От лиры искры побежали
И вседробящею струей,
Как пламень Божий, ниспадали
На чела бледные царей – «К оде Пушкина на Вольность», 1820.
Огненная лава вдохновения, звон лиры и голос взыскателя правды Божией выражают миссию поэта-обличителя. И тут же интонация меняется: «Счастлив, кто гласом твердым, смелым…» – и далее следует отповедь-поучение Пушкину, старшему современнику: «Воспой и силой сладкогласья…» В мотиве примирения сила в слабости свершается: «Она с небес слетает к нам – Небесная к земным сынам, С лазурной ясностью во взоре…» («Поэзия», 1855).
Поэт здесь подобен Христу в гностической традиции Барокко и Ренессанса. Сладостный голос этой «вечности» звучит в стихах «Caсhe-caсhe» (1828): «Не арфы ль твоей мне послышался звон? В струнах ли мечтаешь укрыться златых? Металл содрогнулся, тобой оживлен, И сладостный трепет еще не затих». Он противостоит голосу бездны: «Вдруг чудный звон затрепетал в струне, Как бред души, встревоженной во сне» («Арфа скальда», 1834). А голос времени звучит, как «Часов однообразный бой, томительная ночи повесть! <…> Лишь изредка, обряд печальный Свершая в полуночный час, Металла голос погребальный Порой оплакивает нас!» («Бессонница», 1829). Закономерно обращение Тютчева к идеям масонов в «Двух голосах», посвящениях Гете, Ломоносову, Карамзину, Жуковскому, увлечениях спиритизмом. Связь с Державиным глубинна, на уровне образа.
При общности истоков с западными аналогами в области формы (порой и смысла) русские поэты движутся в противоположном Западу направлении: Европа от Ренессанса возвращается вспять, к язычеству; они от этой отправной точки, от христианской гностики (о чем свидетельствуют своеобразие русского барокко) идут к национальной модели православия. Но это лишь векторы процесса, а не плод, не итог его (как хотелось бы начетчикам от культуры и богословия).
При наличии отдельных черт внебиблейской гностики (особенно в раннем творчестве) наши поэты активно от нее избавляются в поздних стихах (хотя рецидивы прежних воззрений местами встречаются).
Обозначим их жизненно-творческую позицию как христианский стоицизм, мужественное приятие Провидения (не Предопределения, включающего в себя ветхозаветный рудимент Судьбы). Это движение от двойственной эсхатологии свт. Григория Нисского к светлой апокалиптике преп. Максима Исповедника, истинно христианского экзистенциалиста, позиция, достойная русских поэтов мирового масштаба. Но если Державину присуща грозно-обличительная, пророческая интонация; то Тютчеву – умиротворяюще-поэтическая, вобравшая опыт сентиментализма («Когда сочувственно на наше слово…», «Нам не дано предугадать…»). У Державина доминирует ветхозаветная интуиция; в Тютчеве, сочетающем оба начала (риторизм оды и задушевность лирики; его стихи – романтические фрагменты одических форм), есть тона Благой вести, Суда любви.
И обоим близка библейская героика в исполнении поэтом-послушником его творческо-аскетического служения. Это не обреченность Року, а противостояние ему, вера в Силу, что выше неизбежности-Ананке.
В личности, принимая разные модусы, сталкиваются воля и стихия, социально-природный фатум, долг, мораль, необходимость и любовь, со-весть. А понимаемы они порой противоположным образом, ибо «поле битвы – сердца людей» (Достоевский) и хронотоп вечности. Но музыка сфер, ход «звездного неба над головой» сродни воле Творца, «любви, что движет солнце и светила», исцеляя разлад ума и сердца. Поэт – ее жрец, мист, свидетель.
Так единый, казалось бы, образ металла оказывается наполнен у поэтов разными смыслами. И это отличает не только «формульную» поэтику Тютчева и Державина10, но задано природой образа. А истоком их стилистики является псалмодическая традиция царя-пастуха Давида (ярой кротостиего) и евангельская поэтика сопряжения полюсов (ср.: Спас Ярое Око на воинских хоругвях). Наши поэты – державники-гуманисты, сопрягающие личное с общим, лиро-драматическое с эпохально-эпическим. В этом их сущностное отличие от поэтов ренессансно-западной формации.
Наш XV век явил краткое равновесие всех начал. Как и Пушкин, стал мгновенной исключительностью в мире. Русский ренессанс (золотой век русской святости) устремлен ввысь, объединяя личность и государство, в отличие от западной горизонтали, устремленной к безликому индивиду и бесформенной массе. Даже нация – почва для роста личности. Бог призрит личность-народ, а не аморфно безликую массу рода.
Выстраивается единая для творчества и жизни, культуры и культа шкала ценностей: Лик – образ = символ – идея; личность и ее антиподы – индивид и толпа.
У наших поэтов молитва обратилась в песнь (А. Долин, питерский бард), не смешиваясь, но и не противостоя друг другу; и обе знают свое место. В этом плане Соловьев и Блок наследуют Фету, но не Тютчеву. Они поэты не Образа и не Пути (схема Сувчинского). Их судьба – беспутье Агасфера, но не Образ и путь Христа. Эта драма требует особого разговора.
Динамика поэтов – от Платона, Оригена через свт. Григория Нисского, Дионисия Ареопагита – к Максиму Исповеднику. Тютчев и Державин – ближе к христианскому пантеизму, стоицизму Святителя, Достоевский и Пушкин – к экзистенции Преподобного.
Жизнь прочно соединяет несоединимое: архаику и авангард, барокко Державина и преодоленный романтизм Тютчева – через «модернистские» сюжеты Достоевского и Пушкина – с поэтикой абсурда11. Безусловно, коллапс культуры, втянув в свою воронку даже публицистику, рожден национальным темпераментом, нравственным пафосом. Похоже, створки раковины захлопнулись, создав невиданной силы вакуум, чреватый взрывом культурной вселенной, погружением атлантиды в бездну безвременья.
Вечность мифа реализуется в истории. Кто скажет, какие нужны сроки, чтобы из хаоса вновь родился космос, когда разбрасывание камней сменится их собиранием?
Ведь цивилизация и культура, история и миф а-синхронны, разнородны при едином истоке. Не перешел ли импульс их пульсаций в агонию? Наша драма в том, что, творя образы, мы плодим фантомы, отдаваясь в их власть (символ – ловчая сеть, по-греч.)
Мало кому удается избежать этой участи; необходим мощный запас трезвения и терпения12. Спасает бездны мрачной на краю равновесие, жажда жизни, покаяние, обращающее всякое преступание ко благу.
София культуры
Вячеслав АЛЕКСАНДРОВ. Введение в философию Православия
(очерки о Любви, Любви к Свободе и Истине)
Продолжение
Общение
Главное для нас происходит в самом ближнем круге жизни. Хотя проще всего любить тех, кто с нами не связан непосредственно. Но именно добрые взаимоотношения с близкими людьми – это ключ к дверям Небесного Царства. Апостол Иоанн прямо указывает: «…если же ходим во свете, подобно как Он во свете, то имеем общение друг с другом, и Кровь Иисуса Христа, Сына Его, очищает нас от всякого греха» (1 Посл. Ин. 1:7). Почему такое значение придаётся общению? Потому что в процессе выстраивания отношений с людьми наша душа и проявляет те свойства, от которых следует избавляться.
Каждый факт возникновения напряжения между нами и окружающими проявляет момент истины о нас самих. Когда мы стремимся к совершенствованию, то прежде всего следует выявить в себе то, что мешает нам найти общий язык с ближними. Просто так ни смирение, ни терпение, ни другие добродетели в нашей душе не появляются. Но специальных упражнений для их обретения не требуется, ибо следует только включить свою способность к размышлению, поглядеть на себя в свете совести, и мы поймем, почувствуем, какие изменения необходимо произвести в душе.
Святые праведники знали, что пристальное вглядывание в глубины своего сердца и ума не должно прекращаться до самой смерти, ибо пока мы живы, до тех пор нас будут искушать лукавый и его слуги. Они не упустят ни одного шанса для увлечения нас на путь зла и греха. Гордыня, самомнение – то, что отделяет нас друг от друга – полностью при жизни не могут быть искоренены. Потому следует сохранять бдительность, отсекать попытки захвата ими нашей души. Если будем это делать, то у нас откроется способность воспринимать в свете истины и своих ближних, узнавать причины проявления ими слабостей. А ведь многие из них коренятся в нашей душе, в нашем к ним отношении.
Для нас основным упражнением, обеспечивающим развитие добродетели, являются попытки признания своей вины в возникновении напряжённых или враждебных отношений с кем-либо. Даже если факты указывают на то, что виновником конфликта мы не являемся, тем более мы не должны допускать воспламенения в сердце огня ненависти. Это не призыв к тому, чтобы иметь дело с нечестивцем и преступником, просто необходимо сохранять своё сердце от зла. Не говорится о том, чтобы преступника не лишать, например, свободы, просто необходимо угашать в себе злобу на него. Всегда можно пожалеть о том, что человек, ставший злодеем, не сумел проявить в себе Божий образ. И скорее всего, это произошло потому, что ему не удалось найти ни настоящей дружбы, ни настоящей любви. Недостаток энергий, рождаемых в общении с добропорядочными людьми, часто бывает главной причиной того, что люди начинают презирать мир и не уважать чужую жизнь.
Многие не способны к нормальному общению по причине того, что в их сердцах нет чувства милосердия и сострадания, которые могут возникнуть только у людей, честно оценивающих себя, т.е. имеющих мужество взглянуть правде в глаза. Конечно, эта правда не бывает приятной, но именно она может пробудить в нас волю к совершенствованию. Тот, кто привыкает видеть себя в свете истины, начинает находить и общий язык с другими. Именно усилия, очищающие душу от чувства неуважения, презрения, невнимания к окружающим людям, рождают в ней энергии, вызывающие в тех, с кем она имеет дело, доверие и симпатию. Каждый человек жаждет если не любви, то понимания и внимания. Но именно на это у нас не хватает мудрости и времени. А потому все наши усилия достичь счастья, удовлетворения от жизни идут прахом. Если мы никого кроме себя не любим, то неизбежно будем всеми фибрами своей души чувствовать энергии отчуждения нас от жизни.