«Надо успокоиться, – твердила себе Валентина. – Пусть будет, что будет. Несколько дней поначалу проведем на вокзале. А там видно станет. С чего сейчас-то паниковать?»
Невидяще глядела на придорожные бугры.
Не заметила, как выскочили из-за высоких сосен на холме самолеты, подсвеченные предзакатным шафраном. Они пролетели так низко, что задребезжала стекла в слабых рамах.
Пассажиры в испуге отшатнулись поближе к проходу между лавками.
Хищная стая удостоверилась: отсутствовали платформы с пушками и танками. Эшелон был непривлекательным в военном отношении – мирным и скучным. Бомбить беззащитный малоскоростной состав неинтересно.
Но других – более достойных для асов Геринга – поблизости не наблюдалось, и поэтому …
Почему бы не поразвлечься?
Стая заложила обратный вираж.
У паровозников появление нагруженных боезапасом гостей не вызвало удивления. Линия фронта, пусть отодвинутая на запад, была фактором скорее близким, чем приверженно далеким и до странности незнакомым.
Машинист, приподняв нижнюю губу, пожевал усы, сильно приспущенные вниз. Задумчиво посопел.
Повернул к кочегару лицо в оспинах угольной крошки. Вздохнул:
– Значится так. Что бы сейчас ни происходило, твое дело – давать жар. Когда тут прицельное бомбометание, нет времени указания тебе давать. Понял?
Дернувшись, локомотив запыхтел громче, стал чаще выпускать клубы дыма. Убыстрил ход, ровно обрел вдруг молодую резвую силу.
Самолеты, идущие в атаку после боевого разворота, сбрасывать свой груз не стали, поскольку летчики не ожидали столь большой прыти от паровозников. Состав споро убегал, хотя прежде телепался еле-еле.
Да и немного толку налетать на поезд сбоку. Солидная часть бомб окажется по обеим сторонам железки, а вагоны могут и не получить подарка.
Если уж атаковать, то – вдогон составу. Это куда выгоднее. Полотну умчаться никуда нельзя, и остается ему вместе с локомотивом принимать удары беспрекословно.
Валентина с удивлением обнаружила: вагон мотало из стороны в сторону, словно тряпочку на ветру.
Под сиденьем заелозил, застучал по фанерной переборке ее каргопольский, приличных размеров чемодан.
Она всмотрелась в небо, увидела, как немецкие самолеты пошли на север. То, конечно, к лучшему. Пусть они улетают, но ведь им ничего не стоит потом развернуться и зайти со своими бомбами в хвост поезду, верно?
Локомотив резко, будто по неосторожности споткнувшись на ровном месте, сбросил ход.
Теперь вагоны, слабо стало убегать или не слабо, двигались полусонно, теряя даром время, с черепашьей скоростью. Им ехать до Москвы таким макаром – за неделю не добраться.
Колеса уже не стучали на стыках. Они крутились тихо, с нелогичной деликатностью, и пощелкивали, будто возле черных смоляных шпал кто-то колол сахар. Щипчиками. Для чая вприкуску.
Кочегар у паровозного котла в сердцах отшвырнул лопату, закричал машинисту:
– Мишенью станем!
– Неподвижной? – усмехнулся тот. – Зачем лопату бросил? Делай свое дело, стрелок по мишеням.
6
В палате было сумеречно, ночь подошла к перевалу – к тому позднему часу, когда небу пристало наливаться мягкой серой поволокой предрассветного утра.
Соседи майора, возбужденные доминошным азартом, долго обсуждали после того, как пришли, свои дела. Война кончилась, армия начала ужиматься, пожилым офицерам, служившим еще со времен гражданской и не имевшим полноценного академического образования, светила демобилизация. Они понимали, что процесс обновления кадров набирает силу.
Будет уход в запас или кардинальная отставка по причине болезни, враз не догадаться. Вопрос вопросов – куда ехать в случае чего.
Потом их сморил сон, а к Ладейнину дрёма никак не могла пристроиться.
Он уж и так, и сяк ворочался под теплым шерстяным одеялом, подманивая задичавшее целительное забытье, однако же строптиво отскакивало оно, моргай тут или не моргай.
Три зудящие веки, не три – пугливым оленем шарахалось желанное забвение куда подале. Ладейнину оставалось опять и опять глядеть из своего угла, как ночные знаки проступали над городком по мере сгущения закатного амаранта. Как черный цвет неба – поистине вороньего глаза цвет – в замедленной поспешности проявлял одно мерцающее созвездие за другим.
Когда рассыпь далеких блесток стала тускнеть, он встал, потихоньку оделся.
Вышел в коридор, где был замечательный зал с целенаправленно цветистыми полотенчиками.
Он стоял возле них, реально ощущая их добрую лекарскую силу.
Владимирские воспоминания: калитка с планками, вытесанными хозяином дома, небось, в начале века; раскидистые вишни, выросшие по обе стороны дорожки, что вела к крылечку; полутемный мост, а по-простому помещение без окон, из которого был ход в большую комнату; широкая, присадистая русская печь, где поутру всегда трещали березовые полешки, хоть тебе зима на дворе, хоть лето; горница с тремя светлыми окнами в ряд, и возле срединного оконного проема – зеленый фикус в кадке, этажерка с книгами, просторный стол, где Валя по обыкновению выполняла школьные задания; надо тебе увидеть будущую жену – открывай калитку, шагай мимо вишен, поднимайся на мост, входи в большую комнату, не задерживайся возле печи, пахнущей всяческими угощениями, не усаживайся под полотенчиками в красном углу, а поспешай в горницу, чтобы обрадовать своим приездом девушку – все они, радостные моменты, не тускнели, не спешили покинуть память, неотступно вставали перед майором. Если не в явь, то будто реальные, только что сотворенные жизнью.
Из горницы открывался вид не в улицу с ее невысокими деревянными постройками, а – в окраинный лог с пологими склонами, где срединно вилась тропка и паслись поодаль, на сосновой гриве, коровы тех жителей города, что по деревенской привычке держали в хозяйстве всяческую живность. Благо автобусный городской шум присутствовал за два квартала от непритязательного пастбища и не мешал буренкам поедать луговую овсяницу посреди сквозной рощицы.
Жена в родительском дому была поздним ребенком, ныне отец и мать покойно лежали на окраинном кладбище, уйдя из жизни вскоре после отъезда Валентины в столицу.
Казалось бы, нет причины вспоминать пологие луговины с медлительными животными, тропку, по которой возвращались от кормилиц одна за другой хозяйки с молочными ведерками.
Но ведь там были также и просвеченная солнцем горница, и фотографии на стене, где маленькая девочка потихоньку подрастала в спокойном семейном кругу. И счастливые глаза Валентины, увидевшей гостя, который добрался до города раньше, чем пришло чукотское извещение о скором приезде.
Не пора ли уходить из вишенника? Закрыть за собой калитку, шагать по окраинной улочке с ее кудрявой травой-муравой?
Где-то неподалеку железная дорога раз и другой раз лязгает по милости усердных сцепщиков.
То внезапно оглушительно громыхнет магистральный локомотив, то сиплым подголоском ответит поодаль маневровый паровозик.
Открыты движенческие направления хоть в какую дальнюю сторонку, но зовет дорога именно что в Москву. И вот уже разматываются километры долгого на запад путешествия – перемещения во времени и пространстве непростого, наполненного пороховой гарью, и дано тебе, Ладейнин, очнуться от перипетий жизни с ее удачами и фатальным невезением как раз возле полотенчиков, вышитых Марженой Плицковой.
Решительный поворот через левое плечо.
Марш, марш вперед! К своей комнате!
Мимо закрытых, напрочь сонных дверей, под которыми при всем желании не разглядеть ни единой светлой щелочки. Идти, не останавливаться, не отвлекаться. Потому что не все еще сегодняшние дела сделаны.
Матовые плафоны потолка в перспективе заметно тускнеют. Электрические лампочки светят, кажется, вполнакала.
Стены понизу видятся сдвинутыми. Паркет – особенно в углах – потерял свой нарядный блеск, наполнившись безразличной тишиной и дремотными серыми тенями.
Полутемный коридор насыщен теплой влажностью. Запах вымытых с вечера гранитных плит первого этажа неспешными волнами распространяется от первой лестницы с ее лакированным совершенством ко второй, черной, соседствующей с древней известкой подвальных помещений.
Ночная прогулка закончена. Вот и палата, где ждет Ладейнина кровать отдохновения.
Под одеяло!
И провалиться в усталый сон.
Важное дело – поспать хотя бы пару часов до всеобщего утреннего подъема. Потому что ходить потом весь день квелым – это не дело.
Лишь закрыл глаза, как распахнулась, открылась бездна с мутными пятнами мерцающих созвездий, и там, вдали, бешеная колесница Фаэтона помчалась наискосок по Млечному пути.
Потом галактическая протяженность начала укрупняться, словно очутилась вдруг в фокусе полевого артиллерийского бинокля. Среди колючих веток держи-дерева пролегла булыжная мостовая, и пришло понимание, что сфокусирован не просто каменистый проселок – как раз хорошо продуманная, наполненная целесообразными гранитными валунами Аппиева дорога, ведущая из Великого Рима в примечательно верхние широты.
А что на севере?
У верхнего края горизонта, разбрасывая искры, отчаянно рвет пространство уже не колесница Фаэтона – гудит, пускает пар, дымогарит, вовсю работает паровоз.
Он мощно, сосредоточенно грохочет своим железным кривошипно-шатунным механизмом.
Локомотив из дальних северов пытается увести вагонный состав на спасительный юг. Туда, где крепко стоит Москва. Надежный город сплоченного народа.
… Валентина глядела в небо неотрывно. Гадала: появятся вновь самолеты, уйдут в поисках более подходящей добычи?
Когда поезд чуть повернул перед полустанком, увидела преследователей возле облака и маленькие капельки, что черным бисером посыпались из-под крыльев.
– Бомбы! – ахнула она.
Вскочила, заметалась, закричала сыну:
– Валерка! Просыпайся! Вставай!
7
Расписание лечебных процедур было таково, что большая их часть приходилась на дообеденное время. Во второй половине дня, если кому и назначались, то лишь физиотерапевтические, от которых Томаш освободил майора.