с, камни в мочевом пузыре и кастет в кармане. Ну и ружье, заряженное двумя патронами. Она сидела на стуле, закинув правую ногу на левую, и курила, спокойно глядя на толпу, и тут-то все и поняли, пусть не сразу, нет, не сразу, но поняли, что эта стерва не шутит. Ни с крепостью, ни с флагами – нет, не шутит. Все поняли – и зеваки, и милиционеры, и строители, и Анечка с Климсом, и Ева, и Штоп, все-все-все, стоявшие в толпе. Все поняли, что она вот так и будет сидеть, закинув правую ногу на левую, в своей бесстыжей мини-юбке, с фиолетовыми волосами, в туфлях на высоких каблуках, будет сидеть и курить, хоть весь свет провались, а она так и будет сидеть, покуривая, словно сидит тут с тех времен, когда и людей на земле не было, а была только она, и ни начальство, ни милиция, вообще никто ей не указ, она сама по себе, эта стерва, не боящаяся ни бульдозеров, ни бумаг с печатями, ни Бога, и если кто-нибудь попытается ее потревожить, если кто-нибудь попытается пойти на приступ, чтобы вышибить ее из Татарского двора, эта стерва выплюнет окурок, вскинет свое ружье и выстрелит, причем не просто так, не в воздух, чтобы напугать, а всерьез, прицельно, чтобы вышибить кому-нибудь мозги, а потом еще кому-нибудь, а потом перезарядит ружье, сядет на стул, закинет правую ногу на левую и закурит, и плевать ей на то, что дело ее проигрышно, что против нее чуть ли не весь мир, а за нее – одна она, да ее ложки, плевать, потому что она такая, какая есть, и пока она не мертва, она жива…
Толпа вдруг зашевелилась, увидев капитана Дышло в штатском. А Дора даже глазом не повела, когда Семен Семеныч поставил у ее ног коробку с патронами, опустился рядом со стулом на корточки и закурил, только процедила сквозь зубы:
- Если скажешь снова про это – убью.
Семен Семеныч пожал плечами. Ему хотелось сказать, что это не конец, а начало истории, но он решил промолчать. А Эсэсовке хотелось сказать, что ей не только дом нужен, но она тоже решила промолчать.
- Тогда на хера тебе это все надо? – спросила она. – Зачем пришел?
И Семен Семеныч ответил так, что у Доры екнуло сердце, словно именно этих слов она и ждала всю жизнь:
- Должен же кто-то патроны подавать.
Эсэсовка только усмехнулась в ответ и сменила позу, закинув левую ногу на правую.
Мишу Мезенцева терпели в детдоме только потому, что в школе-интернате для умственно отсталых детей не было свободных мест. В каждом классе он сидел по два года. Его никто не любил. Он был маленьким, тощим и косоглазым. У него были огромные выпирающие зубы, из-за которых рот его никогда не закрывался. Старшие ребята частенько били его. Справиться с ними Миша не мог, а потому вымещал обиду на малышах. Загонял какую-нибудь маленькую девчонку в угол, валил на пол и кусал. Жертва орала и мочилась в трусы от страха и отвращения, а Миша – от злости и отчаяния. На крик сбегались воспитатели, Мишу оттаскивали от жертвы и запирали в кладовке, где он иногда и засыпал среди ведер и метел, измученный и обессиленный.
В детдоме Мишу называли Мизинчиком, потому что у переростка Банана член был семь спичек длиной, у его оруженосцев Темы и Веника – по шесть, а у Миши – две.
«Мизинчик, – сказал Банан. – Тебе ни одна девка не даст».
«Три!» – закричал Миша.
Банан показал ему мизинец.
Миша бросился на него, укусил за ногу, но был избит и заперт в кладовке.
С того дня его стали называть Мизинчиком все – девчонки, мальчишки, воспитательницы, нянечки, поварихи и даже директор детдома Сергей Степанович Орлов.
Вечерами, когда детдомовцы ложились спать, Миша выскальзывал из спальни, пробирался в игровую комнату, выключал свет, набрасывал на себя простыню и начинал топать ногами и кричать горловым голосом, чтобы напугать обидчиков до смерти. Он стоял посреди темной комнаты, накрытый простыней, размахивал руками, топал ногами и кричал страшным голосом: «Михель! Михель!», а дети в соседних комнатах давились смехом и хором кричали, передразнивая Мизинчика: «Михель! Михель!»
Когда Мизинчик уставал, он садился на пол, сжимал кулаки и, тихонько подвывая, раскачивался из стороны в сторону.
Наконец приходил Михель – детдомовский завхоз Иван Матвеевич Михалев. Это его именем несчастный Мизинчик пытался напугать злых детей. Михель проверял, сухие ли у Мизинчика штаны, а потом отводил его в свою комнатку, укладывал на диване, доставал из шкафчика литровую бутылку, откупоривал, гасил лампочку и бросал в бутылку зажженную спичку. В бутылке вспыхивало пламя. Оно становилось то алым, то лиловым, то золотым, то зеленоватым. Спичка догорала и скорчивалась черным кривым трупиком, а пламя в бутылке продолжало трепетать, освещая слабым светом комнату. Чтобы погасить этот огонь, нужно было закрыть бутылку пробкой, в противном случае бутылка могла светиться сколько угодно, не подчиняясь никаким законам природы.
Мизинчик погружался в это волшебное мерцающее сияние, млел, грезил, засыпал.
Сергей Степанович Орлов был в детдоме директором, а Михель – хозяином.
Михель был мастером на все руки. Если что-нибудь случалось с электропроводкой или забивалась канализация, ломался грузовичок, на котором привозили продукты и отвозили белье в прачечную, или обнаруживалось разбитое стекло, – звали Михеля. Он занимался побелкой и покраской, присматривал за пьяницей кочегаром, вороватыми поварихами и за слишком доверчивыми старшими девочками, защищал малышей от Годзиллы, детдомовских – от чудовских. Он никогда никого не бил и не повышал голоса.
«Ты аккуратненько, – говорил он, выводя драчуна во двор. – Аккуратненько, понял?»
И этого было достаточно, чтобы утихомирить любого буяна.
Грубоватое лицо, квадратный подбородок, широкие плечи, ясный взгляд, три золотых зуба слева, внушительная твердость в речах и повадке – и дети, и взрослые всегда знали, на кого можно положиться в трудных случаях, а главное – все знали, кого бояться.
До детдома он был офицером – вот и все, что было известно о его прошлом. Были ли в этом прошлом жена, дети – никто не знал. Михель жил в домике неподалеку от школы, который достался ему в наследство от родителей. Он никогда не бывал пьяным или праздным. В свободное время он красил забор, чинил крышу или копался в саду. Никто не видел его смеющимся, но и угрюмым бирюком Иван Матвеевич не был.
Однажды он подвез до Кандаурова Еву Однобрюхову, которая работала в Чудове учительницей начальных классов. А вскоре стало известно, что Михель женится.
Ева была дочерью известной кандауровской царицы – крикливой и дерзкой Эсэсовки Доры, про которую говорили, что она даже ночью не расстается с кастетом, а водку закусывает кетчупом. Шальной старик Штоп, дальний родственник Эсэсовки, говорил о ней с восхищением: «Куда ни поцелуй, всюду жопа». За своих Дора всегда стояла горой, а чужому могла и зубы выбить.
А вот Ева была тихой, спокойной. К своим сорока эта миловидная большеротая и стеснительная женщина – вдобавок она чуть-чуть заикалась – дважды побывала замужем. Ее старшая дочь работала диспетчером в таксопарке и собиралась замуж, а младшая, красавица Ульяна, которую все называли Улиточкой, училась в школе.
Иван Матвеевич сделал Еве предложение в присутствии ее матери. Он сказал, что Ева и Эсэсовка Дора должны кое-что узнать о нем, прежде чем давать согласие.
Во-первых, сказал Иван Матвеевич, они должны знать о том, что он лично – «вот этой рукой» – застрелил двадцать семь человек.
Ева побледнела.
– По закону или по делам? – осведомилась Эсэсовка.
– По закону, – сказал Иван Матвеевич. – По приговору суда. Это называется «привести приговор в исполнение». Двадцать семь раз. Я служил в тюрьме. Я должен сказать об этом сейчас чтобы не говорить об этом потом.
– А во-вторых? – тихо спросила Ева.
– Во-вторых Миша, – сказал Иван Матвеевич. – Я хочу усыновить Мишу Мезенцева. Вообще-то он умственно недоразвитый, но я хочу его усыновить.
– Дурак, значит, – сказала Эсэсовка. – Зачем он тебе?
– У нас с ним одна кровь.
– Кровь?
– Третья группа, – ответил Иван Матвеевич. – Резус-положительная.
Эсэсовка посмотрела на дочь – Ева кивнула – и вздохнула.
Мизинчик был в восторге от нового жилья. Ему тут все понравилось: хрустальная ваза с пластмассовыми тюльпанами, морская раковина на телевизоре, огромный плюшевый медведь на диване, люстра с подвесками под потолком, гитара с бантом на стене. К его приходу Ева приготовила маленькую комнатку на первом этаже – с диванчиком, шкафом и письменным столом, на котором стоял глобус. Мизинчик взял глобус в руки и прижался к нему щекой.
– Ну вот, – сказала Ева. – Теперь ты наш, а мы – твои.
Но больше всего поразила мальчика Улиточка. Он еще никогда не встречал таких дивных созданий. Улиточка была волоокой и меланхоличной длинношеей красавицей с пепельными волосами и огромным капризным ртом. Мизинчик с замирающим сердцем следил за тем, как Улиточка плывет по улице в туфлях на высоких тонких каблуках, и на глазах у него наворачивались слезы. Ее презрительная полуулыбка, ее манера сидеть за обедом, навалившись грудью на стол и изогнув узкое длинное тело, ее полупрозрачные пальцы и медлительная речь – все восхищало Мизинчика, и он этого не скрывал.
А Улиточка возненавидела ровесника-дурачка, как только его увидела.
В первый же день она словно бы случайно так толкнула Мизинчика, что он ударился лицом о дверной косяк. Через неделю Мизинчик споткнулся о ее ногу и скатился по лестнице. Корчась от боли и стыда, он спрятался в саду, где его и нашел Иван Матвеевич.
– Мы тебя к ужину ждем, а ты здесь, – сказал он. – Кто тебя обидел?
Мизинчик всхлипнул.
И тогда Иван Матвеевич произнес слова, которые поразили мальчика в самое сердце.
– Что бы там ни случилось, – сказал Иван Матвеевич, – а без тебя мы за стол не сядем.
В этой фразе было больше правды, чем в любых словах о любви.
В углу сада Иван Матвеевич выкопал глубокую яму, огородил, а внизу, на дне, поставил стул. Иногда по вечерам он спускался в яму и садился на стул. Там, в яме, он проводил час-другой, наблюдая за звездами и разговаривая с Мизинчиком.