«Я бы с удовольствием позвонил этому Дайнсену, ну и, конечно, Рингу Ларднеру, только Д.Б. сказал, что он уже умер. А вот, например, такая книжка, как “Бремя страстей человеческих” Сомерсета Моэма, – совсем не то. Я ее прочел прошлым летом. Книжка, в общем, ничего, но у меня нет никакого желания звонить этому Сомерсету Моэму по телефону. Сам не знаю почему. Просто не тот он человек, с которым хочется поговорить. Я бы скорее позвонил покойному Томасу Харди. Мне нравится его Юстасия Вэй».
Литературные вкусы Холдена во многом определяются искренностью его восприятия. Английская классическая литература (ранее в тексте упоминался роман Ч. Диккенса «Дэвид Копперфильд»), в данном отрывке «Бремя страстей человеческих» С. Моэма, современника Сэлинджера, маститого английского прозаика и драматурга, Холдену совсем не по душе. А вот роман «В дебрях Африки» Исаака Дайнсена ему неожиданно становится интересен. Роман «В дебрях Африки» был впервые опубликован в 1937 году и описывает впечатления писательницы (которая пишет под псевдонимом Исаак Дайнсен), долгое время жившей на кофейной плантации в Кении, одной из самых известных и живописных британских колоний. Роман написан с ностальгией и нежностью к Африке и ее коренному населению, воссоздает те проблемы, которые возникли в постколониальную эпоху в Британской империи. Нравится Холдену и Рингголд Уилмер Ларднер (1885–1933), известный как Ринг Ларднер – американский писатель, друг Ф.С. Фицджеральда, фельетонист, спортивный обозреватель, автор коротких рассказов и повестей.
Самым удивительным в этом отрывке становится заявление Холдена о Томасе Харди: «Я бы скорее позвонил покойному Томасу Харди. Мне нравится его Юстасия Вэй». Выбор Холдена в пользу Томаса Харди примечателен тем, что ему нравится именно «его Юстасия Вей», а не сам роман. В этой искренности – явная ирония, заложенная автором. Ведь романтичная героиня нравится Холдену просто как девушка! Представьте, что русский писатель середины XX в. вложил бы в уста молодого героя слова: «Я бы скорее позвонил покойному Льву Толстому! Мне нравится его Анна Каренина!»
Середина XIX века в Англии, о которой повествует «Возвращение на родину» – расцвет викторианской эпохи, который совпал с техническим и научным прогрессом, постулатами Дарвина об эволюции человека, активным присоединением Великобританией новых колоний. Викторианское общество пропагандировало «семейные ценности» и «брак», с одной стороны, и слыла «веком ханжества», с другой: жизнь шла своим ходом, мужья изменяли женам, в Лондоне нелегально открывались публичные дома, росла преступность. В «викторианском романе», соответственно, присутствуют явные и скрытые особенности эпохи.
Героиня – раскрепощенная женщина, которая мечтает о пылкой любви, помнит о своей женственности и сексуальности. Разыгрываются драматические события, действуют сверхъестественные силы, переживаются сложные психологические состояния. Героиня в чем-то смахивает на ведьму, которая в конце книги обязательно погибает.
Сельская местность противопоставляется городу: традиционная культура вступает в оппозицию с цивилизацией. У Томаса Харди в «Возвращении на родину» присутствуют почти все атрибуты такого романа. Действие происходит в глухом краю, в Уэссексе, где молодая «дочь века», горделивая и мрачная Юстасия Вэй бросает вызов многовековому житейскому укладу, порываясь из патриархальной глухомани к большому миру, к цивилизации. Не выстаивая личной драмы, героиня топится.
Подобные особенности главной героини, кстати, очевидны и в образе Анны Карениной. Анна неслучайно бросается именно под поезд – символ цивилизации и нового времени. Британские и американские авторы нередко возвращались к образу демонической девушки викторианской эпохи. Так, уже в середине XX века англичанин Джон Фаулз в романе «Женщина французского лейтенанта» создает образ Сары, страстной, загадочной, слегка тронувшейся рассудком полу-ведьмы, которая для современного читателя, как и для самого Фаулза, – ностальгическое воспоминанием о былых страстях XIX столетия. Ее чары и возможности передаются главным героиням, таким как Юстасия Вей Томаса Харди или Сара Джона Фаулза, или мисс Джессел у Генри Джеймса.
А вот для Сэлинджера, американского интеллектуального автора, прекрасно отдающего себе отчет в подобной традиции, ностальгия нарочито редуцирована до минимума и сведена «к нулю». В лице Холдена он просто «браво стукает ее по плечу» как свою подружку!
