— Галка, — почти прошептал я. — Ты забыла загнать голубей. Слышишь, Галка?
Она не повернулась, отозвалась чуть слышно:
— Знаю.
— Я загнал их. И клетку закрыл. А лестницу в сарай убрал.
Я старался говорить и говорить, потому что молчать было страшно.
Галка не ответила, а все так же методично чиркала веточкой по воде. Потом сказала, не оборачиваясь:
— Уйди!
— Галка, ведь я…
— Уйди!
И я ушел.
На другой день я долго наблюдал, как Галка опять гоняла голубей. Наблюдал издали, не решаясь подойти ближе, так как чувствовал себя виноватым за вчерашнее. Галка ни разу не обернулась в мою сторону и не пригласила меня на крышу сарая. Я прыгал, скакал, бросался камушками. Никакого внимания. Тогда, не выдержав, стал напрашиваться сам:
— Галка, привет! Ты, поди, устала. Давай, я погоняю их. Ты же знаешь: я уже научился это делать.
Галка не обернулась. Только сказала сквозь зубы:
— Уйди!
— Галка! — крикнул я. — Не будь жадиной. Я тоже люблю голубей. Давай, погоняю.
— Не дам, — резко повернулась ко мне Галка. — Не дам! — зло повторила она. — Зачем дразнитесь?
— Я же не дразнился. Это Мишка…
— Все равно. Ты был с ними.
— И вовсе не с ними. Я стоял в стороне. Вот так. На целых два шага в стороне.
Она не ответила, и я понял, что Галка не уступит. И тогда не знаю, что произошло со мной. Я обозлился и, отбежав для верности за забор, чтобы Галка не догнала меня, крикнул:
— У, рыжая, рыжая, рыжая! Рыжая Галка — мокрая мочалка! Жадина-гадина, тухлая говядина!
Я кричал еще какие-то обидные и грубые слова, отступая все дальше и дальше, боясь, что Галка прыгнет с крыши и все-таки поймает меня.
Но Галка не стала прыгать и не побежала за мной. Она тихонько слезла с сарая по лестнице и тихо-тихо пошла по протоптанной ею дорожке к лесу. Этого я не ожидал. Ошеломленный тем, что случилось, минут десять стоял я, прислонясь к забору, а потом, когда Галка скрылась в лесу, осторожно, как и вчера, пошел за ней.
Она сидела на том же камне и в той же позе, подобрав ноги. Только не было веточки в ее руке. И как-то низко-низко опущена голова. Я остановился за деревом и думал, что же мне теперь сказать ей. Но я не успел вымолвить ни слова. Заметил, что плечи у Галки вздрагивают. И понял, что она плачет.
Да, Галка плакала. Смелая и гордая Галка, гроза всех мальчишек, умеющая прыгать с крыши сарая и бегать быстрее нас всех, плакала. Я сам это видел. Это было до того удивительно, что я не посмел подойти к ней. Осторожно, стараясь, чтобы не хрустнула случайно попавшая под ногу ветка, отступил назад и тихонько побрел домой».
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ
«Здравствуйте, дорогие мои ребята Костя и Лида!
Ну, право, мне совестно. Что это вы взялись меня величать товарищем курсантом да Алексеем Павловичем? Какой же я Павлович? Мне и лет-то всего восемнадцать. Так что зовите меня просто Алешей. Меня и здесь, в училище, товарищи все так зовут.
Вы пишете, что составляете сейчас списки тех, кто служил в партизанском отряде «Мститель», и тех, кто помогал партизанам. И я думаю, что вы пошли дальше нас. Мы такие списки составить не догадались. От души желаю вам успеха.
Теперь, когда вы познакомились по моему первому письму с моей одноклассницей Рыжей Галкой, я расскажу вам, с чего начался наш поиск. Наши дома стояли рядом. Галкин и мой. Когда-то на месте нашего дома был пустырь. Отец после войны, как мне рассказывали, облюбовал этот уголок и построился. А Галкин дом старый. Он стоял тут и до войны. Деревья в саду у них тоже старые. Мне нравился Галкин сад. Он гуще и тенистее нашего, ухоженного. И птиц там водилось больше. По обе стороны невысокого заборчика, разделявшего наши усадьбы, росла малина. Но почему-то на нашей стороне никогда не было ни одного гнезда. А у Галки всегда селились малиновки. Когда я был еще совсем маленьким, Галка часто хвасталась мне их гнездышками, с гордостью, поднявшись на цыпочки, показывала маленькие пестренькие яички, лежавшие на пушистой подстилке, а потом и беспомощных голеньких птенцов. Когда появлялись в гнезде яички, а затем выводились птенцы, Галка не знала покоя. Она выносила из дома и ставила на некотором расстоянии от малинника табуретку и по целым дням сидела на ней, караулила, чтоб случайно забредшая кошка не разорила гнездышко. Загнать ее вечерами домой спать можно было лишь с величайшим трудом. А утром чуть свет она уже опять сидела на своем табурете, делая вид, что читает книгу. Но больше, чем в книгу, она глазела по сторонам, отгоняя собак, кошек, ворон и сорок.
Потом Галка поняла, что необязательно все время сидеть около малинника. Птички сами умеют охранять свое гнездо и при приближении врага поднимают такой крик, что за версту слышно. Можно спокойно сидеть дома и выбегать только на этот сигнал тревоги. А когда у нее появились голуби, она и вовсе перестала наведываться в малинник. Только я иногда, подойдя к заборчику со своей стороны, заглядывал в заросли и, найдя гнездо, любовался забавными птенцами.
В тот день малиновки что-то очень уж раскричались. И я вышел, чтобы взглянуть, кто побеспокоил их. С соседней усадьбы доносился громкий, раздраженный разговор. Раздвинув кусты, я увидел Мишку, его мать и мать Галки. Показывая синяки на Мишкином лице, Тоболиха кричала:
— Злодеи! Вы мне за это ответите! И ты, и твоя зловредная дочка. Яблоко от яблони, говорят, недалеко падает. Самой людям в глаза смотреть стыдно, и дочку к тому же приучаешь. Это надо же, так изуродовать мальчишку! Живого места не оставила! Нет, это вам не при фашистах. У нас Советская власть. Она призовет к ответу.
Тоболиха держала широкой ладонью Мишкину макушку и все старалась повернуть его лицо к свету, чтобы ярче сияли синяки, а он всячески увертывался.
Наша соседка была очень расстроена.
— Успокойтесь, — говорила она. — Этого больше не будет. Я поговорю с Галей. Верно, она девочка темпераментная, вспыльчивая. Я поговорю…
— Тут не говорить, а пороть надо! — шумела Тоболиха. — Ремнем всыпать по заднему месту, чтоб три дня сесть больно было. Вот тогда подействует. Да я еще найду на вас управу! Так не отделаетесь, не те времена.
Она еще долго кричала и бранилась, а Анна Петровна терпеливо слушала ее и все обещала, что это больше не повторится. Галка же ни слова не вымолвила за время всего разговора. Только сердито посматривала из-за материнской руки.
Наругавшись, Тоболиха взяла за руку сына и со словами: «Пойдем, Миша, пойдем, дитятко» — удалилась.
Галка, вывернувшись из-под материнской руки, пошла к дому. Анна Петровна остановила ее:
— Погоди, Галя. Надо же нам с тобой поговорить.
— О чем говорить-то? — обернулась Галя.
— Да нельзя же так, — сказала Анна Петровна. — Что это ты таким разбойником растешь? Отовсюду на тебя жалобы: того побила, этого поколотила.
— И буду колотить. Что ж мне, терпеть? — с вызовом сказала Галка.
— Да не девчоночье это дело — драться.
— А чего они дразнятся?
— Пусть дразнятся.
— Не хочу.
— Как же они тебя дразнят?
— Ну что ты, мама, не знаешь, что ли? — с обидой бросила Галка. — Рыжей дразнят. Рыжей Галкой.
Анна Петровна обняла дочку за плечи:
— Дурочка, чего же тут обидного? Галка — очень хорошее имя. А быть Рыжей Галкой даже почетно. Если бы меня всегда так называли, я бы гордилась, а не дралась с мальчишками.
— Брось ты, мама, — увернулась Галка. — Они еще всякие гадости говорят, что ж я, терпеть должна?
Лицо Анны Петровны стало грустным-грустным.
— Говорят, — сказала она. — Мало ли что говорят. Против людской молвы мы бессильны. Стерпеть надо, а не с кулаками бросаться. Ты знаешь, что такое стерпеть?
— Не хочу я терпеть! — крикнула Галка. — Не хочу! — И скрылась в доме.
Анна Петровна постояла еще немного, вздохнула и тоже пошла в дом.
Я напрочь забыл, зачем подошел к зарослям малинника. Мне стало тоскливо. Об Анне Петровне действительно говорили разное. Говорили шепотом, а то и полушепотом. А чаще просто бросали косые взгляды. Но даже нас, школьников, удивляло, что мать Галки, активную партизанку (что было нам известно), никогда не приглашали ни на встречи в школу, ни на торжественные собрания по случаю Дня Советской Армии или Дня Победы. Никогда не видел я, чтобы она носила награды. Разве у нее их не было?
Этот вопрос задал я, набравшись смелости, Галке, когда мы, помирившись, сидели с ней на крыше сарая, предоставив голубям возможность самим летать сколько угодно.
— Как не было? — ответила Галка. — Есть. Полная коробка. Только она их никогда не надевает. Говорит, пока не отведут подозрения. А кто их отведет? И сколько ждать? Я говорю: надо бороться, доказывать, а она не хочет. Одно твердит: я ни в чем не виновата, что же мне доказывать? Честность не доказывают. Она у всех на виду.
Этот день оказался переломным. Галка, все время чуждавшаяся людей, грубившая всем — и взрослым, и своим сверстникам-детям, сделала для меня исключение. Я попросил:
— Покажи мне их.
— Чего? — не поняла Галка.
— Награды ее, ордена.
— Пойдем, — просто сказала Галка и потянула меня за рукав.
У нее был свой ключ от дома, и она быстро открыла дверь. Мы прошли в уютно обставленную горницу, и Галка достала из комода большую, обкленную красной материей коробку.
— Вот смотри, — сказала она. И отвернулась в сторону. Наверное, чтобы не смущать меня.
Я открыл коробку и поразился: в ней были ордена и медали. Лучистый орден Отечественной войны. Алая Красная Звезда, медали «За отвагу», «За боевые заслуги». Далее шли бумаги. Грамоты, приказы с благодарностями. Разбирая эти бумаги, я заметил разрезанную пополам фотографию, половинку ее. На ней засняты были, видимо, три человека. Но на той половине, что я держал в руках, осталось только полтора.
— А это что такое? — повернулся я к Гале.
— Не знаю, — ответила она. — Я к ней не приглядывалась. Люди мне незнакомые. Отца я немного помню. Но здесь его нет. Наверное, баловался кто-нибудь.