– плетеным из крепкой лозы. Как скреплялись давней памяти степные короба телег? Плелись короба из гибких веток вяза, и крепления прозывались как раз вязками.
«Примем к сведению, здешние селяне тоже знают толк в вязовых поделках. Вот так поглядишь туда, посмотришь сюда, и обнаружится родное, близкое. То самое, что видится в твоем неотложном мае, уважаемый профессор консерватории».
– Крутите головой, – задумчиво сказала Плицкова. – Куда вы смотрите, хотелось бы знать.
В голосе была констатация факта. И одновременно прозвучал вопрос. Хоть в явь и невысказанный.
– Смотрю по преимуществу туда, где располагается оркестр.
Пани Маржена вздохнула, выказав согласие, соответствующее месту и времени:
– Кто в новом фраке, кто в старом…
– Кто в кацавейке, – добавил Валерий.
– Вы же понимаете. Тут история скорее грустная, чем смешная.
– Разъяснение понимаю и принимаю.
В словах офицера мысль обнаруживалась настолько четкая, что вряд ли кому-нибудь удалось бы догадаться, о чем довелось Ладейнину подумать:
«Черт побери, опять меня прихватило! Вот как раз теперь и не мешало бы повеселить организм. Основательней надо гнать эту проклятую хворобу! Если кацавейку отпускаем погулять, почему не обратить внимание на контрабасиста. Давай, майор, жми себе под ребро. Хоть так, хоть эдак!»
В самом деле, толстяк с красной физиономией, во фраке, чьи лоснящиеся лацканы напоминали присутствующим о вкусе свиных отбывных в кляре, очень живописен.
«Ишь, какие пироги! Да он просто клоун!»
Психологически Валерий поступал правильно. Он отшвыривал, изо всех сил гнал прочь привязчивую боль, и она постепенно отступала.
«Эй, музыкант! У тебя ручки пухленькие, да? Пальцы выглядят короткими? Но еще короче у тебя рукава черного фрака. Манжеты с каждым твоим движением вылезают почти полностью. И почему у тебя такие массивные золотые запонки? Это некрасиво!»
Незаметно для себя он перестал искать смешное. Вроде бы даже начал злиться.
И боль ушла. Словно испугалась неистовости майорского самолечения.
«Музыка звучит другая. Что произошло?» – очнулся, глянул на Маржену вопросительно.
– Играют отрывок из оперы Яначека. Называется она «Катя Кабанова».
Пани Плицкова склонилась к соседу по скамейке, милостиво улыбнулась:
– Вам это должно напомнить кое-что.
Катя? Кабанова? Отрицать не приходится: нечто знакомое проглядывается. Однако никак не удается ухватить за хвост разгадку. Она промелькнула, тут же исчезла, и пришлось Ладейнину с ответной вежливой улыбкой ответить:
– Действительно в имени и фамилии что-то есть. Не пойму лишь, каким эхом доносится. Бывает такое, пани Маржена?
– Бывает. По себе знаю. Ладно, раскрою вам страшную тайну. Опера написана по драме Островского «Гроза». Вспомните Катерину.
У Ладейнина вырвалось:
– Вот ведь! Разумеется, Катя… Кабанова. Не какая-то другая.
– Вас, русских, любят здесь. Не сомневайтесь. Однако вам лично – мой совет. К Мартине лучше не подходите. Я уже подсказала ей, как себя вести. И очень крепко не постеснялась, понятно?
– Зачем же… таким образом?
– Не желаю неприятностей. Вам и нам. Повторяю: понятно?
– У нас в армии говорят: есть!
Он поднялся незамедлительно со скамейки. Пошел прочь, выпрямившись, словно жестокая боль и не гнула его только что. Музыка Яначека продолжала звучать.
Никто из сада больше не уходил.
На местечко из-за гребня Рудных гор надвигался вал черных туч. Слева, над скалистыми вершинами, гремел гром. Справа – к морским северным водам – несла свои быстрые гибкие струи теплая река.
– Люблю грозу в начале мая, – вслух произнес Валерий.
Остановился: это же двусмысленность!
Глаза у него широко раскрылись, он глядел на растущие тучи, морщил лоб. Какая здесь еще черная гроза?
…Взрыв был ужасен. Он поднял в воздух рыжую подстилку под елью, сорвал, швырнул в небо зеленый убор могучего дерева. На Валентину, лежащую возле черного смолистого ствола, спустя пару минут упали комья земли, потом на обескровленно мертвенное, неподвижное лицо, на бессильные плети рук слоем легли зеленые хвоинки. И следом всё было обильно засыпано разодранной в пух желтоватой прелью – легкой, почти невесомой…
«Приду к себе, напишу пару новых писем поисковикам», – думал, тяжело шагая, Ладейнин.
Николай СМИРНОВ. Рассказы из цикла «Путь в небо»
Воры и малина
Я ехал из Воркуты, сидел в вагоне-ресторане у окна, и вдруг почувствовал в боковом кармане пиджака – два пальца. Это был вор: молодой, безличный, с усиками, как свинячья щетинка, и такими же бесцветными волосишками на узкой голове.
– У меня денег нет! – засмеялся я.
Вор смутился смятой улыбкой. Видать, уже не раз хватали за руку и били в морду, но, уловив мою слабину, тотчас же нахально выпрямился, ощерился. Свинка-щетинка, вытащив у меня кошелек (если бы он был!), передал бы его напарнику. Они и подсели ко мне вдвоём, в приличных новых пиджачках.
Мне было восемнадцать лет, да и выпивши. Я отвернулся к окну и снова почувствовал два нахальных пальца в кармане.
– Убери!
А он в ответ уже давил меня взглядом злых, голых, как мыльная серая вода, глаз.
За окном тянулась снежная тусклая тундра, безлико, пусто… У меня, действительно, не было денег, последняя трешка лежала во внутреннем кармане пиджака, который мне в Печоре, в общежитии железнодорожников, пожертвовал сосед три месяца назад, когда я, сам не зная зачем, заехал на Север.
Я встал и ушел на свое место в скучный вагон. Неужели по мне не видно, что у меня в карманах – пусто? Воры меня больше рассмешили. Как они угрожающе, нагло не торопились меня выпустить из-за столика! А тот, с усиками свинячьими, глянул с таким блеском ненависти в глазах и злобой, что она через столько лет вдруг вспомнилась, точно предостерегая, что мне еще предстоит где-то встретиться с ней…
Лес березовый и осиновый с черной, болотистой землей между стволов, там сыро, темно, пахнет прелью; черные ольхи дугами нависают над заросшей старой дорогой. Осока в болоте в человеческий рост… Выходишь на свет: просека прямая, просторная – в ней зарыты трубы газопровода. На солнечных, чистых местах здесь быстро разросся малинник. Тянется зелеными островками по просеке.
Как спокойно, солнечно, тишина сверкает стрекотами, живыми дрожаниями звуков, она – сама жизнь птиц и насекомых. И колючая зелень малинника – протягиваешь руку в неё за полупрозрачной ягодой – будто внутрь души, в блаженный уголок милых воспоминаний. Так хорошо от этой веселой лесной жизни солнечной, просторно, небесно. Круглое ядрышко тела паука на листе – блестит бисеринкой. Но тут слышится, как кто-то шастит с другой стороны малинника. И вся музыка насекомых и птичьего пенья словно замирает, кристаллизуется. Кто же там ворочается в кустах мне навстречу? Уж не медведь ли?..
И так, прислушиваясь, добрал бидон и, обойдя вкруговую островок малинника, увидел сквозь кусты рабочий темно-синий халат. Опять она, Галька! Я её уже третий раз встречаю здесь, на просеке. Шофериха, развозит хлеб с пекарни по магазинам. Работала посменно в паре с Серегой. Засекли Серегу за рулем нетрезвым – прав лишили. Галька взяла его к себе на хлебовозку грузчиком. Говорили, что и она выпивает. Чернявая, веселая, с волосами кудреватыми. Складная, узкоплечая, рот небольшой, губы полные, как у тех, кому жизнь люба, шутка и слово… Такие, кажется, вечны. Им только собирать ягоды да сажать картошку…
Повстречав её первый раз на просеке, я похвастался: «Я уже бидончик добираю!» А она: «А у меня уже ведро варенья сварено. На второе беру! Я в отпуске!».
И так она меня заразила. Я стал бегать на малинник, закончу работу свою поскорее и – сюда. Да и время пришло такое, что на одну зарплату нет надежды. Налегли мы с женой на огород, старались запастись овощами, картошкой, поставили пленочную теплицу, откуда корзинками собирали помидоры…
И я в помощь семье набрал тогда малины на ведро варенья. Прежде никогда ягод не собирал. Это, говорят, бабье дело – не зря. Ходила красна девица по крутым горам, собирала сладки ягоды… Что круты горы – то горе её, то не сладкие ягоды – а её горькие слёзы. Пели не зря в старину…
А у Гальки уже два ведра. Лесная малина – не огородная, варенье из неё ароматное. Но в том же месяце, недели через две, Галька дома была: встала со стула, два шага шагнула и упала. Сердце. Раньше вроде и не болела.
«Кому же досталось её варенье? – удивленно подумалось мне. – Хотя вроде понятно: мать-старушка у неё, дочка… Да нет, не то чтобы само варенье, а её охота к этой малине, и как она бральщица была красным ягодам, и стрекот, и пение птиц, и аромат кустов, живой блеск листвы – её отпускные дни, ставшие последними днями жизни? Будто она собирала для кого-то уже нездешнего всё это. Того, кто там уже ждет сбора жизни нашего…
А мою малину – всё ведро! – украли. Ни дочке, ни жене моего варенья не удалось покушать. Простояли с ним банки до осени в подвале, в кладовке. А когда спохватились – их уже не было. Вор унес. На полке за банками с солеными огурцами нашли горсточку горелых спичек. Вор приходил под замок, да и не один раз. И картошку из сусека выбирал, и кабачки соленые с помидорами. А мы и не замечали в суете. Переменили замок – опять пришел, оставил след. Но новый замок открыть не смог.
Через соседей узнали, что вор из соседнего дома – Лёха-хитрый, как его называли. Он недавно воротился из тюрьмы за какую-то кражу. И в подвале «своего» многоквартирного дома его поймали опять в чужой кладовке. Крысятник, то есть у своих берет. И пригрозили: в другой раз, если попадется – отобьют почки. Чтобы в своём доме больше не воровал! И он стал ходить по ночам в ближний дом напротив – нашу трехэтажку. Он открывал отмычкой замок, светил аккуратно спичками, две-три банки брал в сумку. Если даже поймают: «сумма ущерба не тянет на срок»…