Еще один из примеров отсылки к известным литературным персоналиям, их собственная интерпретация:
«Но одно меня возмущает в моем старшем брате: ненавидит войну, а сам прошлым летом дал мне прочесть эту книжку – “Прощай, оружие!”. Сказал, что книжка потрясающая. Вот чего я никак не понимаю. Там этот герой, этот лейтенант Генри. Считается, что он славный малый. Не понимаю, как это Д.Б. ненавидит войну, ненавидит армию и все-таки восхищается этим ломакой. Не могу я понять, почему ему нравится такая липа…»
«Прощай, оружие!» – роман Эрнеста Хемингуэя, вышедший в 1929 году. Книга рассказывает о любовной истории, которая происходит на фоне Первой мировой войны. Роман во многом является автобиографичным – Хемингуэй служил на итальянском фронте, был ранен и лежал в госпитале в Милане, где у него был роман с медсестрой. Теплые чувства к Хемингуэю как человеку у Сэлинджера не распространялись автоматически на его творчество. Неслучайно, Холден так скептически отзывается о романе «Прощай оружие!» Сэлинджеру был чужд один из основных хемингуэевских мотивов. «Меня отвращает, – объяснял он, – превознесение как высшей добродетели голой физической отваги, так называемого мужества. Видимо, потому, что мне самому его не хватает».
Еще будучи студентом Урсинус-колледжа и работая журналистом, Сэлинджер вел колонку «Мысли компанейского второкурсника. Загубленный диплом». Там он весьма хлестко отзывался об известных писателях. В частности, о Маргарет Митчелл, авторе «Унесенных ветром», он однажды заметил: «Да простит меня Голливуд, но я бы посоветовал романистке наградить мисс Скарлетт О’Хару легким косоглазием, щербатой улыбкой или ножкой девятого размера». А о Хемингуэе Сэлинджер написал и вовсе пренебрежительно: «Хемингуэй завершил свою первую большую пьесу. Будем надеяться, что вещь вышла стоящая. А то со времен “И восходит солнце”, “Убийц” и “Прощай, оружие!” он как-то обленился и все больше несет чепуху».
В жизни писатели относились друг другу весьма дружелюбно. Как-то они встретились в Париже, и Сэлинджера удивило, что, вопреки опасениям, Хемингуэй не держал себя высокомерным, надутым мачо, а был «очень симпатичным парнем». Они продолжали общаться и после парижского свидания, переписка с Хемингуэем очень поддерживала Сэлинджера до самого конца Второй мировой войны. В своей биографии Сэлинджера Уоррен Френч излагает такой эпизод, который сам он, правда, склонен считать апокрифическим: желая доказать Сэлинджеру превосходство германского «люгера» над американским «кольтом» 45-го калибра, Хемингуэй взял и отстрелил голову оказавшейся поблизости курице. Если верить Френчу, это случай нашел отражение в рассказе Сэлинджера «Дорогой Эсме с любовью – и всякой мерзостью», в том его эпизоде, когда персонаж по имени Клей рассказывает, как подстрелил на войне кошку.
Таким образом, созданное Сэлинджером напряжение между незатейливым голосом «молодого героя» и целым пластом литературного мира создает бесконечное количество дополнительных коннотаций, рождает новые смыслы. Подобные интертекстуальные ссылки и аллюзии весьма характерны для литературы и искусства XX века. Ярким примером может служить картина Пикассо «Завтрак на траве», выполненная в стилистике кубизма, а по композиции фактически имитирующая известное полотно Э. Мане, выполненное в более традиционной технике. Подобная трактовка привносит в известный сюжет новое содержание, не меняя изначальную структуру и форму выражения…
– Сквозь имена, даты и книги Вы, Нина Феликсовна, протянули хрупкую серебряную нить, связав героев и их авторов, художественное время и времена исторические. Так складывается и субъективное время каждого человека, не лишенного восприятия времени. Испытывая огромную благодарность за обозначенные грани смены культурной парадигмы второй половины XX века, искренне надеюсь, что в нашей беседе еще не поставлена финальная точка. Постмодерн, на мой взгляд, акцентирует внимание на порождении контуров сакрального, на том, как из обыденности жизни, превозмогая родовые муки, рождается красота. И она приходит в мир наш через израненные, но не очерствевшие души: не Basilica Sancti Petri – красота, не Musée du Louvre или стеллажи Aššur-bāni-apli, а душа того, кто её увидит свозь вековую толщу здесь и сейчас…
Беседу вел Геннадий Бакуменко
Алексей КОТОВ. «Истина никогда не оставляет человека одного в темноте» (ч. 2)
– По словам доктора философских наук, профессора Александра Дмитриевича Похилько, «Достоевскому приписывают мысль Шиллера о том, что красота спасёт мир. Достоевский считал, что доброта спасёт мир». Как Вы считаете, можно ли считать синтез этического и эстетического («в человеке всё должно быть прекрасно…») особенностью русской философии, литературы, культуры? Или это личный идеал Федора Михайловича? Или некий универсальный для всех культур метод миропонимания (Сократ, Будда, Конфуций)?
– На мой взгляд, скорее универсальный, хотя именно в русском миропонимании особенно остро стоит вопрос о сути красоты. А как далеко может завести это понимание, отличное от других? И разве в романе «Идиот» Федора Достоевского князь Мышкин спас Настасью Филипповну Барашкову? Кроме того, что внутри нас вообще способно понимать красоту – и благодаря чему?
Вот начало знаменитого стихотворения Николая Заболоцкого «Некрасивая девочка»:
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей