А рядом не так, по-другому, но тоже мучительно идет душевная перемена в Масловой. Желание Нехлюдова искупить свою вину перед ней, может быть, и льстит Катюше, но непонятно ей и всеми силами отвергается ею. Однако «воскресение» медленно идет и в ее душе. После очередного посещения тюрьмы Нехлюдов размышляет о поведении Масловой:
«”Что с ней происходит? Как она думает? Как она чувствует? Хочет ли она испытать меня или действительно не может простить? Не может она сказать всего, что думает и чувствует, или не хочет? Смягчилась ли она или озлобилась?” – спрашивал себя Нехлюдов и никак не мог ответить себе. Одно он знал – это то, что она изменилась и в ней шла важная для ее души перемена, и эта перемена соединяла его не только с нею, но и с тем, во имя кого совершалась эта перемена. И это-то соединение приводило его в радостно-возбужденное и умиленное состояние».
***
Герой Толстого не мог искать истину в жизни, ограниченной семьей, родом, своей средой, как не мог он искать ее лишь в сфере мировоззренческих идей, философских или религиозных теорий: не тот писатель, не тот подход к самой истине. Перед нами многоликая Россия – крестьянская, чиновничья, великосветская, перед нами широчайший круг проблем конца девятнадцатого века: земельных, правовых, нравственных. И герой, уже немало видевший и переживший, со своим духовным и нравственным опытом, вдруг, после страшного осознания своей жестокой вины перед другим человеком, начинает заново открывать устройство жизни в своём отечестве, гибельное положение его кормильцев-крестьян, ничтожество и бесполезность для него владельцев земли, несправедливость и беззаконие его судебных учреждений, бездарность и тупоумие его высших сановников. И получается, что честный человек может прийти к своему идеалу, лишь мужественно продираясь сквозь ложь, неправедность и жестокость того жизнеустройства, которое приготовили власть предержащие.
Россия, трудовая, работающая в поте лица, оживает в романе и, не посвященная в искания Нехлюдова, все же участвует в них, подтверждая одни его выводы и отвергая другие. Это меньше всего фон для душевных переживаний героя, это жизнь, в которую он с недавних пор погрузился и которую увидел изнутри, из глубин народного горя, без прикрас, без чужих пояснений. Нехлюдов увидел ее в русской деревне, не как барин и землевладелец, а как брат крестьянина – из того положения, что выбрал сам, по душевному влечению. Он увидел подлинную Россию по дороге в Сибирь, куда отправился вслед за осуждённой Масловой. Была бы зряча душа, а народная жизнь открывается и западает в сердце повсюду: по крупицам, от встречи к встрече, складывается картина страдающей и удивляющей своим терпением России.
В вагон третьего класса, где едет Нехлюдов, вваливается, «цепляя мешками за лавки, стены и двери», рабочая артель – человек двадцать. Они рассаживаются подле князя.
«Сначала пожилой рабочий, сидевший против Нехлюдова, весь сжимался, старательно подбирая свои обутые в лапти ноги, чтоб не толкнуть барина, но потом так дружелюбно разговорился с Нехлюдовым, что даже ударял Нехлюдова по колену перевернутой кверху ладонью рукой в тех местах рассказа, на которые он хотел обратить его особенное внимание. Он рассказал про работу на торфяных болотах, с которой они ехали теперь домой, проработав на ней два с половиной месяца… Работа их, как он рассказывал, происходила по колено в воде и продолжалась от зари до зари с двухчасовым отдыхом на обед.
“Да, совсем новый, другой, новый мир”, – думал Нехлюдов, глядя на эти сухие, мускулистые члены, грубые домодельные одежды и загорелые, ласковые и измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей трудовой и человеческой жизни».
Немало страниц в романе посвящено арестантам из политических. С ними шла по этапу Маслова. Толстой впервые так подробно описывал революционеров. Это было предначертано временем: движение молодых бунтарей стало повсеместным и обойти его в таком романе, как «Воскресение» было невозможно. Новым же для Толстого, писателя и мыслителя, никогда не одобрявшего насилия, стало его отношение к героям своего романа, противникам тогдашней власти: сочувственное, отмеченное пониманием.
Можно представить, какое неожиданное открытие сделали те читатели Толстого, которые внимательно следили за его творчеством и знали его отношение к кровавым драмам истории. Но в книгах великого писателя художественное постижение жизни всегда поражает новизной; тем более это происходит в случаях, когда автор обращается к крупным общественным явлениям. Важно только отметить, что Толстой, глядя на молодых революционеров глазами Нехлюдова, словно и сам, как его герой, впервые с удивлением и уважением оценивает новое поколение.
Правда этих людей, та правда, которую, кажется, с иной стороны давно видел Толстой, подняла вскоре многомиллионную Россию.
***
Однажды С.А. Толстая записала суждение своего мужа о художественном сочинении: «Чтоб произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль. Так в “Анне Карениной” я люблю мысль семейную; в “Войне и мире” люблю мысль народную, вследствие войны 1812-го года; а теперь мне так ясно, что в новом произведении я буду любить мысль о русском народе как силе завладевающей».
Что значат эти слова: «сила завладевающая»?
Путь к истине, найденный Нехлюдовым и открытый для каждого человека, ясен: живи для добра. Путь к благоденствию отечества тоже очевиден: нужно, чтобы страною управляли не корыстные и порочные люди, а нравственные. Если каждый человек найдет путь к самоусовершенствованию, а страна – к справедливым формам государственного устройства, то их общие и согласные усилия изменят земную жизнь. В народе такое стремление всегда жило; может быть, это и имел в виду Толстой, говоря о силе, завладевающей Россией?
Евгений ЧЕКАНОВ. Лягушки в сахаре
О творчестве Юлии Зайцевой
Собираясь написать эту небольшую статью, я полистал книги своих любимых авторов. И сразу нашел несколько высказываний, которые в дальнейшем будут явно к месту.
Вот Александр Пушкин: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности».
Вот Михаил Пришвин: «…стиль предполагает усвоенную, ставшую своей культуру».
Вот Михаил Бахтин. Размышляя о тех случаях, когда художник непосредственно сталкивается и борется с сырой жизненной стихией, с хаосом (стихией эстетической, хаосом эстетическим), Михаил Михайлович замечает: «только это столкновение высекает чисто художественную искру… Там, где художник с самого начала имеет дело с эстетическими величинами, получается сделанное, пустое произведение».
Вот Вадим Кожинов: «Учиться – значит постигать, как решали великие предшественники свои художественные задачи, а не брать их решения уже готовыми… еще полбеды, когда русский писатель использует “приемы” своего соотечественника; есть, в конце концов, какой-то единый корень, общая почва… Гораздо хуже получается, когда заимствуются “приемы” иностранных художников, воплощающие в себе совсем другую атмосферу, иной стиль жизни и сознания».
Он же: «Представление о мастерстве только как о системе смысловых, стилевых и ритмических приемов достаточно широко распространено… У нас сплошь и рядом превозносят стихи, лишенные настоящей поэтической жизни, и в то же время не замечают вещи, отмеченные печатью подлинности…».
Он же: «…для моды не имеет существенного значения художественная ценность произведения в ее высоком и непреходящем смысле. В данном случае ценна как раз сама по себе модность. Мода способна как бы уравнять великого и заурядного писателя, истинное искусство и игру в искусство».
Все эти высказывания я припомнил, читая книгу «То, что в шепоте за стеной», – новый сборник стихов моей землячки Юлии Зайцевой, жительницы ярославского городка Гаврилов-Яма.
Вокруг этого автора в последнее время в отечественной окололитературной среде ломаются некоторые копья. Уже дважды на Всероссийских совещаниях молодых литераторов творчеству Зайцевой выдавали самые лестные характеристики; ярославскую региональную ячейку Союза писателей России прямо-таки принуждают единодушно проголосовать за принятие Зайцевой в СПР.
Оставляя в стороне оценку уровня и значимости этих совещаний, принципов предварительного отбора обсуждаемых там молодых авторов и оценку самого принятого «курса на омоложение союза» (недавно один юный функционер СПР в кулуарах выразил «пожелание руководства для регионов» весьма недвусмысленно: «Принимайте всех!.. потом разберемся!..»), поговорим непосредственно о стихах Юлии Зайцевой.
Одного взгляда достаточно, чтобы понять: этот автор из маленького русского городка – явный эпигон Иосифа Бродского, пытающийся подражать своему кумиру во всём: в размерах, в технических приемах, в лексике, в отношении к литературе и жизни. Да и сама Зайцева этого не скрывает. С подачи прежнего руководства нашей ярославской организации СПР гаврилов-ямская поэтесса некоторое время участвовала в работе молодежного отделения при ячейке – и мои коллеги своими ушами слышали ее весьма характерное высказывание: «Есенина читать ни в коем случае не надо. Читайте только Бродского, одного Бродского! Ну, через раз – Пастернака и Мандельштама».
Что ж, сердцу не прикажешь. Кто хочет – пусть любит поэзию Бродского. Лично я повторю тут известное высказывание Собакевича: «я тебе прямо в глаза скажу, что я гадостей не стану есть. Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот…». Но если Юлия Зайцева (и еще тысячи девочек и мальчиков из русских городов и поселков, оболваненные в последние годы назойливой пропагандой ненавистников подлинной русской культуры) преклоняются перед Бродским, а не перед Державиным, Пушкиным, Тютчевым, Лермонтовым, Алексеем Константиновичем Толстым, Кольцовым, Суриковым, Баратынским, Фетом, Случевским, Некрасовым, Блоком, Есениным, Гумилевым, Заболоцким, Дмитрием Кедриным, Борисом Корниловым, Павлом Васильевым, Сергеем Марковым, Юрием Кузнецовым, Николаем Рубцовым, Владимиром Соколовым, Евгением Курдаковым, Василием Казанцевым, – пусть преклоняются. Так им и надо! Это – плата за неумение читать, мыслить, учиться, расти над собой. К счастью, духовное рабство не вечно: рано или поздно народ и его культурная элита все равно освободятся от незримых пут.