причем, любое правительство, правое или левое — робко пытается приступить к реформам, как начинается мощное сопротивление школьных и университетских профсоюзов.
Не знаю, известно ли читателям о массовых манифестациях во Франции. Впрочем, наверно, никого уже в мире этим не удивишь. Сами французы день без забастовок или демонстраций, которые начисто блокируют движение городского транспорта, считают потерянным днем, в стране привыкли, что во время демонстраций происходят разные мелкие безобразия: ну, забросают полицию камнями, вывалят перед входом в префектуру гору капусты или картошки, подожгут грузовики с иностранными номерами, везущими импортное мясо, выльют в канаву итальянское вино, подавят тракторами ящики с испанскими персиками — француз лишь пожмет плечами. Но недавно вся Франция застыла в шоке перед телевизионной картинкой. И было от чего: ну, представьте себе, вы смотрите репортаж, как забастовщики-учителя, сгрудившись плотной толпой у школьных ворот, осыпают ударами полицию… Минуточку, перебьют меня, что ж тут особенного, драки с полицией во Франции — национальный спорт!? Продолжаю:…а полиция, образуя живой коридор, ограждает от яростных атак учителей… Кого? Министров? Капиталистов? Угнетателей рабочего класса? Нет, маленьких школьников, которые идут в школу сдавать экзамены!
Более абсурдной сцены трудно придумать.
Коротко, из-за чего весь сыр-бор разгорелся. В этот раз правительство, явно по недомыслию, решило проводить две реформы одновременно: пенсионную и учебно-образовательную. Обе реформы непопулярные, однако правительство полагалось на здравый смысл французов, ибо даже ежу понятно, что в нынешнем виде французская пенсионная система рухнет, то есть наши дети, уж не говоря о внуках, останутся без пенсии. И одна из необходимых мер для спасения пенсионного фонда — уравнять всех в правах. Кажется, что может быть проще в стране, которая гордится своими республиканскими традициями равенства и братства? Тем более, что Францию, наряду со многими ее европейскими соседями, можно по праву назвать страной победившего социализма.
Правда, благами социализма во Франции пользуются только определенные категории трудящихся, в основном, государственные служащие. Когда-то, путем классовых битв, они добились определенных привилегий, и расставаться с ними, то есть употребляя формулу Орвелла, перестать быть равнее других, они категорически не желают. Например, когда-то работа на железнодорожном транспорте была действительно очень тяжелой: машинист, кочегар, жаркая топка паровоза… И железнодорожники добились, что для них пенсия — в 55 лет. С тех пор много воды утекло. Нынче, при современной технике, водить электровоз гораздо проще, чем водить автомобиль по центру Парижа. Однако железнодорожники, включая кассиров и складских рабочих, усиленно бдят, и на каждое поползновение на их привилегии отвечают всеобщей забастовкой, парализующей страну.
Преподаватели государственных школ или университетов — тоже особая каста. Справедливости ради надо отметить, что пробиться туда довольно сложно. Существует конкурс и система отборочных экзаменов. Мой зять преподавал философию в частных школах. В течение дня он метался по разным концам большого Парижа, как серый волк, которого ноги кормят. Ведь сколько у него уроков, столько и заработаешь. Наконец он прошел конкурс и был зачислен в Управление государственных школ, то есть получил статус госслужащего. Теперь он преподает в лицеях, которые ближе к нему по месту жительства, работает в два раза меньше, чем в частной школе, а получает в два раза больше. К тому же никакая безработица ему не грозит, а в 57 с половиной лет светила полная пенсия. Вот этой привилегии — полной пенсии в 57 с половиной лет — правительство и задумало лишить учителей госсектора, дескать, пусть они проявят сознательность и будут получать пенсию, как и все остальные французы, после сорока лет рабочего стажа. Там много еще технических деталей, перечислять которые скучно, но для читателей, которые вдруг не поняли суть проблемы, спешу пояснить: речь идет не о том, что учитель, не набравший сорокалетнего стажа, вообще не сможет получать пенсии, а о том, что он не будет получать полную пенсию. То есть причина недовольства учителей, как, впрочем, и всех других острых социальных конфликтов Франции, — в потере нескольких сотен франков.
Ну, учителя и ответили, да так, что видавшие виды французы ахнули. Об одной сцене я уже рассказывал. Были и другие. Должен предупредить, что во Франции изначально должность министра просвещения считается должностью «козла отпущения». Стоит министру чуть высунуться с какой-нибудь инициативой, как учительские профсоюзы ему отрывают голову. Памятуя об этом, хитрый премьер-министр Раффарен назначил министром просвещения не профессионального политика, а университетского профессора, популярного во Франции философа, Люка Ферри. Однако фокус не прошел. Как только Люк Ферри заговорил о реформах, он моментально из социально-близкого превратился в классового врага. Более того, бастующие учителя проявили прямо-таки русскую удаль: скупили в магазинах новую книгу Люка Ферри и начали на демонстрациях и перед телекамерами втаптывать книги ногами в грязь.
Обычно учителя выводили на демонстрации своих учеников и их родителей, кто же захочет ссориться с учителем и нарваться на плохую отметку? Но в этот раз вышла промашка. Дело в том, что забастовка учителей грозит сорвать «бак», то есть насильно оставить на второй год целый выпуск лицеистов, десятки тысяч ни в чем не повинных учеников. Родительские комитеты, обычно сочувствующие учителям, забили тревогу.
Кажется, впервые в истории Франции прошло несколько демонстраций школьников, хоть и немногочисленных, но против забастовки учителей. А один паренек даже меня удивил, не испугался, выступил по телевидению и очень вежливо (признаюсь, мне бы не хватило воспитания, я бы крыл матом) вразумлял учителей. Дескать — чему вы нас учите? Вы должны нам показывать пример бескорыстия, прививать любовь к работе, а на самом деле стремитесь работать меньше, а получать больше! И потом, учителя, бросающие книги на мостовую…
Тут у него слов не хватило. Да и вообще, какие тут, к черту, слова! Я же, со своей стороны, хочу заметить, что в принципе, французские учителя — не звери, и далеко не все бастуют. Мой зять, например, приходит в лицей, даже когда там никого нет. А вдруг его ждет хоть один ученик, нельзя же подводить человека… И бесспорно, во французской школе — серьезные проблемы.
Политкорректность, всеобщее обязательное обучение привели к тому, что школа превратилась в отстойник для всякого рода хулиганов, которые сами не хотят учиться и мешают учиться другим. Кстати, в Америке давно столкнулись с этими проблемами, и недаром все, кто могут, отдают своих детей в частные школы. Однако гордым французам американский опыт — не указ, они хотят сами разбить себе в кровь носы. И разбивают. Дошло до того, что в школах ученики бьют учителей! Но главное, повторяю: французские учителя привыкли быть привилегированной частью общества. На обучение во Франции уходит большая часть госбюджета. Социалистические правительства откровенно делали ставку на учителей, как на свою социальную базу. Требования учителей (подчеркиваю: требования госсектора, на частные школы социалистам было наплевать) удовлетворялись в первую очередь.
А привычка жить при социализме так просто не проходит. Нам, людям из Советского Союза, это хорошо известно.
Может, я не объективен? Тоже зашорился на политике? Тогда приведу мнение одной учительницы, не забастовщицы, имя которой не запомнил, потому что услышал ее выступление в машине, по радио. Вот ее текст: «Один из доводов забастовщиков — мол, старым учителям, то есть учителям после 57-ми лет, трудно, неудобно, даже неприлично учить чему-нибудь молодежь. Соображают ли они, что говорят? Ведь это крушение цивилизации! Все человеческое общество испокон веков было построено на принципе, что старики передают свой опыт молодежи, учат их мудрости. В этом и заключается преемственность поколений».
Быть русским во Франции
Когда закрыли мой отдел на радио «Свобода», я, честно говоря, очень неуютно почувствовал себя в городе Париже. Как-то мы обсуждали мою ситуацию с моим парижским другом, и тот вдруг сказал: «Анатолий Тихонович, все просто — вам надо найти настоящего француза. Нет ли такого среди ваших знакомых?» — «Нет», — ответил я и засмеялся. А развеселило меня то, что мой парижский друг, Александр Яковлевич Полонский, сын литератора из первой эмиграции — Якова Полонского, настоящим французом себя не считал, хотя сам родился во Франции в 1925 году, окончил Сорбонну, вел собственное дело, говорил блестяще на трех языках — русском, французском, английском, имел квартиру в 16-м, самом престижном округе Парижа, плюс дачу на острове напротив Ля-Рошеля… Кажется, офранцузиться больше уж невозможно. Потом, благодаря старым связям, я все-таки нашел «настоящего француза», который мне в чем-то помог, — это был энергичный молодой функционер де-голлевской партии Ален Жюппе, ставший впоследствии премьер-министром Франции.
Я не знаю, с какого момента эмигранты в Штатах чувствуют себя настоящими американцами, — когда получают паспорт или когда покупают дом? Но если есть паспорт, дом, работа и солидный счет в банке, то вы точно стопроцентный американец, несмотря на то, что приехали в Штаты 10 лет тому назад и изъясняетесь на местной фене со славянским акцентом.
Прогрессивная, свободолюбивая Франция, в сущности, очень консервативная страна. Я получил французский паспорт в предельно короткий срок, но настоящим французом мне никогда не стать, что бы я ни совершил. Мне не превзойти знаменитого французского физика Марию Кюри, лауреата Нобелевской премии, открывшую атомную энергию. Французы ею очень гордятся. В Париже — институт ее имени, более того, на пятисот-франковой ассигнации были изображены портреты Марии Кюри и ее мужа, Пьера Кюри, — и тем не менее, французы не упускают случая помянуть, что Мария Кюри была родом из Польши. Полька. Ничего, конечно, страшного, милая женщина, у всех свои недостатки… Дягилев, Нижинский, Шагал, Цадкин принесли славу французской культуре, однако французы не забывают, что они — выходцы из России. Настоящие французы должны иметь корни во Франции, несколько поколений. Настоящий француз — тот, кто воспитан в национальных традициях. У настоящего француза множество родственников, и какой-нибудь его внучатый племянник работает в министерстве. Настоящий француз даже если живет на пособие по безработице, в дешевой муниципальной квартире, знает, что когда-нибудь ему в наследство достанется доходный виноградник или домик в провинции. А вот французы, родившиеся в Алжире, который официально был не колонией, а французской территорией, и вынужденные бежать оттуда после провозглашения Алжиром независимости, настоящими французами не считаются. До сих пор их полупрезрительно называют «пье нуар» — «черные ноги».
Многочисленная первая русская эмиграция, оказавшаяся во Франции не по своей воле, была «вещью в себе», особым замкнутым миром. Свои театры, свои газеты, издательства и журналы, свой лауреат Нобелевской премии — Иван Алексеевич Бунин. Первая эмиграция принципиально не просила французского гражданства и говорила по-русски. Но дети, второе поколение, прекрасно понимали, что им во Франции так жить нельзя. Чтобы сделать служебную карьеру или прочно встать на ноги в бизнесе, надо было отказаться от русских традиций и принять французские правила игры. Нелегкая задача: стать более правоверным французом, чем местные жители. Но тех, кто пошел по этому пути, в конце концов ждал успех. Самые яркие примеры — премьер-министр при Миттеране Пьер Береговуа (сын украинца Берегового), основательница французского «нового романа» Натали Саррот (Наталья Ильинична, родившаяся в Москве и приехавшая во Францию еще ребенком), киноактриса Марина Влади (Марина Владимировна Полякова), президент Французской Академии наук, историк Эллен Каррер д'Анкосс (армянка), многолетний ведущий TF-1, звезда журналистики Ив Мурузи (сын грузинских князей). И конечно, множество ученых, врачей, военных, инженеров, внесли свой посильный и незаметный вклад в благосостояние Франции. Хотя, почему — незаметный? В 12-м округе Парижа я неожиданно обнаружил улицу, носящую название Колонель Розанофф (окончание на два «ф»). Под названием прочел мемориальную табличку: «Полковник Николя Розанофф, герой-летчик, родился в 1922 году, погиб в 1951 году, при испытании новой модели самолета». Вот и думаю, откуда приехали во Францию родители Коли Розанова? Наверное, из Сенегала…
В то же время часть первой эмиграции делала все возможное, чтобы их дети остались русскими. До сих пор существуют молодежные объединения «Орлов», «Витязей», Российских христианских демократов, которые организуют специальные летние лагеря, где основным правилом является — говорить по-русски. Покойный Александр Яковлевич Полонский (Царство ему небесное!) всю жизнь собирал редкие русские книги, рукописи. В его коллекции были письма Пушкина и Гоголя. После перестройки его избрали членом Президиума Российского фонда культуры, возглавляемого академиком Лихачевым.
