Из контекста немногочисленных философских фрагментов, принадлежащих последнему периоду творчества И.В. Киреевского, ясно, что содержание понятия сердца связано с глубиной души, но не является той неиспорченной грехом ее частью, которую пытается обнаружить христианская философская антропология, ибо в сердце есть всякое – испорченное и неиспорченное, как и в душе в целом. В этой связи, размышляя о возможности нравственного ренессанса души русского народа, отыскивая внутреннюю основу для этого процесса, он пишет: «На этой части его сердца, уцелевшей от заразы, утверждается возможность ее (то есть души – В.Б.) будущего возрождения» [4: 185].
Сердце для него по-прежнему остается неким вместилищем чувств, которые он уподобляет струнам. Но для того, чтобы струны сердца смысложизненно и творчески отзывались на мир, необходима его настройка, необходим некий творческий элемент, который заставит его значимо звучать – и для личности, и для культуры. Вопрос о его существовании с необходимостью вытекал из контекста вышеприведенных цитат, но там нет ответа. Его русский мыслитель находит лишь в последний период творчества. И этот ответ – вера. В одном из философских фрагментов мы читаем: «…для всякого возможно и необходимо связать направление своей жизни со своим коренным убеждением веры, согласить с ним главное занятие и каждое особое дело, чтоб всякое действие было выражением одного стремления, каждая мысль искала одного основания, каждый шаг вел к одной цели. Без того жизнь человека не будет иметь никакого смысла, ум его будет счетною машиной, сердце – собранием бездушных струн, в которых свищет случайный ветер (выделено мной – В.Б.); никакое действие не будет иметь нравственного характера, и человека, собственно, не будет. Ибо человек – это его вера» [4: 194.]. «Вера – продолжает Киреевский – взор сердца к Богу» [4: 199]. «Веровать – это получать из сердца то свидетельство, которое сам Бог дал своему Сыну» [4: 199].
Но вера в концепции И.В. Киреевского суть понятие, обладающее весьма емким содержанием. «Вера, – говорит философ, – не доверенность к чужому уверению, но действительное событие внутренней жизни, чрез которое человек входит в существенное общение с Божественными вещами (с высшим миром, с небом, с Божеством)» [4: 197.]. В этой своей характеристике вера по своей сути – то, что Н.О. Лосский впоследствии обозначит в качестве «мистической интуиции», т. е – непосредственного созерцания Божества. И в этой связи Киреевский пишет: «Сознание об отношении живой Божественной личности к личности человеческой служит основанием для веры, или, правильнее, вера есть то самое созерцание, более или менее ясное, более или менее непосредственное» (выделено мной – В.Б.) [4: 192].
В другой своей существенной характеристике вера есть обнаружение первозданной не искривленной грехом цельной личности. Вера, продолжает И.В. Киреевский, «…не составляет чисто человеческого знания, не составляет особого понятия в уме или сердце, не вмещается в одной какой-либо познавательной способности, не относится к одному логическому разуму, или сердечному чувству, или внушению совести, но обнимает всю цельность человека и является только в минуты этой цельности и соразмерно ее полноте. Поэтому главный характер верующего мышления заключается в стремлении собрать все отдельные части души в одно живое единство, отыскать то внутреннее средоточение бытия, где разум, и воля и чувство, и совесть и прекрасное, и истинное, и удивительное, и желанное, и справедливое, и милосердное, и весь объем ума сливаются в одно живое единство и таким образом восстанавливается существенная личность человека в ее первозданной целостности» (выделено мной – В.Б.) [4: 192].
Таким образом, идеал цельности, к которому И. В. Киреевский стремился всю жизнь, получает в последних его работах философское мировоззренческое обоснование. Формирование идеала цельности и жизненное следование ему, то есть – стремление к цельности духовной и душевной, возможно лишь через сакрализацию прекрасного, через возвышение идеала гармонии над дисгармонией обыденности. Так, пожалуй, и реализуется функциональная сторона этого культурного феномена.
– Можно ли полагать категорию сердца в значении средоточия внутреннего духовно-душевного мира человека, или даже бытия как такового, особенностью именно русской культуры?
– Большинство культур перенимают существенные достижения минувших времен или открытия близких соседей. Хотя есть и уникальный пример древнеегипетской культуры, о которой мы можем говорить благодаря сохранившемуся наследию. И коль скоро речь идет о сакральном, взглянем на религию древних египтян.
Религия Древнего Египта своеобразный предмет для изучения. Ибо национальная религия здесь была создана исключительно творческой работой самих египтян, как археологи доказали (Ф. Питри [5]). Египтяне ничего не заимствовали, ни у кого не учились, сами создавали культуру, сами обнаружили в мире богов и стали им поклоняться, выработав развитое религиозное сознание. Говорят: «Египет вырос, как одинокое дерево в степи» – это красивая фраза-образ, но образ, правильно отражающий суть дела.
С другой стороны, египетская религия пугающе сложна – богов много, что, впрочем, типично для язычества, то есть религиозной системы, отрицающей существование Бога творца мира из ничего и Промыслителя над ним [6: 39–42]. Но Египет, пожалуй, всех превзошел, ибо на протяжении своей длинной истории6 всех богов своих древних сохранил. А новых – тоже не отверг, принял. Разобраться в них крайне сложно. Но это и не столь уж существенно – ведь для нас важно выявить непреходящий положительный духовный смысл египетского язычества.
Как известно, язычество – в любом его конкретном варианте – всегда политеизм. В политеизме исчезает образ Бога личности, Бога творца. Язычник обожествляет природу, полагая, что жизненные силы в ней живут в виде отдельных духов. Так начинается анимистическое мировоззрение, анимизм религиозный («анима», если переводить с латыни, – душа). В анимизме дерево, камень, ветер, молния заключают в себе и сознание и волю.
Анимизм легко критиковать с точки зрения науки. Дескать, древние люди не имели концепции естественной причины, поэтому все объясняли примитивным способом – видели в окружающей природе те душевные силы, которые в себе наблюдали. Вульгарно мыслили, как скажут некоторые. Вот, например, современный сознательный и волевой человек пошел в лес, увлекся любованием цветами и, не заметив колючей ветки, зацепился за нее. Все для него ясно – отвлекся, зацепился, отцепился, дальше пошел. А примитивный «анимист» на этом примере целую историю разовьет в своем воображении: «дух леса ему препятствует, не пускает», пойдет молиться, жертвы приносить и другими глупостями заниматься… Вроде бы правильно рассуждает наш герой образованный, но не совсем. Ибо эстетическое чувство, заставившее нашего «умного современника» залюбоваться цветами, сформировалось во многом благодаря этому «глупому анимисту», который видел в природе окружающей – в цветах, облаках, заснеженных вершинах, – что-то родственное, душевное, чувствами наполненное разными и волевое.
Да, анимизм возник давно, анимизм – религия детства человечества. Но детство – это не так уж и плохо. В детском возрасте есть непосредственность восприятия, наивность, доверчивость, страхи, пусть необоснованные, но милые искренностью своей. И философия, наука умнейшая и самых-самых образованных людей привлекшая, анимизм не отвергает. Не трудно заметить, что платоновская «душа мира» – своеобразный анимизм философский, а пантеизм эпохи Возрождения – тоже анимизм, да и в девятнадцатом веке знаменитый Шопенгауэр, развивая свою концепцию мировой воли, от «детского анимизма» не избавился полностью. Вглядимся в его слова: «в основе бытия лежит воля» – и не абстрактная, а чувствами наполненная, поэтому, надо думать, природа столь красочна, эстетична, то есть анимистична. И в том же веке самый знаменитый русский философ Владимир Соловьев разрабатывал идею Софии, мысля ее в качестве мировой души, любви (чувство!) Бога к миру – ведь это тоже анимистическое мировоззрение – чуть-чуть, правда.
А еще с анимизмом связана мифология древняя, сказочно-чудесная, на развитие искусства повлиявшая. Мир таинственной фантастики, мир одушевленной природы прекрасно в поэзии запечатлен.
Василия Жуковского вспомним, например:
В темный
Лес он со страхом глядит, и ему
Показалось, что в самом
Деле сквозь черные ветви смотрит кивающий призрак…
Ундина7, 1831–1836 гг.
Тут же по аналогии вспоминается Гете – «Лесной царь» его и многое-многое другое. И музыкант, ноты открывающий, взором своим знак выхватывающий – «анимато», тоже древнюю религиозность вспомнить должен с благодарностью, ибо инструмент свой одушевлять должен, звуки чувством обогащать, ибо только тогда музыка его настоящей будет, душевной и духовной, страдающей и радостной, грустной и веселой…
Думаю, не случайно египтяне столь прекрасное искусство сумели создать. Религиозный анимизм помог им камень одухотворить в скульптуре и архитектуре. И поэзию они открыли и развили до высот существенных.
Можно продолжить примеры-факты приводить, но дальше пойдем. Наряду с анимизмом в Египте распространяется религиозный фетишизм. Фетиш – необыкновенный, легко запоминаемый предмет, в связи с которым происходит нечто благоприятное или неблагоприятное. Этот предмет начинает рассматриваться язычниками как местопребывание опасного или благоприятного духа – тот же анимизм, своего рода. К фетишизму атеизм (вера в то, что бога нет – напомню) относится враждебнее, чем к анимизму. Обычно атеисты, характеризуя фетишизм, психическую болезнь вспоминают известного свойства, на судебно-медицинскую энциклопедию ссылаясь. Получается, что вроде это уже и не детская вера, а извращение религ