– Немыслимо. Немыслимо. Какой-то мальчишка… Это не позволяют себе заслуженные артисты…
– Наверно, он думает, что передача нужна мне, – с резкой насмешкой произнесла Эмма Львовна. – Да объясните вы ему, что передача нужна тысячам зрителей. Нужна вашей школе. Людям нужна! И объясните ему, что простаивает техника! Из-за него. Он знает, во сколько обходится минута простоя телевизионной аппаратуры? А если студия предъявит счет его родителям? Они же не расплатятся всю жизнь!
Голова перестала болеть, но слегка кружилась. И было все как во сне, когда снится бой и очень обидно, что ты в этом бою один и не сможешь победить. Но это был не сон. Журка сказал:
– Сам расплачусь, если надо.
– Вы посмотрите! – воскликнула завуч Алла Геннадьевна. – Какой миллионер! Ты что, наследство получил?
– Да, – сказал Журка и подумал, что пусть. Дедушка не обиделся бы за книги. Он же сам писал: надо делать по-своему, если считаешь, что прав.
Откуда-то издалека, из зала вдруг дошел до сцены спокойный и молодой голос:
– Зачем пугаете мальчишку? Кто его заставит платить? Он же не подписывал договор, чтобы сниматься…
Журка бросил взгляд в сторону телекамер и опять увидел курчавого оператора.
– А вас, Кошкарев, кто просил вмешиваться? – зло сказала Эмма Львовна. – Ваше дело – вспомогательная съемка.
– Если бы только это… – ответил оператор Кошкарев.
– Защитники нашлись… – бросила Эмма Львовна.
– Защитники не помогут, – сухо отозвалась Нина Семеновна. – Журавин должен понимать, что он срывает работу целой организации. Это как минимум стоит неудовлетворительной оценки по поведению за весь учебный год. И соответствующей характеристики.
Журка вспомнил Димку Телегина и сказал:
– Впереди еще пять лет, исправлю.
– Но ты, дорогой мой, не исправишь другого! – вмешалась завуч Алла Геннадьевна, которая ведала внеклассной работой. – Тебя вышибут… да-да, именно вышибут из пионеров! – Очки ее, похожие на свадебную эмблему, торжественно засверкали.
– За что?! – крикнул Журка. – Что я сделал? Воровал или хулиганил? Или предал кого-нибудь? Просто сниматься не хочу!
– Вот за это и будешь исключен…
– А вот и не буду! Отряд не даст! А без отряда нельзя.
– Отряд проголосует, как нужно…
– А я галстук не отдам. Зубами вцеплюсь.
– Цепляйся, цепляйся. Доцепляешься… до колонии.
– Что вам от меня надо? – сказал им всем Журка. – Все равно я не буду сниматься. – И вдруг он заплакал. Неожиданно для себя. Все сильнее и сильнее. Неудержимо. Сел на диванчик, на котором недавно сидела Нина Семеновна. Прислонился щекой к покрашенному бронзовой пудрой подлокотнику.
Стало тихо-тихо. Журка слышал только свои всхлипы. Потом кто-то сказал чуть виновато:
– Ну вот, сам себя довел…
– Какая съемка, когда он в таком состоянии – негромко и досадливо произнесла Эмма Львовна Кергелен.
И совсем тихо (наверно, думая, что Журка не слышит) возразила ей Маргарита:
– Да поймите вы, что дело не в передаче. В нем дело. Если мы его сейчас не сломаем, что будет потом? В шестом классе, в седьмом, в восьмом? То, что он делает, – неподчинение. Для школы это хуже хулиганства и воровства.
– Но вы его уже сломали, – пренебрежительно сказала Кергелен.
"Да? – подумал Журка. – Черта с два…"
Они решили, что если он плачет – значит, готов. Но слезы сами по себе, а он сам по себе. Он всхлипнул еще раз, встал, вытер ладонями мокрые щеки со следами бронзового порошка и упрямо спросил:
– Можно мне идти домой?
Нет, его не пустили домой. Виктор Борисович закричал, что надо немедленно вызвать родителей.
– Они на работе, – сказал Журка.
Алла Геннадьевна подвела Веронику Григорьевну.
– Посмотри ей в глаза! Посмотри, посмотри. Она писала пьесу, старалась. А ты… Вероника Григорьевна, скажите ему!
Посмотреть? Ладно! Журка вскинул залитые слезами глаза. Но Вероника Григорьевна смотрела в сторону.
– Оставьте мальчика, – сказала она. – Пусть он решает сам. И пошла, такая усталая и грузная, что под ней прогибалась сцена.
– Ты бестолочь, Журавин, – шепнула Маргарита. – Ты знаешь, что с тобой сделают ее восьмиклассники?
Ее услышали. В молчаливой шеренге восьмиклассников прошелестел невнятный шепот. Потом оттуда сказали:
– Никто его не тронет.
Журка узнал: это был Егор Гладкой.
– Правильно! – подхватила Маргарита. – Потому что у вас есть благородство! А у него благородства ни на грош! Из-за своего каприза он подводит телестудию, подводит школу, своих товарищей, которые пришли на съемку как на праздник!.. За что ты им так мстишь, Журавин? В чем виновата вот она? – Маргарита ткнула в сторону Лиды Синявиной. – Вот он! – В сторону длинного девятиклассника Олега Ножкина, который играл короля. – Вот он! – В сторону Горьки. Горька хмуро усмехнулся.
– А я в чем виноват? – с отчаянием спросил Журка. – В том, что не хочу быть предателем?
– О господи! Да нет здесь никакого предательства! Ты его выдумал! Ясно? На самом деле его нет!
– Есть, – сказал Журка.
– Нет его, нет! – крикнула Маргарита, наливаясь помидорной краснотой.
– Иринка не стала бы сниматься. Я тоже не буду, я ее друг.
Снова откуда-то появилась Эмма Львовна.
– Мне эта передача не нужна! Но мы не можем сейчас тебе в угоду заменить режиссера.
– И не надо, – вдруг успокоившись, заявила Маргарита. – Журавин просто болен, оставим его. Вероника Григорьевна, вы говорили, что Валохин знает роль принца не хуже Журавина, верно? Вот и пусть играет. А без шута можно обойтись. Как вы считаете?
– Как хотите, – издалека сказала Вероника Григорьевна.
– Вот и прекрасно! Валохин, переодевайся!.. Или, может быть, Журавин не даст свой костюм?
– Да нет, пусть берет… – растерянно сказал Журка. И добавил пренебрежительно: – Пожалуйста. Если хочет…
Он посмотрел на Горьку мокрыми презрительными глазами… и сразу подавился стыдом, как горячей кашей. "Ты что? – взглядом спрашивал его Горька. – Ты забыл? Забыл, как вечерами читали книги о плаваниях и бурях? Как я учил тебя летать на веревке? Как ты бежал за моим отцом и кричал, что я не виноват? Как мы там, на баррикаде из ящиков, стояли плечом к плечу… Думаешь, ты один такой гордый, а остальные – тьфу!"
"Горька, я…"
"Ладно, подожди…"
Горька сложил на груди тонкие клетчатые руки и сказал со спокойным удивлением:
– Надо же… А меня и не спросили.
– А тебя и не спросят, – с угрожающей ласковостью разъяснила Маргарита. – Ты будешь делать, что скажут. Иначе живенько сообщим отцу, а он впишет тебе, что положено…
Журка повернулся к ней так, что отлетела шпора.
– Вы что… – с тихой яростью сказал он. – Вы…
Но Горька перебил его. Он ответил негромко и чуть лениво:
– Не впишет. Он от нас ушел.
"Правда?" – с удивлением и тревогой взглянул на него Журка.
"Правда".
Так вот почему Горька был в эти дни такой… Пришелся и по нему злой удар. А может, и не удар? Может, это лучше? Ведь Горька жил при отце в постоянном страхе… Но почему в страхе? Откуда берутся такие отцы? Как ни поверни – все равно горе.
И никакая машина не поможет, дурак он был, Журка. Думал: тысячи спутников над всей Землей, лучи, волны, пульты с миллионами сигнальных огоньков! Нажал кнопку – и отвел чье-то горе. А как отведешь, если горе делают сами люди? Если кому-то в радость чья-то боль? Если одни смеются, когда другие плачут? Тут все пульты задымят сгоревшими предохранителями, полопаются все сигнальные лампочки и спутники посыплются, как битые елочные игрушки…
– …Журавин, ты слышишь?
– Что?
– В последний раз тебя спрашивают: ты всерьез намерен сорвать телезапись?
…И опять лица, лица. Трясутся налитые помидорным соком щеки Маргариты. Блестят очки Аллы Геннадьевны. Рот Виктора Борисовича то сжимается в крошечную розочку, то превращается в черную дыру. Криво изгибаются нарисованные губы Эммы Львовны Кергелен. Гневно возносятся на лоб тонкие брови Нины Семеновны.
– Журавин!..
– Журавин!..
– Журавин!..
То крик, то опять спокойные и убедительные слова. Такие правильные! Ведь в самом деле срывается передача, простаивает съемочная техника, обижена Вероника Григорьевна, чуть не плачет Лида Синявина – ей так хотелось увидеть себя на экране! И все из-за него, из-за Журки…
– Журавин, как ты не можешь понять…
Он может. Он все понимает. Под лавиной справедливых слов, под их громадной взрослой правотой сжимается в крошечный комок его собственная правота.
В комок? В маленький неразбиваемый кристалл с колючими углами и гранями.
– Жу-ра-вин!
– Да подождите! – отчаянно сказал он и прижал к лицу ладони. Ну, подождите, дайте подумать…
И сразу все замолчали. И в наступившей тишине было слышно только дыхание, а потом еще еле различимый свист. Кто-то про себя насвистывал в зале песенку. И Журка догадался, кто. И песенку вспомнил: про кораблик и дальние острова. Она звучала сквозь дыхание тех, кто ждал Журкиного ответа.
А чего они ждут? Когда он оторвет от лица ладони и скажет, что согласен? Они не знают, что он обманывает. Ни о чем он не думает, ничего не решает. Просто закрылся, чтобы хоть минуту отдохнуть от их напора, от угроз и уговоров, – от слов – таких верных и справедливых, что с ними невозможно спорить. Как он может спорить? Что он возразит этим людям, которые сильнее, умнее, старше?
Журка опустил руки, потрогал языком заросший рубчик на нижней губе и сказал:
– Нет.
Вот здесь бы и кончить повесть о Журавленке и его друзьях. Но не получается. Из-за одной мелочи. Когда Журку и Горьку все же отпустили (а вернее, гневно прогнали), оказалось, что внизу, у спортзала, заперта раздевалка. Техничка тетя Лиза сердито сказала:
– Ничего не знаю. Не велено открывать. – И ушла, ворча и звеня ключами.
– Отомстили, – хмыкнул Горька.
– Глупо, – сказал Журка. – Думают, что ли, что мы обратно пойдем?