Первая эмиграция, благодаря созвездию громких имен, всегда была на виду. Гораздо менее известна трагическая судьба второй эмиграции. Эти люди, попавшие в немецкий плен, или вывезенные на работу в Германию, в 45-м году бежали во Францию от наступающей Красной армии. Они знали, что их ждет, если они будут репатриированы на Родину. В 45-46-м годах чекисты Берия хозяйничали в Париже, как у себя дома: выслеживали, арестовывали «шпионов и предателей». Вторая эмиграция, естественно, мечтала об одном: лечь на дно, сменить фамилию, незаметно раствориться во французских городах. И не случайно дети второй эмиграции вспомнили о том, что они — русские, когда «холодная война» пошла на спад и особенно, когда началась перестройка..
Как ни странно, третья эмиграция (во Франции элитарная, но малочисленная) заметного следа не оставила. Правда, постоянны выставки русских художников, а Борис Заборов оформляет спектакли в «Комеди франсез». Галич, Тарковский, Некрасов давно на русском кладбище в Сен-Женевьев де Буа, и туда совершают паломничество лишь туристы из России…
Волна «новых русских», накатившая сейчас на Париж, крайне разношерстна и пестра: кинорежиссеры, музыканты, долларовые миллионеры, бывшие кагебешники, ставшие директорами совместных предприятий, гуманитарии-романтики, влюбленные во французскую литературу и искусство, преуспевающие компьютерщики и женщины всех возрастов, ищущие любую работу… В 70-х годах сняли фильм «Испанки во Франции». Он рассказывал об испанках, приехавших в Париж искать счастье и нашедших… место прислуги. Впору снимать фильм «Русские женщины в Париже», и его героинями будут не топ-модели или актрисы (такие тоже имеются), а домработницы.
Кандидаты наук воспитывают детей, искусствоведы моют посуду, и их ценят в семьях за честность и трудолюбие. Однако, граждане, сколько приехало авантюристок! Мне возразят — авантюристки были всегда. Правильно. И все-таки… Я знаю даму, которая регулярно и целеустремленно объезжала русские старческие дома, пока не уговорила девяностолетнего сенильного господина на ней жениться. Господин женился и умер, дама успела заиметь французский паспорт и судится с наследниками. Вторая дама, симпатичная молодка, начинала с уборки квартир. Заслужила хорошие рекомендации. Но тут она себе сказала: «Хватит чистить чужие сортиры!». Старушку, у которой она жила как компаньонка, она тихо и регулярно обворовывала. По инерции хорошие рекомендации еще действовали, поэтому «новый русский», купивший апартаменты на авеню Фош, нанял ее в домработницы. Дела позвали миллионера в Россию, дама осталась в апартаментах поддерживать порядок и чистоту. Не так уж хлопотно, учитывая щедрую зарплату. Дама завела любовника, который срочно перебрался на авеню Фош. Любовник твердил: «Скоро и мы будем миллионерами, дай только раскручусь!». Говорил по хозяйскому телефону со всем миром, рассылал факсы, устраивал шумные оргии, от которых чинные соседи по авеню всполошились и вызвали хозяина из Москвы. Хозяин прилетел, домработницу не нашел, зато нашел телефонные счета, от которых пришел в ужас. Миллионер оказался крутым парнем, разыскал в Париже даму с ее компаньоном, нагрянул к ним домой. Произошла безобразная драка, миллионера оглушили сковородкой, дама с компаньоном исчезли.
Извечная мечта эмигрантов, ослепленных блеском города, — покорить Париж! Но так Париж не покоряют.
Как делать деньги
«Наконец-то, — облегченно вздохнет читатель, — наконец-то услышу что-то дельное, а не ваши французские глупости».
Услышите. Однако наберитесь терпения. Сначала, так сказать, технические подробности. Четыре раза в неделю Франция играет в терсе и картэ. Выбирается одна скачка или заезд, где надо угадать трех лошадей, пришедших первыми (терсе) или четырех первых (картэ). Присутствовать на ипподроме совсем необязательно, ставки делаются в специальных кафе в любом городке. Если вы угадали, то на следующий день в том же кафе получаете свой выигрыш. Допустим, в билетике вы обозначили на первом месте — шестой номер, на втором — тринадцатый, на третьем — пятнадцатый. Если лошади так и пришли, то вы выиграли терсе «в порядке». Если на первом месте — 13-й, а потом уже 15-й и 6-й, то вы выиграли просто терсе. То же самое и в картэ. Но сумма выигрыша в терсе и картэ «в порядке» во много раз больше просто терсе и картэ. Одна комбинация в терсе стоит 6 франков, в картэ — 8. Публика, в основном, черпает информацию из газеты «Пари-Тюрф», в которой подробно изучаются шансы каждой лошади.
Теперь я пересказываю содержание рекламной брошюры. Ее авторы утверждают, что на мощных компьютерах просчитали результаты всех картэ и терсе за последние пять лет и нашли свой метод игры. Этот метод вам гарантирует, что с начальным капиталом в три тысячи франков (примерно 450 евро) вы через девять месяцев выиграете чистыми 600 тысяч франков — то есть умножите свой капитал в 200 раз. Игра по этому методу в картэ дает еще более сногсшибательные результаты. Но картэ я не буду трогать, чтобы не утомлять читателя.
В брошюре приводится масса статистических данных, она пестрит таблицами и графиками. Главное — не пропускать ни одного терсе. Вам не обещают немедленного успеха. Согласно статистике, вы можете иногда выиграть только на девятый раз, но выиграете терсе «в порядке», и выигрыш с лихвой покроет все ваши предыдущие затраты. Авторы рассматривают самые худшие варианты. Из статистики выбрасываются результаты «сумасшедших» терсе (когда приходят «темные» лошади), и как ни крути, 600 тысяч франков (91 с половиной тысяча евро!) — у вас в кармане. Повторяю, это при минимальных ставках. Люди азартные и состоятельные могут их удвоить и утроить, и тогда с неба сыпятся миллионы. Подставляйте наволочки! Минуточку, прежде чем подставлять наволочки, надо узнать сущность стратегии. Нет ничего проще. Вышлите по указанному адресу чек на 2600 франков (400 евро) — для тех, кто пошлет чек в первые две недели, скидка на 30 процентов, — и вы получите по почте детальные указания, как вести игру. Учтите однако, чудодейственная система тиражирована лишь в ста экземплярах. Не сообщайте ее тайны своим знакомым, иначе она обесценится. Торопитесь!
Подсчитаем. Продав сто экземпляров, авторы системы заработают как минимум 180 тысяч франков. А если желающих оказалось больше? Если спрос превысит несколько тысяч? Неужели кому-то откажут? Поди проверь! Подсчитаем… Впрочем, нет смысла считать чужие деньги. Надеюсь, вам уже ясно, как сочинять рекламную брошюру? Приспособьте ее к местным условиям и действуйте.
А вы думали, я вас приглашаю играть? Фу, игра все-таки риск.
Несколько необходимых советов. Не промахнитесь с ценой. Моего товарища, которому прислали эту рекламу, остановила именно цена. Он профессионал. Сначала загорелся, потом поморщился: «Слишком дешево предлагают, несерьезно». Предыдущую систему он купил за девять тысяч. Она подсказывала, как угадать двух первых лошадей (тоже неплохо). Берется один из фаворитов и связывается с 8-й, 9-й, 12-й и 14-й лошадью, то есть с теми, кто стоит на соответствующем месте, по мнению специалистов газеты «Пари-Тюрф». Связывать с теми, кто занимает первые строчки этой таблицы — бессмысленно: фавориты все вместе никогда не приходят, а если приходят — выигрыш мизерный. Когда вы будете составлять свою систему, цифры можно брать с потолка, по вдохновению. Важно хорошо их аргументировать (компьютер просчитал результаты скачек в Калифорнии за 10 лет). По теории вероятности, такие комбинации обязательно выпадут, и может, не однажды. Дай Бог успеха вашей клиентуре! Еще одна деталь из опыта французских благодетелей: свои конторы они, как правило, располагают в Бельгии. Имей они адрес во Франции, то, пожалуй, схлопочут по морде от огорченных проигрышем игроков. А до Бельгии пока доберутся, пыл остынет. Поэтому лучше зарегистрировать адрес вашего предприятия в Неваде или Орегоне. Отлично действуют на психологию сомневающихся иронические фразы, типа: «Не верите моему методу? — что ж, заполняйте карточки Лото». Человек почувствует себя уничтоженным, ведь известно, что Лото — прибежище для идиотов. В Лото системы не существует, вернее, существует — моя, но она очень дорога и срабатывает крайне редко. Я, как человек честный, ее никому не предлагаю…
Чтобы читатели не заподозрили меня в черной зависти к удачливым авторам рекламируемых систем, расскажу эпизод из своей боевой биографии. Итак, мой товарищ (о нем я уже упоминал) компьютерщик, профессиональный игрок в казино, решил переключиться на бега и скачки. Приобрел систему, ту самую, за девять тысяч, и начал регулярно «сливать», то есть опускаться все глубже в пучину проигрыша. Пригласил меня в помощь, я долго отказывался, но — товарищ в беде. Накануне очередного забега в терсе на Венсеннском ипподроме, мы с ним внимательно проштудировали «Пари-Тюрф». Прежде всего, согласно системе, из нескольких фаворитов выбрали нашего. Я сказал, что наездник прекрасный, проиграть не должен. Договорились, что ставки сделаем не в кафе, а прямо на ипподроме — я поеду в Венсенн, посмотрю разминку и из предлагаемых системой лошадей (8-й, 9-й, 12-й и 14-й) свяжу нашего фаворита с той, которая мне понравится. Вариант получался стопроцентным, на жаргоне московского ипподрома — «сымай штаны, ставь все!». Естественно, мы приготовили крупную сумму — товарищу надо отыграться. Увы, заезд выдался очень сложным, я в нем толком не разобрался, связал со всеми четырьмя лошадьми, но ни одна из них не пришла. Вечером звоню товарищу, докладываю, а он оказывается, все знает (наблюдал заезд по телевизору), и успокаивает меня — дескать, ничего, в жизни все бывает. Обидно, конечно, наш фаворит полдистанции вел забег… Я говорю: «Нашего фаворита я не играл, вязал от другой лошади». В трубке пауза, потом крик: «Как же так, ведь мы его выбрали, ты нарушил условия системы!». Чуть было не поссорились с товарищем. Но я объяснил: угадать лошадь, которая выиграет, крайне трудно, однако понять, какая лошадь не едет, в моих силах. По разминке я увидел, что наш любимый наездник не собирается выигрывать. Да, он поехал, но лошадь заскакала, ибо он ее не «работал».
Спрашивается: как компьютер способен предсказать, что решит наездник за час до забега?
И опять же, меня могут упрекнуть — мол, я человек отсталый, совершенно не разбираюсь в новейшей технологии, компьютеры — они умные, предвидят и просчитывают все. Согласен, в компьютерах я — ни ухом, ни рылом, они для меня за семью печатями. Но я исхожу из простой житейской истины: если кто-то и нашел чудесный способ выигрывать, то он сам им будет пользоваться, ни с кем не поделится. Зачем продавать золотую рыбку? Греби деньги лопатой! Обладай я таким волшебным ключиком, я бы сначала обеспечил всех родных и близких, а потом, когда уже не знал бы, куда девать деньги, посылал бы их в Лос-Анджелес…
Беды Франции
Нам, французам, очень плохо. Судя по всем метеопрогнозам, на нас надвигается засуха. Луара обмелела, форель не разводится, скоро запретят поливать лужайки и мыть машины. Легко угадать последствия засухи: прилавки наших супермаркетов заполнятся дешевыми фруктами и овощами из Италии, Испании и Северной Африки. Поэтому мы вынуждены устраивать пикеты на дорогах, останавливать рефрижераторы с заграничными номерами, выбрасывать на шоссе импортную клубнику, давить тракторами вражеские помидоры. Ладно, решили мы, сменим правительство. Сменили. Пошли дожди. Хлеборобы с облегчением вздохнули, зато приуныли виноградари. Если и дальше будет лить, полетит к черту туристский сезон, а главное, придется опять тормозить заграничные цистерны с вином и орошать в канавах наших экологически чистых лягушек «Кьянти» и «Мадерой». Погода во Франции жуткая, нет стабильности, как, например, в Гренландии или Сахаре, поэтому ежегодно какая-нибудь категория аграриев получает компенсацию от Европейского Союза.
Гораздо хуже природных катаклизмов — безработица. Во Франции — это национальная катастрофа. Страшнее всего, что с безработицей смирились, не проявляют инициативы, ибо никто уже не знает, что выгоднее: искать работу с маленькой зарплатой, СМИГом (кто ж нам сразу даст большую!), или сидеть на различных социальных пособиях. Зато мы бьем все европейские рекорды по ценам на бензин. Из той суммы, что мы платим на бензоколонках, государство забирает себе в карман 84 процента. Во Франции литр бензина дороже литра столового вина. Ездить на машинах стало невозможно. В том смысле, что колоссальные пробки в городе и на автострадах. В Париже из-за загрязнения воздуха в безветренные дни ввели альтернативное движение: сегодня разрешается рулить автомобилям с четными номерами, завтра — с нечетными.
Дефицит кассы нашего социального страхования превосходит государственный бюджет. Что же придумали министерские бюрократы для излечения «хронического больного»? А вот что. Раньше придешь к врачу — и он вам выписывает лекарства, словно стреляет из автомата, веером от пуза, и мы из аптеки волокли медикаменты сумками. Потом, правда, ненужные и просроченные сдавали в помощь развивающимся странам. Теперь врач тоже выписывает, однако не так охотно, и иногда, придира, спрашивает: «Может, пять микстур от кашля достаточно?». И раньше социальное страхование нам компенсировало 70 процентов медицинских расходов, а нынче лишь 65. А некоторым ловкачам, эмигрантам и неимущим, компенсируют все 100! Где же справедливость? Бордель, а не страна…
Государство бездушными лапами схватило за горло своих граждан. Почти половина французов платят налоги! На полтора процента увеличились вычеты из наших зарплат на социальное страхование. Зато предприниматели отчисляют в наш пенсионный фонд на 0,2 % меньше. Но мы, конечно, боремся за наши права, бастуем. Чтоб забастовка была эффектной, мы парализуем железнодорожный и воздушный транспорт накануне школьных, праздничных и летних каникул. Поэтому только соберешься приятно провести время с детьми на Корсике, на Майорке или на Канарских островах, приезжаешь с чемоданами в аэропорт, глядь — самолеты не летают. Когда полетят — неизвестно. Торчишь в аэропорту, дети плачут, а еще говорят, мы живем в цивилизованном мире! Жаль, что под влиянием левых интеллектуалов во Франции отменили смертную казнь. Гильотину надо было бы сохранить для машинистов электропоездов и пилотов гражданской авиации. Разумеется, мы улетим или уедем в понедельник, но теряется каникулярный день, оплаченный в пансионе или гостинице.
Просто не знаешь, откуда ждать подвоха! На некоторых океанских пляжах в Бретани запрещают выкапывать ракушки: дескать, нарушается экологическое равновесие. Мало того, новая напасть: вот уже несколько лет подряд в летнюю жару в устрицах заводятся какие-то микробы, в этот период устрицы непригодны для пищи, они исчезают даже из ресторанного меню…
А я, француз с двадцатилетним стажем, все время думаю: когда же будет так же плохо и на моей родине?