о берет обеды на дом. Сошлись на трех с двойным гарниром.
Сосед дохлебал рассольник, запил киселем, положил в карман шницель, обернув его салфетками, оделся и занял позицию у входа. Утром он все-таки рассказал Севе про европий. Тот крепко пожал ему руку, без слов подтверждая эту догадку, а он так же молча дал понять, что все останется между ними. У него не было ни детей-бизнесменов, ни даже брата в Воронеже, с каждым месяцем жить становилось все страшнее, зато сейчас, прохаживаясь возле крыльца, он не испытывал ни малейшего страха. Сила, которая за ним стояла, давала забытое за последние годы ощущение прочности жизни.
Молодая мать, жившая в комнате справа по коридору, подвезла к крыльцу санки с четырехлетним сыном, поставила его на снег и повела в столовую. Мальчик упирался, орал, рвался назад к своим саночкам. Она поддала ему по затылку, тут же бурно расцеловала, снова шлепнула и поволокла его, ошалевшего от мгновенной перемены ее настроений, на обед. Он не сопротивлялся. Так камень, чтобы расколоть его, попеременно поливают то горячей водой, то холодной.
Навстречу им спустилась по ступеням женщина в кроличьей шубке. Сосед на безопасной дистанции двинулся за ней и минут через двадцать увидел, как она отворила калитку на главной улице дачного поселка по дороге на станцию.
Выждав, он подошел ближе. За щербатым штакетником открылся необшитый бревенчатый дом с забранными в дощатые короба углами. На южном скате крыши снег подтаял, обнажилось покрытое зеленой краской железо. Рядом с щелястым сараем сверкала на солнце красная иномарка. Определить ее породу сосед не сумел, прочесть номер тоже не смог, но хорошо рассмотрел этот дом, а на обратном пути посчитал и запомнил, каким по счету будет он от поворота на «Строитель». Телефон, по которому следовало сообщить об увиденном, был написан у него на сердце.
Очерк об Алексее Пуцято был закончен наутро после разговора с Кириллом. Ближе к обеду Шубин позвонил в редакцию и попросил его к телефону. Мужской голос ответил, что Кирилл у них больше не работает.
У него упало сердце, но усилием воли удалось побороть искушение сразу положить трубку. Он покосился на жену. Она только что вернулась с оптового рынка, по дороге вынув из почтового ящика несколько рекламных листовок, и теперь изучала поступившие предложения. Ей хотели построить дачу, продать квартиру, дубленку, теннисный стол фирмы «Кеттлер», принять у нее вклады в рублях и в валюте. Большой мир не баловал ее вниманием, писем она не получала и в глубине души рассматривала эти послания как обращенные к ней лично.
Сейчас они находились в одинаковом положении. Ей не хотелось, чтобы он присутствовал при разборе ее интимной корреспонденции, ему – чтобы она слышала его разговор. Волоча за собой шнур, Шубин понес телефон в свою комнату и по дороге узнал, что Максим уволился вместе с Кириллом.
– Странно, – сказал он, стараясь держать ровный мужественный баритон, чтобы не выдать накатившего отчаяния. – Я был у них вчера, они мне ничего не говорили.
Отвечено было туманно:
– У нас сменились приоритеты.
Видимо, смена приоритетов грянула как гром с ясного неба вчера вечером или сегодня утром.
Шубин стал выяснять, нужны ли им очерки про самозванцев или это уже вчерашний день. Жена из кухни уловила непорядок в его голосе, вошла и встала рядом. Пары реплик хватило ей, чтобы все понять.
– Скажи им, что тебе выплатили аванс, – просуфлировала она шепотом.
Он сказал. Это произвело впечатление.
– Приезжайте, – пригласил голос в трубке, – поговорим.
Терпеть до завтра было выше его сил. Шубин выразил готовность приехать прямо сейчас, хотя жена отчаянно сигналила ему, что нельзя так откровенно выдавать свою заинтересованность. Договорились на сегодня, на пять часов.
Здание, где размещалась редакция, принадлежало отраслевому НИИ с непроизносимым названием. Его еще можно было прочесть на треснувшей табличке у входа. Почти лишенное гласных, оно напоминало имя злого волшебника из советской кукольной пьесы с намеками на культ личности. Бюро пропусков упразднили, вертушка на проходной свободно открывалась перед любым желающим. Вахтер в черной шинели с зелеными петлицами безучастно сидел в своей будке.
Лифт не работал, на этажах мигали неисправные трубки дневного света. На подоконниках грудами лежали папки и скоросшиватели с никому не нужными документами. В мужском туалете половина кабинок была заколочена, в ржавых писсуарах стояла моча и плавали окурки. Облупились огнетушители на площадках, линолеум прилипал к ногам. В углах выросли мусорные термитники. Пучки разноцветных проводов лианами свисали из дыр, грубо пробитых в стенах лабораторий, и тянулись по коридорам. Там, где помещения арендовали коммерческие фирмы, порядка было больше, хотя он тоже казался непрочным. Стальные двери вызывали тревогу, слишком яркие краски отдавали истерикой. Из-под пластиковых панелей вылезали мокрицы и попахивало гнилью.
Редакция занимала несколько комнат на шестом этаже. В той, куда он ходил раньше, одиноко пялился в монитор худенький паренек в черной водолазке. Шубин мельком видел его во время прежних визитов. Он был не старше Кирилла с Максимом, но представился Антоном Ивановичем, добавив с неочевидной улыбкой:
– Запомнить легко.
– Да, – согласился Шубин, – есть такой фильм.
– Какой фильм?
– «Антон Иванович сердится».
– Не знаю.
– Ну, кинокомедия. Ее сняли перед самой войной, – начал объяснять Шубин с ненужными деталями, которые от неловкости всегда сыпались из него с фламандским изобилием, – а на экраны выпустили в октябре сорок первого. Все ломились на него как ненормальные. Моя тетка училась тогда в десятом классе, так она, дурында, отказалась уезжать из Москвы в эвакуацию, потому что не успела посмотреть этот фильм.
В ответ сказано было уже без улыбки:
– Так звали генерала Деникина. Вы ведь историк, должны знать.
Антон Иванович без комментариев принял машинописные странички с очерком про Алексея Пуцято, вооружился карандашом для редакторских помет.
Пока он читал, Шубин оглядел комнату. На первый взгляд смена приоритетов выразилась лишь в том, что на журнальном столике в углу появился электрический чайник вместо кофеварки. Ее, видимо, унесли с собой Кирилл и Максим. Печенье и чашки остались те же.
Добравшись до третьей страницы, Антон Иванович волнистой чертой на полях обозначил свои сомнения.
– Вы пишете: «Звезды и созвездия есть творения предвечных душ, созидаемые ими на пути к воплощению. Там они пребывают до вселения в то или иное тело на планете Земля. Когда предвечная душа повторно погружается в человеческую плоть, перед нами cуть не разные люди, а всего лишь различные формы ее земного существования».
– Это не я пишу. Это цитата, – уточнил Шубин.
– Неважно, мы не будем пропагандировать идеи такого сорта. Пятый Вселенский собор однозначно осудил теорию предсуществования душ. Если хотите с нами сотрудничать, придется учитывать наши требования. Нето приплетите сюда еще метампсихоз и ступайте в общество Рериха, они вас примут с распростертыми объятьями.
Он дочитал до конца, иногда пуская в ход свой цензорский карандаш, и вынес вердикт:
– Многовато иронии. Ирония – симптом изоляции от общего смысла народной жизни.
В окно било пьянящее мартовское солнце. От весеннего авитаминоза у Шубина слегка кружило голову. Фрукты они с женой давно не ели, нормальное мясо тоже начало исчезать из рациона. Его заменили баночки детского мясного питания, у которого вышел срок годности, поэтому для сына оно уже не подходило. Одна стограммовая баночка растягивалась на два дня. Хотелось горячего сладкого чаю, но перебить деникинского тезку он не решался.
– Когда-то жертвенная царская кровь должна была отвести от народа гнев небес, обеспечить непрерывность обновления жизни, – отвлекшись от екатеринбургской трагедии, заговорил тот с внезапным вдохновением, подсказавшим Шубину, что они набрели на тему его студенческих или аспирантских штудий. – В древности престарелых царей приносили в жертву, позже возникли особые ритуалы, призванные продемонстрировать юношескую свежесть верховного правителя, его способность и дальше быть посредником между людьми и небом. Например, церемония ваджапея в ведической Индии, ритуальный бег фараона в Египте.
– Заплыв Мао Цзэдуна через Янцзы, – дополнил Шубин и встретил недоумевающий взгляд.
Пришлось пояснить:
– В годы китайской культурной революции. У нас об этом была статья в «Советском спорте». Будто бы на восьмом десятке председатель Мао побил мировой рекорд по плаванию на длинные дистанции.
– Видите! – воодушевился Антон Иванович. – Линейное время годится для Запада, у них там все проходит и никогда не возвращается. У нас и на Востоке по-другому. Узловые моменты нашей истории повторяются вновь и вновь, как в сакральном цикле. Убитый в Екатеринбурге цесаревич вечно умирает и вечно воскресает.
– Как Осирис?
– Если угодно – да. Самозванчество обычно связывают с корыстью или политическими интригами, хотя оно метафизически не имеет никакого отношения к обману. Тут совсем другая история. Это ответ русской народной души на богооставленность мира… Чаю хотите?
Пересели за журнальный столик. Антон Иванович воткнул в розетку вилку чайника, выложил на блюдце печенье. Ручки у него были маленькие, белые, с тонкими запястьями.
– В Западной Европе обряд миропомазания при коронации уподоблял монарха ветхозаветным царям Израиля, на Руси – самому Христу, – сказал он, разливая по чашкам заварку. – Наше цареубийство несет в себе принципиально иной смысл, чем на Западе. Оно, как взрыв, разрушает устоявшийся пространственно-временной континуум. Из исторического времени оно выносит нас в вечность.
– Это хорошо или плохо? – спросил Шубин.
– Давайте-ка мы Романовых вообще трогать не будем, – не ответив, решил Антон Иванович. – Есть ведь и другие кандидатуры.
Он достал синопсис, по наследству перешедший к нему от Кирилла. Его карандаш задумчиво покружил около вавилонского армянина Арахи, посаженного персами на кол, но в конце концов под сильным шубинским нажимом остановился на Анкудинове.