Застонала сталь, завизжали раскаленные рельсы. Кочегара впечатало в спину машиниста. Тот рухнул вместе с напарником на пол, где угольная пыль и пролитая смазка приняли два тела, словно скользкий лед, чтобы, помотав по углам, безжалостно вышвырнуть из будки.
Однако и на этот раз паровозникам удалось перехитрить врагов. Бомбы шли прицельно к голове состава, но улетели приметно вперед. Фонтаны земли поднялись там, где мог бы находиться локомотив и где взлетели на воздух одни лишь шпальные щепы.
– Выходит, скорость была нужна, – бормотал кочегар, пытаясь привести в чувство машиниста. – Я всем скажу.
Старший паровозник закашлял, начал подниматься, в тревоге поглядывая по сторонам:
– Делай ноги. Подальше от полотна. Понял? Ловушка обозначилась.
Фашистский налет имел тенденцию к продолжению. В явной усмешке воздушные аппараты покачали крыльями, поприветствовав окончательно вставшую дымогарную машину, и заложили новый – на этот раз неискоренимо победный – вираж.
Когда рвануло позади сцепки вагонов, а затем ударило там, куда мчался паровоз и где он встал намертво, каждому пассажиру стало ясно: следующий заход бомбардировщиков будет для них успешным. Люди открыли тамбуры, кинулись выпрыгивать – надеялись спрятаться в ямах, канавах, в ближнем ельнике.
Что было делать Валентине, если ветхий домишко на колесах по странной причине высоко подпрыгнул, вздыбился, стекла в окнах со звоном лопнули, сумки и баулы полетели, высыпая содержимое куда попало, и она вместе с Валеркой очутилась в куче упавших соседей?
Вскочила, схватила сына за плечо и, бросив на произвол судьбы объемистый каргопольский чемодан с одеждой и продуктами, рванулась вместе с родной кровинушкой туда, где был тамбур.
Валерка позволял себя толкать, не сопротивлялся. Он понимал суть происходящего, твердил про себя:
«Машинист-молодец. И летчикам нас не взять!»
В круговерти кричащей и плачущей толпы то мать тянула его, то он проталкивал мать вперед.
Ни минуты нельзя было терять: чем дальше убежишь в лес, тем незначительней окажется победа немецких асов над массой железнодорожно путешествующих и конкретно над семьей боевого офицера, который, не сдаваясь, год за годом бьет и бьет из своих орудий по фашистам. Так полагал младший Ладейнин, и, конечно, был прав.
Кто-то крикнул, что самолеты возвращаются.
Да, их поведение не назовешь непоследовательным.
Вряд ли нападавших привлекали дряхлые разнокалиберные бараки на колесах. Косить людей – вот, что представляло интерес.
Люди стали быстрее выпрыгивать из вагона. Валентина с сыном тоже удвоили усилия, пробираясь через мешки, узлы, короба.
Если чья-то поклажа мешала, пассажиры отбрасывали ее в сторону, освобождая проход. Вот-вот посыплются вновь подарки с неба, и они слишком немилосердны, чтобы мягкая человеческая плоть смогла сопротивляться острому железу.
Некоторые порешили спасти свое добро, несмотря ни на что. Поволокли его к выходу, начали сгружать, мешая один другому, на сероватый суглинок возле подножек, где хватало каменистой грязи, и угольной пыли, и мазутных пятен.
Закипело гибельное столпотворенье. Крики стали громче, плач – пронзительней.
Валерку смяло, потащило на пол, в сторону, в месиво растоптанных сумок и разодранных котомок. Он с трудом поднялся и, отчаянно работая локтями, вырвался из водоворота людских тел.
Крикнул матери:
– Давай в окно! Я тебе помогу!
Поочередно выбрались, побежали прочь, видя, как вспыхнула драка возле мешков на земле, как самолеты начали ронять свой смертоносный черный бисер из-под крыльев.
Рвануло возле хвостового тамбура, и теперь спешащим надо было обязательно падать, чтоб в неуклюжести запинающегося бега не словить какой осколок.
Кинулись куда? Под темно-зеленый полог большой ели.
Ветви – лохматые, опутанные паутиной, мшистые – опускались вплоть до игольника, что подушкой лежал около ствола, толстокоро мощного, изрубленного сталью прежнего обстрела, в потеках где беловатой, где непроницаемо темной смолы. Они охотно приняли, схоронили в своем полумраке ищущих спасение двух пассажиров поезда.
Грохот взрыва разметал паровозную будку, тендер, потом был накрыт подоблачными подареньями весь мирный состав.
На деревья посыпались части локомотива, и верхушка паровозной трубы, ухнув, с лету вонзилась в податливую землю, пропитанную влагой.
Горели расщепленные доски, обломки вагонных переборок.
Однако не задело Валентину и Валерку. Стучали по веткам ели какие-то невеликие, в мелкую шрапнель искореженные железки, и всё же сила их была смягченной, потерянной в густом великолепии могучего дерева, не опасной для укрывающихся.
На верхушку упала – кажется, последняя! – бомба. Скользнула без последствий по мохнатым лапам цвета старого серо-зеленого папоротника.
Взрыватель не сработал, когда она мягко легла на игольчатую рыжеватую подстилку, без которой любой ельник не ельник.
«Что, убили?! – подумала Валентина. – Ничего не случилось. Пронесло. А вас, фашисты, когда-никогда еще встретят наши зенитки!»
Она пожала руку сына. Радостно. Облегченно.
Рядом с роскошной северной красавицей-елью упала другая бомба. Сдвоенный взрыв был ужасен.
10
Из крана текла вода.
Раковина принимала ее беспрекословно. С довольным утробным урчаньем где-то внизу отводящей трубы, возле самого пола.
Какие выводы сделал для себя майор?
Пошумливание водопроводной струйки, разумеется, радовало.
Доставляло удовольствие наблюдать, как разбегаются пузырьки, хрустально прозрачные и, что касается вечности, нестойкие исключительно – лопающиеся через миллисекунду после рождения.
«Мыла им не достает, – догадался Ладейнин. – Что ж, подождите. Сейчас начнется процесс бритья. Будет вам верных пара секунд для проживания, когда начну сбривать растительность».
Мыльные летучие пузыри детства припомнились офицеру, и почему было не оказать пузырькам раковины толику внимания? Раз уж местная сантехника поторопилась прийти в норму?
Экономя воду, закрутил кран.
Достал свой распрекрасный «Золинген», оживил струйку, намылил щеки. Так, чтобы пена улеглась белой шапкой от уха вниз до подбородка и далее – до очередного уха. Пусть их всего два, но больше и не надо, верно? А нужно лишь перед утренним приемом пищи выглядеть прилично.
И вот уже бритва, тихонько шипя, скользит по намыленной щеке, осторожно снимает выросшую за ночь щетину.
Сполоснув лезвие, Ладейнин потрогал крепкими пальцами влажную кожу на подбородке и под ушами, где ему всегда почему-то плохо удавалось выбривать кудрявые мягкие волоски.
На сей раз дело было сотворено добротно, оставалось одеколоном смочить лицо, шею. И насухо вытереться военного образца полотенцем, которое было выдано каптерщиком в части. На дорогу, чтоб доведись где умыться в ручье – не платком носовым обсушивался.
Санаторное – махровое, очень толстое, цвета вареных раков – хуже, как показалось Валерию, менее проворно впитывало влагу. И он засунул его подальше. Под подушку.
Пушистое, впрочем, сгодилось бы, однако раздражал боевого офицера подчеркнуто гражданский шик, не приохотился артиллерист к нему, гоняя по фронтовым дорогам на разном транспорте вслед за своими пушками.
Вспомнить если Чукотку, там иной раз снегом протрешь лицо – и порядок. Можно было заодно весь торс просанировать от души – тоже случалось, какие наблюдались особые трудности? Никаких!
Глянешь вот так на себя. Ну, какой он, Валерий Ладейнин, вам тут старший офицер?
Майора получил чуть боле года назад. Перескочил за один раз ступеньку званий, поскольку успешно действовал против фашистской группировки. Той самой, всем известной, что чуть не пробилась к Берлину, взятому в кольцо.
Не удалось немцам деблокировать свою столицу, хоть были очень сильны в тяжелой технике. В ходе их северного контрудара наступающие войска растворились, словно мыльный сгусток, в ливне мин, пуль и снарядов.
Тогда многие отличились, не один он, академик-артиллерист. А ведь почти всю войну проходил в лейтенантах.
Да, уважаемая дама, отставная кастелянша, доброхотная Маржена Плицкова, к вам есть просьба: не обессудьте, пожалуйста, но привычки у майора по сию пору скромные. И племяннице вашей, пусть приятственно миловидной и безотказно сопровождающей, тоже не мешало бы знать, что напрасно препроводила гостя в соседи к пожилым офицерам. Они если не уйдут в отставку, завтра могут оказаться генералами. Им здешние привилегии положены даже по возрасту. А Валерию…
Нет, душа всё-таки не на месте.
Посреди красавистого изобилия, в почтительно богатом интерьере неуютно ей. Одиноко. Неблагополучно.
Все эти роскошные одеяла, махровые полотенца, бархатные портьеры поначалу способны удивлять, потом навевают скуку на того, кто не раз жизнью рисковал. И впоследствии что? Просто раздражают. Давят тягостным грузом бессмысленности, ненужного излишества, коль не ушла вконец она – угнетающая тревога о близких.
Побрившись, Валерий отправился на завтрак.
Видимо, немного задержался, потому что из посудомоечной уже доносился специфический грохот, там звонкие тарелки начали приобретать свой фарфоровый блеск и чистоту, полагающуюся для обеденного приема пищи.
За столом не засиделся – торопился свидеться с доктором, объявившиеся вдруг мысли гнали санаторного пациента прочь от привычной порции щадящей каши.
Можно было, конечно, расценить их как довольно-таки нахальные, но душа просила переселения. Нельзя ли переехать в другую палату? Чтоб по-простому гляделись всякие кругом вещи?
Когда рядом обитают майоры либо капитаны, ведь ощущаешь себя не таким зажатым, в беседе можно расслабиться, и вообще…
Одним словом, нет и нет тебе спокойствия, а хочется, чтоб немного поутишилось внутреннее напряжение. Его трудно выразить словами. Но факт, что оно держит весь организм в жестких тисках, словно каптерщик выдал сапоги на размер меньше и обмундирование, до невозможности ушитое.