Вот парень моих лет, стрижка короткая, руки, начиная с тыльных сторон пальцев и дальше по кистям, по запястьям вглубь рукавов куртки, – в наколках. Объясняет мне:
– Валер, ты пойми: шесть лет. Ну, что делать-то? Вот и занимался дурью: наколки делал, зубы из рондоля вставил. Так, для понта…
А вот мужик здоровенный, бородатый, ходит – руки за спину – туда-сюда, случаи из жизни вспоминает, а вся мастерская от хохота заходится:
– …Я в перестройку сварщиком работал. Прикинь: роба грязная, как вот у него, на голое тело, и галстук на волосатой груди: сварщик-интеллигент. Восемь утра, головы болят у мужиков, они мне: «Ну, придумай, где взять». Я за телефон: «Алло, это гастроном? Центральный? Из теплосети вас беспокоят: мы вас отключаем, ремонт». Они: «Ах, ах, кудах-тах-тах…» Я говорю: «Ладно, пустой разговор. Я сейчас пришлю инженера и слесаря, они разберутся…» Надеваю костюм, галстук, пальто, беру слесаря самого грязного – и в гастроном. Приходим: «Здравствуйте. Вам звонили из теплосети? Вот я человека привел, он у вас батареи посмотрит». Ханурик мой в грязных сапогах по магазину ходит, по батареям стукает, туда-сюда заглядывает. Ну, осмотрели. Я заведующему говорю: «В принципе, ничего страшного, мы можем вас и не отключать. Да, кстати, вы нам пару бутылок водки не могли бы продать? За наличные, конечно». Заведующий кричит: «Зин!» Зина несется с литрухой. Все довольны, все улыбаются, что дешево так отделались…
Кого здесь не увидишь! Тут – школа жизни, в этой мастерской. Я бы сюда каждый день ходил, курил да слушал… Главный тут – Чек. Я уважаю Чека, его все уважают, потому что он – человек. У Чека борода с проседью, усталое лицо с печальными и мудрыми глазами и крепкие рабочие руки. Из всех работяг, каких я только знал – это самый работящий человек. В жилах его темная тысячелетняя кровь потомков Авраама смешалась с алой славянской, потому он мудр, как Соломон, и вынослив в работе, как русский. Чек умеет всё: тачает сапоги, режет по дереву. Но чаще всего у него в руках долото и молоток. Он высекает на мраморных досках. «Иванов Сидор Петрович. 22.01.1921 – 30.07.20…». «Петров Иван Сидорович…» День – стучит, вечер – стучит, бывает, и полночь – он всё стучит. Дочка была поменьше, раз в окно выглянула – у художников света нет. Удивилась: «Папа, а художники уже спят!» Думала, они в мастерской живут. Вот и сейчас за стеной: тук-тук. Это Чек работает. Люди, как мухи, мрут, каждый день на дорогах – еловые веточки, за неимением пихты. Можно заказать гравировку в мастерской, но у них долго и дорого, а у Чека быстро и дешево…
Или вот Володя… Колдует над столом, на столе – лист стекла, покрытый черной краской. В руках у Володи мелькают карандаш, линейка и маленький блестящий инструмент, похожий на игрушечную стамеску. Шик, шик – разметил, раз, раз – надрезал краску, оп – стаместочкой поддел, как кусочек кожи, снял со стекла черную эластичную полоску. Раз, два – буковка прозрачная обнажилась на черной глади, за ней – другая, только перевернуты, как в зеркале. «АДОВОРП…» А, ясно: «ЛПУ газопровода» получится, если глянуть с другой стороны. Вот только серебрянкой буквы промакнуть осталось – роскошная выйдет вывеска. Это будет стоить денежку, но опять же дешевле, чем в «Ламере».
Володя сегодня занят, ему курить некогда, у него заказ. Если к нему подойдет мальчик и попросит: «Дяденька, нарисуйте мне барашка», Володя, наверное, скажет: «Барашек… КЕШАРАБ… не мешай, мальчик…» И опять: шик-шик, раз-раз, оп. Такая работа: «АБЫРВАЛГ»…
Я люблю художников, но мне грустно оттого, что они, все художники, с буквы маленькой, а мне нужен с большой. Когда-то в этой мастерской работал Толик, но он теперь где-то на маслозаводе, все хочу спросить, кем он там, но неудобно. Толик учился со мной в одном классе и всем нам на портфелях рисовал Волка из «Ну, погоди!» или Ленина – кто что просил. Мода была такая: рисунки на портфелях. Мне казалось, Волк – это несерьезно, и Толик мне Ленина нарисовал шариковой ручкой. А однажды парень принес в школу сильно ободранную икону: «Толя, можешь подновить?» Толик тут же вынул тюбик с масляной краской, спичку обгрыз, на бумаге краски смешал и за пять минут спичкой восстановил лики так, что с двух шагов незаметно стало, где была облуплена краска. Может, это было кощунство, но была доска ободранная, стала – вещь. Куда-то он поступал, вроде бы, поступил в художественное училище, может быть, и окончил. Не знаю. Знаю только, что если и был у Толи талант, закопал он его крепко, а в землю или в сыр с маслом – не так уж и важно.
Саша Удалов, сосед, рисовал изумительно. Не абстракции, а лица людей: себя, отца, соседа. Сейчас не рисует. Иконостасы вырезает. Резчик изумительный, очередь за ним – на год вперед. Юра – друг детства… Он рисовал карикатурки удивительные и со скоростью фантастической. В кино, бывало, сходит и рассказывает: а попутно рисует: вот спартанцы, это их царь, это персы, сражения, кони, подвиги. Как-то пришел к нему по старой памяти: «Юра, слепи из пластилина солдатика, отлить хочу». Он взял в руки комочек, а руки трясутся, ходуном ходят, мучился, мучился – никак. Говорит: «Пока не похмелюсь, не смогу». Принес ему 100 граммов. Он похмелился, попробовал и говорит: «Нет, теперь я тем более не работник…» Расстроился, чуть не плачет, а не может. Винцо, что тут скажешь… И сколько их таких, невостребованных, неразвившихся, у которых была искра Божья, да ветром ее погасило…
Иногда я думаю: а может, и нет никаких Художников, сказки это всё – про служение Искусству и людей не от мира сего? А может, Художники жили когда-то, в эпоху Возрождения, да все вымерли? Или позже, лет сто назад. А потом все эти Гоги и квадраты, и кубики – это уже было вырождение, а до наших дней никто не дожил.
Слава Шаталин меня успокаивает:
– Старик, наше время оставит после себя великие произведения искусства. Живут гениальные Художники, и ими уже написаны потрясающие полотна, только мы не видим этого среди коммерческих поделок, кича. Время всё высветит…
Не знаю. Сам Слава уже год не рисует, у него бизнес. Он торгует сладостями солидно, под крышей. Еще и фильмы рекламирует какие-то. Вежливый, доброжелательный:
– Вот комедию рекомендую исключительную, всей семьей советую посмотреть…
У него берут товары, ему верят, он так искренен с покупателем, что я сам ему верю. Но не покупаю ничего, во-первых, потому, что денег нет, во-вторых, потому, что глаза у Славы слишком умные для того, чтобы ему нравились американские комедии, гнуснее которых только французские детективы, в-третьих… Впрочем, и этого достаточно.
Я захожу к Славе не покупать – послушать. Он был Художником, картины писал. Краски стоят бешеные деньги, картины не стоят ничего. Года полтора Слава пытался совместить бизнес и филантропию, бесплатно вел кружок в Доме творчества. Но даже бесплатные его труды кому-то стали в тягость. Теперь в комнате, где была студия, лежат доски – много досок. Из досок будут делать плинтусы, а их продавать. Последняя мечта Славы – сделать свою выставку, но рамы, стекла и прочее обойдутся в бешеную сумму. Он все-таки не теряет надежды показать людям свои картины, но эта выставка будет последней. Лебединая песня бывшего Художника.
Ни шута наш век после себя не оставит! Палеолит оставил рисунки на стенах пещер – это кому-то было нужно, тем же пещерным людям. А сейчас не нужны Художники, не нужны Картины; отрезанные уши и зашитые рты – еще туда-сюда, а дамы с горностаями не требуются. Не бывает на свете горностаев (вы их видели?), нету никаких дам (в наше-то время!). Это все сказки, и Художники – сказки.
Скучно на этом свете, господа.
Кузнец и мужики
Шагов за двадцать до кузницы услышал звон молотка и раскаты хохота. Ну, ясное дело – опять Кузьма Иванович мужичкам что-то загибает. Открываю дверь: мать родная, народу-то – как сельди в бочке…
Про кузнецов не принято говорить «хороший». Если хотят похвалить, говорят: сильный. А в наше время можно просто сказать: кузнец – и все ясно. Их ведь сейчас – по пальцам пересчитать. Если, конечно, не называть кузнецом каждого из мужиков, что тюкают молоточками в любой сельской мастерской. Есть еще интернет-кузнецы, в большом количестве, но только двух видов: оружейники и цветоводы. Одни открыли секреты булата и дамасской стали и мастрячат из них ножички перочинные по цене золотых, вторые – цветы куют. Но о Кузьме Ивановиче Суверневе особо скажу: сильный кузнец! Настоящий…
Шмыгнув на уголок скамейки, вслушиваюсь в обрывок какой-то неизвестной мне истории, которой кузнец потчует развесивших уши мужиков:
– …Ну вот, значит, на осьмиконечном перекрестке мы и собираемся. В тот час, когда черти на кулачках дерутся..,
– А долго они дерутся, Кузьма? – ехидничает кто-то в углу.
– Да часа два точных…
– А промеж вас, колдунов, споров не бывает? Ну, скажем, один хочет человеку доброе дело сделать, а другой – гадость.
– Где ж ты видел, дурачок, чтобы колдуны доброе дело делали?
…То, что кузнец колдун, всем известно. Да и что же это за кузнец, если колдовать не умеет? Сказал как-то Сувернев одному в споре: «А ты, милый, зря ругаешься! У тебя еще будет время покаяться». И что бы вы думали? В тот же вечер упал спорщик на ровном месте и ногу сломал. Уж как он проклинал, как честил Сувернева, пока «скорая» приехала – до сих пор все соседи вспоминают с удовольствием!
…Ну, а как же он работает! Вроде усилий никаких и не прилагает. Тюк-тюк молоточком. И послушные железки, рассыпая искры, вытягиваются в полосочки, закручиваются в кольца. Вот он, держа кузнечными клещами в левой руке на наковальне раскаленную непонятную штуку, бьет по ней молотком быстро-быстро, только искры летят. Вот он на долю секунды окунает деталь в чан с водой; вынув, чиркает ей по «екатерининскому» кирпичу, смотрит на железяку. И, наконец, кидает ее в чан. Всё в одно касание. Кто понимает, тот видит. Первым окунанием кузнец сбил перегрев. Чиркнув по кирпичу, обнажил железо от окалины. И наблюдает, как меняется «цвет побежалости» при остывании. По достижении нужного оттенка железяка летит в чан уже на закалку…