Парень оказался прав. Прошли мы, собака нас не тронула. При нем и не гавкнула. С этого и начался у нас разговор с тетей Катей. Людка говорит:
— Собака у вас большая.
— Да, — отвечает тетя Катя. — Фронтовой подарок.
— Да ну?
— Привез в прошлом году щенка один фронтовой товарищ. Он все утверждает, будто я ему жизнь спасла. Ну, укрыла его раненого, от погони увела, след запутала. В надежном месте спрятала. Так что с того? Такая в то время была вся наша жизнь. А он просит: возьми щенка в память о том случае. Взяла, чтоб не обидеть человека. А теперь вот не нарадуюсь. Какой Полкан вырос.
Вот тебе и первый фронтовой эпизод! Думали, не выпытаешь из нее ничего. А тетя Катя сама нам его рассказала, мы и не заметили как. Конечно, Людка тут сразу с вопросом:
— Тетя Катя, вы, значит, на фронте были?
— А как же! — отвечает. — Всю войну. Сначала санитаркой в стрелковой роте. А потом связной в партизанском отряде «Мститель». Вот и награды у меня есть.
И она достала из шкафа медаль «За отвагу». Настоящая медаль. Из серебра. Тут уж я набралась храбрости, говорю:
— Тетя Катя, миленькая, мы раскроем вам секрет, зачем к вам пришли. Мы следопыты. Из школьного отряда «Сокол». Вы уж расскажите нам, пожалуйста, за что вы эту медаль получили. Выручите. А то мальчишки много следопытских заданий выполнили, а мы ни одного. Это у нас первое.
Ой, тетя Катя — она такая сердечная, такая отзывчивая. Она все, все поняла.
— Что же вам, девочки, рассказать? За что медаль, спрашиваете, получила? А я так понимаю: за все. За всю мою партизанскую службу. А конкретно сказать, разве скажешь.
Она задумалась и долго-долго смотрела куда-то вдаль. Наверное, всматривалась в те далекие времена и листала странички своей памяти.
— Вот что, девчушки, — сказала тетя Катя. — Про себя я, право, не знаю что сказать. Не было у меня подвигов. Лучше я вам расскажу о хороших людях, с которыми пришлось встретиться.
Однажды, к осени уже дело было, вызывает меня командир, пристально так смотрит. Наверное, с минуту смотрел. Меня уже смущение взяло. Чего, думаю, он смотрит, а ничего не говорит. Может, в платье у меня какой непорядок. Глянула на юбку, на кофту. Улыбнулся тут командир.
«Брось ты, Катюша, себя обозревать. Все на тебе впору сидит. А гляжу я на тебя совсем по другому поводу».
«По какому?» — спрашиваю.
«А по такому, — отвечает, — что хочу узнать, сможешь ли ты фашистскую пытку выдержать».
«Не собираюсь я вовсе к фашистам попадать. Так что напрасная та ваша дума».
«Ты то не собираешься, да они-то каждый наш шаг стерегут. Обложили со всех сторон. Куда ни сунемся, всюду на засады да на караулы натыкаемся. А надо нам срочно дать знать в город тамошним подпольщикам о плане предстоящей операции. Но, боже упаси, чтобы об этом хоть слово враги узнали. Вот я и прикидываю: если мы тебя связной пошлем и не дай бог схватят тебя, скажешь ты что-нибудь под пыткой или нет?»
Молодая я тогда была, несмышленая. Только усмехнулась тем командирским словам.
«А я, — отвечаю, — этот ваш вопрос очень просто решу: я врагу не дамся».
«Ой ли?»
«Посылайте. Пройду — и не увидит никто».
Конечно, после уже поняла: прихвастнула я по молодости изрядно. Но у командира не было другого выхода, как нас, женщин, посылать. Потому как мужики уже ходили и все были схвачены. Тайны они не выдали, а запытали их до смерти.
Все это мне командир сказал, не утаивая, задание разъяснил и пожелал счастливого пути. Пошла я смело. Дорога знакомая, не один раз хоженая. Только прав оказался командир. Каратели перекрыли все выходы из леса. Только по наитию я угадывала, где меня подстерегала опасность. Первые засады обошла. Подумала: все, дальше будет легче. Расслабилась. И чуть не налетела на патруль. Заметили меня, погнались. Но не стреляют. Хотят живой взять. А может, шуму не хотят поднимать. В общем, бегу я, где по овражку, где перелесками, но вижу, круг сжимается. Еще подмога к ним прибыла. И прижимают меня к болоту. Знаю я его. Гиблое, непроходимое место. Но иду. Вода уже по колени. Иду. И они за мной шлепают. Хотя из-за лесочка да из-за камыша и не видать, но слышно, как хлюпают. Но след-то в воде они мой потеряли. А я уж далеко забралась. Думаю, сейчас, если попадет бочажок, грохну с головкой. И тут приди мне в голову мысль: отец рассказывал, как они в детстве к уткам подкрадывались. Камышинку в рот — и в воду. Только камышинка сверху торчит. Решила я так. Рву камышинку. Проверяю. Дышится. Выбрала местечко, чтоб не так приметно было, и опустилась под воду. Сижу, дрожу. И от страха и от холода. По воде хорошо слышно: где то рядом хлюпают. А глубже идти боятся.
В общем, отсиделась я. Ушли каратели. А я легонько-тихонько и опять на свой путь. Иду и думаю: если на патруль нарвусь, никак оправдаться не смогу. Скажут, откуда в ведренный день с ног до головы мокрая бредет. На счастье мое, с неба закапало. А тут и вовсе дождь пошел. Полегчало у меня на душе, бодрей зашаталось. Теперь, думаю, и патруль не страшен. Деревня близко. Оправдаюсь. Да на грех не патруль, а какой-то полицейский чин повстречался. Катит по дороге на машине. Я поздно его заметила. В кусты. Но он увидел. Остановил машину. В ней еще два полицая. Подзывает. Я подошла. Бежать-то хуже было бы. А так что-нибудь придумать можно. Деревня близко. Первый вопрос:
«Кто такая, откуда?»
Отвечаю, что здешняя. В этой деревне живу. Коза потерялась. Ходила искать. Да, видно, напрасно.
«Садись в машину, кажи, где твоя хата».
Не побоялись, что вся мокрая, машину им замараю. Едем по деревне.
«Где?» — спрашивает фашист.
И, гляжу, полицаи уже готовы растерзать. Прошу остановиться. Говорю: здесь, на этой стороне улицы.
Идем вдоль хат. В какую же зайти? Может, еще пройти? Все-таки отдалится решающий миг. Ведь там, за дверью хаты, смерть мне. Но дальше нельзя. Надо заходить. Выбираю хату победнее, ставни закрыты. Подхожу.
«Вот здесь», — говорю.
И смело так сворачиваю во двор. Полицаи-то крупно шагают, уверенно. А я каждый шаг, как жизнь, отмеряю. Так… так… так… Вот и крыльцо. Я уж заметила: на двери большой замок. Может, живой и обратно пройду через весь двор.
«Открывай».
Это старший толкает меня к двери. А я отвечаю, что не могу открыть, так как, когда уходила я, мать с отцом еще дома были. А теперь ушли, наверное, тоже козу искать. Ключа ж у меня нет.
«Карашо! — по-русски сказал фашист. — Мы будем спрашивать у селян, чья ты есть дочь».
Согнали к сельсовету людей. К бывшему, то есть, сельсовету. Меня в середку поставили, и фашист этот говорит:
«Чья это дочь? Если кто признает эту дочь, мы ее отпустим домой. Если же никто не признает, то она есть партизан, и мы ее повесим».
Я не глядела на толпу. В селе этом мне раньше ни разу не довелось побывать. Кто ж меня признает? Хорошо еще, если просто повесят, пытать не будут. И на том спасибо.
Фашист повторил свой вопрос. Люди молчали. И тогда я подумала: что же я не смотрю на них? Ведь это ж советские люди. И может, я вижу их последний раз. Дай же я насмотрюсь на них, на моих дорогих земляков. И я смотрела. Жадно смотрела. Чтоб запомнить. Чтоб наглядеться.
Фашист в третий раз повторил свой вопрос. Подождал немного и махнул рукой:
«Вешать!»
И тут из толпы, из самого дальнего ее края, раздался крик:
— Что вы делаете? Это ж моя дочь! Зачем вы схватили мою дочь? Мою Глашу.
Я еще не видела его, а только слышала его голос. Он говорил и говорил, словно старался как можно больше сообщить мне о себе. И когда он выбрался из толпы и бросился ко мне, я уже многое знала о нем — «моем отце» и о его жене — «моей матери».
Фашист еще обратился к толпе за подтверждением, что я дочь этого старика. Все закивали. И тогда меня отпустили. И старик, обняв меня и не переставая говорить, повел меня к той именно хате, которую выбрала я, когда шла по улице села в сопровождении полицаев и этого тучного немца.
Архип Прокопьевич (я сына своего назвала потом в его честь Архипом) прошел со мной в обнимку до хаты (фашист за этим, конечно, проследил); пошарив в кармане, достал ключ и открыл висевший на двери замок. Носком сапога толкнул дверь, и мы оказались в просторной комнате с русской печкой в одном углу, с квадратным столом — в другом, с деревянными лавками вдоль стен.
«Вот что, голубушка, — сказал он. — Ты не стесняйся, стаскивай все с себя это, мокрое. Постирать да посушить надо. А то словно тебя в грязной луже полоскали. Мать сейчас придет, а ты пока оденься вот в это сухое, дочкино».
Он кинул мне за перегородку легкое платьице. А я думала, что дочка у них все-таки есть. Где же она?
Они работали в огороде, когда я вошла во двор с этими своими провожатыми. Дверь в таких случаях всегда закрывали. Так безопаснее. И, конечно, слышали весь наш разговор. Сначала думали, как поступить. А потом Архип Прокопьевич бросился к месту сходки. Бежал и торопил себя: только б поспеть.
Вскоре пришли и мать и дочка. И нас стало четверо. Архип Прокопьевич сказал:
«Здесь тебе сидеть, дочка, небезопасно».
«Да мне спешить надо».
«Погоди, — остановил он. — Ты уже раз поспешила. Два раза удачи не бывает. Сейчас вечер на дворе. Все равно далеко не уйдешь. А тебе, по глазам вижу, выспаться надо. Потому полезай в подвал. Там и лежанка оборудована».
В подвале в самом деле оказалось удобно и спокойно. Главное — спокойно. Но все же я не сразу уснула. Слышала, как гремели шаги надо мной. Поняла, проверять пришли, на месте ли я. Староста и все тот же немец. Который вешать меня собирался. Спросили:
«Где дочь?»
Архип Прокопьевич ответил:
«Спит. Гляньте на кровать».
Постояли, переминаясь ногами. Видно, глядели, спит ли. Потом затопали, пошли к выходу. И все затихло.
Проспала я как блаженная до рассвета. А утром не в своей уже, дочери Архипа Прокопьевича одежонке дальше двинулась по своему маршруту. И, знаете, без приключений дошла. Передала все что надо и в отряд вернулась. Командир сказал тогда, на меня дивуясь: