Ничто не есть зло, но зло из него производно (Бог несводим к Имени, но Имя уже есть Бог, Его экстраверсия, знак Присутствия). Мы, удаляясь от Бога, творим зло, как бы вызывая из ничто. Но мир сотворен не из Ничто (приравниваемого Иному), а из ничего, и онтически иным, чем Творец. Иначе, если Бог благ, то зло – в Ином. Тогда Ungrund – бескачественная, по сути злая, первоматерия, хаос, ме-он, вторичная как материал творения, но как часть Творца прежде Его, Единое. Но Воля Творца сверх-качественна; Адам создан бессмертным в принципе (зван в нетление), но потенция требует реализации Адамом. Качество себя и жизни личность творит сама. Бог дара не отъял, его теряют, не слыша Зова; смерть как иллюзия вечности – дар Денницы. Дар образа и подобия есть сверхкачество ответственной воли, а не беспредел. Бог дарует, не навязывая.
Проблема возникает при смешении уровней творчества: Божиего, бесовского, нашего: из Ничто, из фантома, из реальности. Если мы творим образ мира из наличного, то бесы имитируют мир в образах третьего ряда, в симулякрах наших фантазий, из вторсырья, отходов (у Бога их нет). Не таково ли творчество пост-модернистов, лишенных творческой потенции?!
По образу и подобию часто понимают, как из Себя, а внекачественность понята как ниже качеством. На деле, Ничто и Благо не дуальны, а дихотомны: в начале Свет, а тени от вещей (вещи без теней, означает, что они сами светятся). По образу, значит, въяве; по подобию – в потенции, в свободе тайны, надлично. Бог творит небывшее, новое качество, не из Себя и не из нечто, а из ничто. Человек творит из материала, актуализирует потенции, которые даны ему прежде актуальности. Бог в нем задал полюса, в Нем пребывающие в тождестве. Человек их разделил; это есть творчество. Бог, творя мир, актуальность и потенцию поставил в иное соотношение, чем они пребывают в Нем: в Нем актуальность прежде потенции; а в нас потенция прежде актуальности. Это и есть новизна, образ и подобие (иначе Творец клонирует Себя, а Ему нужен Иной, со-творец; клоны – тупик реинкарнаций). В Боге Все прежде, чем Ничто (которое, скорее – Нечто, сокрытая потенция, тайна). Человек творит, открывая новые формы, со скрытыми в них аспектами Смысла. Бог творит онтически новое; человек преобразует данность во зло или во благо.
Преображение – первообраз человеческого творчества и прообраз Пасхи; Сын – Первообраз всего. Пасха – не второ-рождение, а Воскресение, которое прообразовано в крещении (образе Распятия). Творчество есть со-творчество в Боге, подражание, уподобление, актуализация потенций, где материал задает орудия и приемы.
Ничто двойственно – это экспансия ме-она, ущерба, агрессия части, индивида; или тайна, сокровенность, безмолвное созерцание, покой Плеромы (Полноты).
«Бердяев неправ, думая, что Ungrund соответствует «Божественному Ничто» Дионисия Ареопагита. <…> Мистический опыт и философское умозрение не находят такого «ничто», которое существовало бы первоначальнее Бога и было бы независимым от Него. …Бог творит мир, не заимствуя никаких материалов ни из себя, ни извне себя; Он творит мировые существа как нечто онтологически вполне новое в сравнении с Ним. И воля тварных существ сотворена Богом. Она свободна, потому что, творя личность, Бог наделил ее сверхкачественной творческой силой, не придавая личности никакого эмпирического характера… Тип своей жизни каждая личность свободно вырабатывает сама и стоит выше своего характера в том смысле, что остается способной свободно перерабатывать его»5. Его Ungrund совершенно чужд Ничто Дионисия Ареопагита. Он не апофатик, а нигилист, творец мутных ликов, что так порицал в Блоке. Но его нетварная свобода ведет к пред-существованию, псевдо-бессмертию эйдосов-душ. Очевидно, что такой гносис – вне Христа; и даже ниже мифотворчества Ницше, ибо абсурден.
Сатана поколебал, пошатнул бытие, придал ему неустойчивость, Адам накренил. И это лишь изменение качества мира, что приражен злу, а не стал злом, тленом, обрел тягу, способность, причастился злу, приняв его в себя. Но Бог удерживает Свое творение от окончательной гибели. Удерживающий здесь-ныне творит чудо жизни. Зло стало реальностью, актуализировалось, но не возобладало. Даже над истоком своим, Адамом, оно не вполне властно. Сатана сеет потенцию распада, Адам растит внесением энергии ложной воли. Искусился даром Слова. Сатана не может утвердить зло (сотворить самопогибель) и не хочет покаяться, т.к. творит неподобное (и то отчасти), ибо не может творить благо. Он остается навек в зазоре сущего/несущего. Это его норма и мука души. Если бы мог истребить себя, это была бы его победа, тотализация зла, небытия. Он был бы Богом зла. Он лишь демон; «благой» плод из неблагого желания; и неблагой плод из «благого» детского хотения самости. Творение в удалении от Бога – актуализация ничто как зла, творение лишь образа, но не реальности, творение неподобного, недолжного. И подчинение фантому, фобии. Создав иллюзию, подчинясь ей, придал ей реальность.
Мы оперируем знаками, образами, фантомами, придавая им неподобающую силу и дивясь, когда они порабощают нас. Но Словом искусимся, Словом и спасемся.
Творящее и тварное разноприродны. Утонченный Тютчев и всегда под градусом Митя Карамазов знали цену красоте и слову.
Красота плоти преходяща, гибельна. В ней «небытие из незримой основы творения сделалось ощутимым»6. Булгаков констатирует факт, а не норму. Но метафора «небытие – основа» указывает на его тягу к гносису вне Христа. Дело в том, что Ничто не имеет потенции; Денница, нарушив полноту, вызвал зло к жизни; Адам, придав энергию ложной воли, реализует, придает форму, вид. Мы в себе смешали то, что от Бога и от Врага. Без нас сатана не в силах помешать Замыслу. Но и в нас Бог поругаем не бывает.
В чем же искус образа? Взыскание образа и воображения скрыто в действенном созерцании, отражении и претворении. Творение, в отличие от родовых стихий, эманаций, исконно личностно. Тип образа определяется степенью личностного. В основе его лежит связь автор–текст–реципиент, формируемая по закону двуединства антропокосма, микро- и макрокосма, формулируемому Гермесом Трисмегистистом: что наверху, то и внизу. «И вот самое первое правило, касающееся общения с Богом, правило, которое должен знать каждый: в этом деле нет места воображению. <…> Есть только один род места, где встреча с Богом заведомо невозможна по определению: это место воображаемое»7. Это не значит, что надо проклясть образы; это равнозначно суициду.
И церковное искусство работает с Образом, знаком пререкаемым (не входим здесь в различия христологии преп. Максима и свт. Григория, что далеко увело бы нас в проблемы богословия). Богоприимец Симеон прорицает: «Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий…» – Лк. 2; 34). Потому «природа знака амбивалентна и требует строгого «различения»8. Речь идет о различении истока, трезвении духа, достигаемом в покаянии9. Без очищения им любое дело – укор в забвении Дара.
Образ как орудие и цель (путь, и истина, и жизнь) обнаруживает двойственность по истокам, функции, восприятию, явленную в Бого-человеке (иудеям соблазн, эллинам безумие, Даниилов камень преткновения, «положенный во главу угла», на коем зиждется Церковь, Храм Его плоти). В культе же рода Лик редуцирован до зооморфии богов Востока (ему чужд абсолют, сводимый к личностному началу) и антропоморфии олимпийцев. Не секрет, в знаке бесплотие жаждет воплощения, безликое – обрести лицо, стать универсумом. И в нем же небытие может заместить собой жизнь, творение – Творца («И нет в творении Творца! И смысла нет в мольбе!», Тютчев), причина и следствие поменяться местами. Образ способен стать манящим и жутким фантомом, уйти туда, откуда пришел, – в пустоту, которая жаждет отрицать мир и восполнить себя. Ригористам, впавшим в прелесть чистоты, в ложный страх теофании, всюду видится тень Ничто.
Если Библия решает вопрос формы Откровения, то лик мешает Его обезличению родом и родами. Политеизму и пантеизму проще иметь дело с цветом, звуком, линией, числом, отождествляющими форму и смысл в мифе. Природа же образа Христа задана в Творении и Преображении, сублимации, воличноствлении феноменов превращения, псевдо-воплощения, оборотничества. Свет Фавора есть прообраз воскресного ликования, теозиса, раскрытия в тленном – нетления («Просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет» (Мф. 17, 2); плоть же Воскресшего явила качества «тела духовного»).
Видение образа Библией ближе иномирности Лика, чем интуиции эллинов, видящих личность атомом, индивидом в социуме, продуктом распада рода. В отражении и преображении (целях теургии), в созерцаниии и воображении (способах ее) скрыты гибельное и творящее, поскольку стагнация и хаос равно опасны. Но воплощение и распад взаимообратимы, деструктивные силы в них способны играть и конструктивную роль: порядок образует традицию, обеспечивая стабильность, а порыв – динамику. Как считал Сент-Экзюпери, жизнь создает порядок; порядок же бессилен создать жизнь. Жизнь как мираж, иллюзия, облак дыма и есть дело сатаны, прельщение мечтой и ее утрата; тогда как это Дар, хоть и поврежденный нами. Имитатор и Лжец ткет покров, накинутый над бездной, майя из наших фобий, умножая их бесконечно, актуализируя потенции зла. Его вехи как кочки на болоте, светлячки в глухом лесу. Мы же подражаем ему или Богу, а чаще смешивая два истока, впуская яд в свою душу.
Что же в свете нашей темы находим у Тютчева? Как будто та же христианская парадигма, что у Державина. Но иные формы и иной ракурс. Вот его раннее: