«У меня разве глаз нет? Могу кое-что сообразить насчет женского румянца на щеках».
Допустима вероятность, что тетушка занималась политикой, до которой всегда имели охоту пожилые наставницы молодых девиц. Однако глаза были у артиллериста настроены прицельно, как полагалось любому полковому пушкарю.
Впрочем, имелись и сомнения. Быть такого не могло, чтобы не первой молодости офицер чужой армии мог произвести то самое – исключительное! – впечатление на столь юную особу.
Валерий не замедлил сделать налево кругом, чтобы подняться наверх. В вестибюле второго этажа, невдалеке от палаты старших офицеров, сидела – очень прямо, с напряженной спиной, сложив руки на коленях – пани Маржена.
Она пристально смотрела на Ладейнина.
Майор, проходя мимо, склонил голову, поздоровался.
Как можно учтивее поприветствовал Плицкову и не мог взять в толк, по какой причине таким пронзительным, таким жгучим стал взгляд старой женщины.
2
Знакомая солдатская койка, аккуратно заправленная серым байковым одеялом.
Никаких тебе шикарных портьер, а если что новое в комнате – не наблюдаются попытки водопровода неожиданно заурчать. Просто льется из-под крана тонкая холодная струйка.
Это как раз кстати. Не лишне оно – умыться после долгого дня с пешими хождениями, с непростыми разговорами.
За окном меркнет малиновый свет вечерней зари, и спешат налиться чернотой – не сверху, а понизу, возле восточного края – кудрявые башни кучевых облаков.
Сняв сапоги, Валерий садится на краешек постели. Но устав от долгой пешей прогулки, неожиданно для себя клонится, клонится. И вот уже голова на подушке, и нет желания в скором порядке ее поднимать.
«Полежу пару минут, – приходит мысль. – Не к спеху немедленно укладываться под одеяло. Сон подождет».
Он вольней располагается на байке. Вслед за тем отдохновенная истома охватывает ноги и спину. Руку под головой, всё тело.
Дрёма делает веки тяжелыми, а перед глазами плывут белесые волны минерализованной речной воды – словно довелось им внезапно вырваться из-под пешеходного мосточка и очутиться на виду у всего болезного народа, у майора Ладейнина в том числе.
Речная быстрая вода по прихоти дрёмы сменяется морским пенным прибоем. Что-то бормочет Валерий, стараясь увернуться от фонтана брызг. Убирает ладонь от затылка. Фонтаны послушно уплывают. Однако приближаются мрачные громады каменных печор.
Опять накатывает волна тревоги. С высоким побережьем Корякского нагорья шутки плохи. Тут гляди в оба!
Можно разлепить веки и поглядеть, не правда ли?
Насчет таинственных прибрежных пещер Чукотки у тамошнего проживателя – пусть и давнишнего, много лет назад покинувшего суровый край – есть понимание, будьте уверены. Надо обязательно очнуться и поглядеть, чтоб не приключилось какой-нибудь беды.
Глаза открываются. Почему так близко нависает свод и отчего он белый? Разве гранит огромных печор океанского прибрежья бывает таким? Он всегда темный.
Новое понимание утверждается медленно, будто фотография по воле ослабленного химического проявителя: из-за навязчивой дрёмы происходит путаница.
Не иначе, явь смешалась с видениями прошлого.
Теперь ясно, что под привычным одеялом было бы спокойней. Процесс отхода ко сну лучше не изменять. Тем более в условиях санаторного лечения, а не в окопе или землянке.
Наладив процесс, майор лежит под легкой байкой и законопослушно ожидает, когда последует провал в крепкий сон.
Но сегодняшнему организму кто командует? Он сам себе хоть писаный закон, хоть устный приказ. Иногда проникается оглушительной болью, стеклянным звоном, а нынче заохотился взять и свалиться в тревожную дрёму.
Ишь, какая штука! В данную минуту стоит по стойке смирно. То есть – ни туда, ни сюда. И никак не сдвинешь его с позиции ожидания.
Медленно в процессе дремного ожидания текут мысли: тягуче, неотступно. Видно, сон не в сон, когда требуется понять: отчего вдруг взгромоздились чукотские печоры на потолок тихой выбеленной комнаты? Что тут происходит, в небольшом чешском городе?
Но к чему вопросы? Ничего не происходит!
Ресницы усталого пешехода смыкаются.
Однако ненадолго – глаза открываются опять. Центральная Европа от Корякского нагорья куда как далеко отстоит. Можно было бы угомониться видениям океанского шторма с его солеными, очень холодными фонтанами гранитного прибрежья.
Вслед за вздохом приходит желание заснуть по-настоящему, крепко и без фонтанирующих видений.
Вдруг Валерию откуда-то издалека, однако же вполне явственно, послышались глухие удары. То били молоты рудокопов, как полагалось догадаться. А следом и тяжелозвонкая песня железной кирки вплелась в мелодию глубинных штреков.
Ресницы вздрогнули, рука непроизвольно поднялась потереть лоб.
«Да, приходилось поразмышлять о таинственных здешних пещерах, – пришла мысль. – Тогда не было желания проводить какие-то параллели. Но ясно, что из сознания Рудные горы не ушли. Теперь вот взаимосвязь объявилась. Настолько неотвратимая, будто прежние соображения оказались недостаточными».
Разговоры среди обитателей лечебницы ходили всякие, и некоторые высказывания скользили мимо ушей, словно вздохи невинно-легкомысленного ветерка. Однако о шахтах речь была однажды весомая. Здешний угольный бассейн начал увеличивать добычу, зимой даже маленькие городки не останутся без калорийно способного топлива.
В словах была радость?
Точнее точного. Поскольку идет восстановление промышленности. И это не может не радовать здешних горожан, вместе с ними – всех болезных гостей.
«Шахты, черные штреки… они где-то на востоке страны. Там, значит, жизнь налаживается. И с какой же стати не дают мне спать чукотские гранитные печоры с темными сводами?»
Он садится на кровати, спустив пятки на пол. В голове по-прежнему эхо
ударов металла по каменным глыбам. То не работа подземных рудокопов набирает мощь, то давняя контузия обещает скорый приход стеклянного перезвона, да?
Вот чего не хотелось, так именно этого шествия с железными кирками от одного виска к другому.
Надо встать, куда-нибудь пойти, постараться отвлечь мозги от работящих хозяев гулких подземелий.
Раз такая необходимость, надевает сапоги, натягивая ушки высоких голенищ, и выходит в коридор. Шагает, крепко сцепив ладони за спиной, от одного края к другому, довольный, что в поздний час тут пусто и можно ходить сколько тебе потребно, чтобы проветрить голову.
Понемногу стихают шумные подземные работяги, просторней становится всяческим понимающим соображениям, и одно из них доказательно подсказывает: не миновать тебе, майор, подойти к окну. Для той простой причины, что там светятся звезды и тянется звездная дорожка на восток. До самого края континента.
Сколько лет прошло, а ведь не уйти от вспоминательных тревог чукотской юности.
«Коли поглядишь на восток и заспешишь туда, ведь еще кое-что вспомнишь. На пути повстречается тревожное местечко. Не велико то поселение на чешской земле, а заставит обжечься давней историей. Какая тут кровавая сеча была сотворена! Аустерлиц, где Наполеон пересилил объединенную армию сильных противников, русскому офицеру и по сию пору если не в укор, не в горестную вину, то…»
Что же это было такое? Не просто ведь тебе рядовое сражение прошедших веков, раз объявилась взаимосвязь тревожных чувств.
У Льва Николаевича Толстого насчет стародавнего сражения мысли были неординарные, что и говорить. О чем думал русский офицер Андрей Болконский, умирая на поле Аустерлица?
О чем стоит подумать тебе, майор, если подошел к окну? И глядишь на восток?
Различаешь в пространственных и временных далях Чукотку, а что еще?
Наполеон Бонапарт умело крушил армии двух императоров – русского и австрийского. В зареве пушечных огней, среди падающих солдат и грома пороховых взрывов нельзя было, как резонно полагал писатель, нельзя было умирающему герою романа не размышлять о смерти. И – о жизни.
Смерть Болконского – вот она. А русского народа жизнь, хоть стало его сынов меньше, продолжалась. Не случилось в ней радостей любви офицера и юной девушки Наташи Ростовой, а приключился здесь, возле чешского известного всему свету города Брно, пролог.
Начало было положено еще более жестокой битве – страшному нашествию на твое Отечество, майор.
Валерий вернулся в свою комнату. Коридорные шагания прогнали неуютное грохотанье в голове, но снова подступила дневная усталость завзятого пешехода.
На этот раз приготовился ко сну основательней. Лежал на солдатской – довольно жестковатой – койке, по всем правилам укрывшись теплой байкой. Вспоминал картины давних годов, что были прожиты под боком у Ледовитого океана.
Что касается прилипчивой дремы, она ушла, растворилась в холоде далеких снегов, сбежала неизвестно куда, словно и не было ее колдовского, неподдающегося замирению, продолжительного наступа.
Когда обратил внимание на комнатное окно, там уже принялось сиять, горя широченным пожаром, утреннее солнце.
Оно поднималось, степенно являя свою неуклонную зоревую повадку, и вместе с ним разгоралась череда неотступных мыслей – вставала перед майором бессонная ИСТОРИЯ.
Русское поражение на поле Аустерлица заставляло задуматься о неотвратимости Отечественной войны 1812 года. И недавняя война с фашистами, хоть затянись она вплоть до зауральских снегов, закончилась бы только так, чтобы воспрянула огромная страна и смертный бой обернулся торжеством Отечества. Такова закономерность российской битвы. Победа за народом быть должна.
Страшная оказалась вчерашняя война. Однако за что же русским эти огромные, ужасные по своим последствиям беды?
Разве само Отечество навлекло их на себя? Личности, желавшие пушечных бесед, были, а европейских народов, стремившихся бездумно, сумасшедше поиграть силой… нет, таковых не наблюдалось.
Тут вот что за причинность. Если иметь в виду уважительные признаки отечеств для французов, итальянцев, бельгийцев и других, эти уважительные признаки оттого и уважительны для народов, что не взывают к взаимоуничтожению.