Скарлатина сорвала голос. Она кричала, что во всем виновата эта дура деревенская, а вовсе не Горибаба, и жаловалась на судьбу. Вскоре ее силы угасли. Ей разрешили забрать тело Горибабы, которому Ильич, фельдшер из морга, попытался придать приемлемый вид, хотя это была очень трудная задача: Вовка стреляла Горибабе в лицо волчьей картечью. Фельдшер забинтовал голову покойника, соорудив из ваты морковку вместо носа. Теперь Скарлатине предстояло позаботиться о похоронах: нанять чтиц и плакальщиц, отнести хотя бы сотню-другую в церковь, оплатить расходы на кремацию и поминки…
Когда Горибабу в гробу доставили домой, Скарлатина позвала суровую старуху Разумову — почитать над покойником.
Старуха Разумова явилась со старой Библией подмышкой.
- Чаю с медом! – приказала она, усаживаясь рядом с гробом. – С сахаром я не пью — от него белокровие. И колбаски. И водочки для голоса. Свечи-то зажги, зажги, не жадничай!
Скарлатина безропотно выполнила все приказания — с чтицей не поспоришь. Разумова напилась чаю с медом и открыла Псалтирь.
- Псалом Давида, – проговорила она внушительным своим голосом. – Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных…
Старуха Разумова была из старообрядческой семьи, вернувшейся когда-то в лоно Московской патриархии, поэтому читала она с выражением, внятно, но иногда уставала и начинала бормотать. Прищурившись на огонек свечи, Скарлатина повторяла за чтицей, постепенно погружаясь в меланхолию. Ей уже было не до деревенской девчонки, убившей Горибабу, и даже не до Горибабы, этого жулика и ничтожества, — она горевала о своей судьбе. Всю жизнь Скарлатине приходилось бороться, драться, а главное — переживать неудачи, которые преследовали ее неотступно. Не жизнь, а сплошная дизентерия. Мужья, которые покинули ее, сыновья, не оправдавшие надежд, скудость и безжалостность жизни, злоба, отчаяние и безысходность… Стиснув зубы, она тащила жизнь на себе, как дохлую лошадь, но никогда не плакала. Получала по морде, падала, вставала, утиралась и продолжала тащить на своих костлявых плечах эту дохлую лошадь, лая на соседей, гавкая на родню и отчаянно не понимая, зачем она все это делает, ради чего, и неужели таков замысел Божий о ней, Скарлатине, но отмахивалась от мыслей и тащила эту лошадь, тащила, жалуясь, но не плача, и сейчас — она уже знала это — не заплачет, а похоронит Горибабу, еще одну несбывшуюся надежду, и снова взвалит на плечи все ту же дохлую лошадь и потащит, потащит…
Чтица аккуратно выпила водочки, прокашлялась и повысила голос. Скарлатина очнулась и подхватила:
- Далеки от спасения моего слова вопля моего… Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе…
Разумова продолжала громко, нараспев, с сердцем читать двадцать первый псалом, кося глазом на поникшую Скарлатину, на ее некрасивое красное лицо с выступающими костями. Потом чтица замолчала. Наклонилась к Скарлатине и дала ей щелбана, но та по-прежнему вся дрожала, не подымая головы, и дрожал жалкий пучок седых волос на затылке, и жилистые руки, которыми она обхватила голову, тоже дрожали.
В доме было тихо.
Старуха Разумова взяла соленый огурчик, надкусила с хрустом.
Скарлатина вдруг встрепенулась, провела рукой по глазам, кашлянула и заговорила сварливым голосом:
- Вкусные огурцы, а? Чего молчишь-то? Тебе за молчание, что ли, плочено? А раз плочено, так читай. Чтоб как полагается. Как у людей, раз плочено. Тут покойник ждет, а она — огурцы!..
Разумова подняла бровь, но промолчала. Отложив надкушенный огурец, послюнявила палец и перевернула страницу.
Толстушка Большая Рита и цыганка Эсмеральда всюду ходили парой, делили пополам каждую конфету и одинаково обожали индийское кино. Но однажды поспорили о том, кто самый красивый мужчина на свете и лучший актер. Большая Рита стояла за Амитабха Баччана, а Эсмеральда – за Амриша Пури. Спор перерос в драку. Рита полоснула Эсмеральду бритвой по ляжке, а цыганка выбила Рите зуб. С той поры толстуха пришептывала, а на бедре у цыганки красовался белый змеистый шрам. Но их дружбе это не повредило. Каждая осталась при своем: Большая Рита перед сном пылко целовала фотографию Амитабха Баччана в губы, а Эсмеральда жгла письма, которые она каждый день писала Амришу Пури, и проглатывала этот пепел, запивая чаем.
По вечерам, перед отбоем, когда наступал час историй, Эсмеральда рассказывала о своей матери, которая на самом деле была не цыганкой и воровкой, а почти что артисткой, и вспоминала о том, как она с матерью побывала в гостях у Аллы Пугачевой, которая выложила на стол столько настоящей копченой колбасы, что проесть было никак невозможно. Эсмеральда с такой уверенностью перечисляла сорта колбасы: “Краковская”, “Московская”, “Охотничья”, “Пикантная”, “Нежная”, “Миланская”, “Еврейская”, “Зернистая”, “Кремлевская”, “Готтентотская”, что девчонки начинали верить и в мать-артистку, и в Аллу Пугачеву.
А еще она рисовала цветными карандашами в альбомчике прекрасные платья, которыми у нее когда-то были забиты целые шкафы – шкаф в большой комнате, шкаф в маленькой, шкаф в кухне и даже шкаф в подвале. Ее фантазии хватало только на две комнаты, кухню и подвал. Третья комната не умещалась в ее сознании.
У Эсмеральды была маленькая грудь и роскошные длинные волосы. Вечерами она позволяла младшим девочкам расчесывать ее волосы, которые малышки называли кущами. “Как у ведьмы”, – восторженно шептала восьмилетняя Любонька Биргер.
Рита носила короткую стрижку, а вот грудь у нее была большая, женская. Она часто демонстрировала родинку на левом плече, по которой родители должны ее опознать, когда придет время для воссоединения семьи. Именно поэтому Большая Рита даже зимой носила блузки и майки с коротким рукавом. Фантазия у нее была, конечно, гораздо беднее, чем у Эсмеральды, зато у нее был мотоциклист. Однажды после школы Рита исчезла, а вечером появилась у ворот детдома верхом на красном мотоцикле, за рулем которого сидел парень лет двадцати в кожаном костюме с черепом и костями на спине. Рита слезла с мотоцикла, наклонилась к парню, а потом двинулась к воротам детдома, не глядя на окна, у которых ошалело замерли все девчонки. Ее встречали как какую-нибудь мировую чемпионку или кинозвезду, и всем хотелось знать, целовалась она с этим парнем или вообще. Рита хранила молчание и только перед сном, когда приставания девчонок стали уж совсем невыносимы, процедила: “Цыц, целки, спать пора”. И все поняли: вообще, а значит, теперь никто не мог называть ее овцой.
Девчонки завидовали Рите, а Эсмеральда презрительно кривила рот и говорила: “Вы как лягушки – лишь бы потрахаться. А любовь?” Но ее не слушали.
После уроков Эсмеральда и Большая Рита отправились на дежурство в дом директора детдома Ивана Ильича Голенищева. Голенищев был хромцом и пьяницей. Прежний директор тоже был пьяницей, тоже приставал к девчонкам, но его любили, потому что однажды он совершил романтический поступок – развелся с женой и женился на четырнадцатилетней воспитаннице, после чего и стал героем и кумиром детдомовских девочек. Его уволили, на смену ему пришел Голенищев, и вскоре все поняли, что он на настоящую, индийскую любовь не способен. Вдобавок он унижал детдомовцев, заставляя туповатого, но доброго и покладистого Засоса Зафесова выговаривать прилюдно слово “экзистенциализм”, и хохотал при этом до слез. Девчонки терпели его приставания только из-за денег, которые он иногда совал им в лифчик.
Голенищев жил с матерью, которая не вылезала из инвалидного кресла, и старшие девчонки по очереди присматривали за нею: подавали еду и лекарства, готовили чай, бегали в магазин за сигаретами, топили печки.
Старуха курила сигарету, вставленную в длинный мундштук, и разъезжала в кресле по гостиной. Она не ответила на приветствие девчонок. Остановилась, пыхнула сигаретой и крикнула во все горло:
– Иван, твои промокашки явились! – Смерила Эсмеральду с ног до головы насмешливым взглядом. – А короче юбчонки не нашлось? Вся жопа наружу.
– Зато блядовито, – лениво ответила Эсмеральда. – В Москве сейчас все так носят.
– Все мечтаете о Москве, дурочки. – Старуха пустила дым в лицо Эсмеральде. – Что над Москвой, что над Чудовым – небо одно. Фиванское небо. Знаешь, что такое фиванское небо, чудо цыганское?
Сверху спустился Голенищев. На нем была рубашка навыпуск и растянутые спортивные штаны.
– А вот и Пьян Ильич, – сказала старуха. – Хочу чаю с лимоном!
– У нас нет лимона, – сказал сын.
– Так принеси! Ты сын мне или говна пирога?
Иван Ильич пожал плечами.
– Рита, поставь чайник, – велел он, – а я спрошу у соседей лимона.
В кухне Большая Рита первым делом открыла холодильник, отрезала кусок колбасы и быстро съела, запив минералкой из горлышка. На столике у плиты лежала початая пачка сигарет – Рита сунула несколько штук в нагрудный карман.
Эсмеральда включила телевизор и плюхнулась на диван.
– Как у себя дома. – Старуха погасила окурок в пепельнице, вделанной в ручку кресла. – Принеси шляпку и перчатки.
Эсмеральда отложила пульт и вышла в соседнюю комнату.
– Сиреневую! – крикнула старуха.
Вернулся Иван Ильич с половинкой лимона в бумажке.
– Опять за свое, – сказал он, увидев Эсмеральду с перчатками и шляпкой в руках. – Так ты будешь чай или нет?
– С лимоном, – ответила старуха, не глядя на него. – И там еще у меня коньяк остался.
Голенищев скрылся в кухне.
Старуха надела шляпку, перчатки до локтей и подъехала к зеркалу.
– Никогда это не надевала, – сказала она. – Пять шляпок и две пары перчаток. А куда я могла это надеть? Перчатки! Я всю жизнь только и делала, что пахала. Ты знаешь, курица, что такое дети-отказники?
Эсмеральда покачала головой: нет.
– Это младенцы, от которых в роддоме отказываются матери. – Старуха щелкнула пальцами. – Шлюхи! Рожать рожают, а дети им не нужны. Я всю жизнь занималась этими младенцами. Всю жизнь. Ты думаешь, я бессердечная сука? – Помолчала, буравя взглядом Эсмеральду. – Они же плачут. Им хочется к мамочке. Они же не знают, что мамочка их бросила к чертям собачьим. Они хотят на ручки. Но жалеть их нельзя. Когда я впервые туда попала, мне хотелось их всех приласкать. Всех. А начальница мне сказала: даже не думай об этом, Катя! Даже не думай. Если ты хоть раз пожалеешь этого, то через минуту заплачет тот. Потом тот и вон тот. Они сразу почувствуют твою слабость, и им всем захочется ласки. Тебе просто некогда будет работать. Ты не сможешь заменить им матерей. Поэтому твой святой долг – не обращать никакого вниман