– Теперь, – с гордостью говорит француженка, – в нашем городе две основные достопримечательности: Музей улиток, которых горожане обожают, и лодка Смургиса, увидев которую люди начинают интересоваться мореплаванием. Но для того, чтобы привлечь постоянный интерес местных жителей к личности Евгения Смургиса, потребовалось несколько лет. Ла Тремблад – небольшой городок, в нем около пяти тысяч жителей, и нет своего морского клуба. Да и сам Смургис не француз, поэтому пришлось приложить немало усилий, чтобы все наконец-то осознали, какой это выдающийся мореплаватель и интересный человек.
Достижения липецкого мореплавателя восхитили француженку. Она написала о нем большую статью в морском журнале, тираж которого был сразу продан. Воодушевленная успехом, мадам Анни написала книгу «Евгений Смургис – океанский гребец».
– Я поняла, что это универсальная история о настоящем, мужественном человеке. Она будет всем полезна, – заявила журналистам Анни Эраль-Вио.
Ее литературный труд был замечен читателями. Значит, личность Евгения Смургиса вызывает за границей большой интерес. Недаром автором предисловия к книге стала известная путешественница Монд Фонтеной, преодолевшая на веслах два океана.
Почитательница отважного мореплавателя не ограничилась эпистолярным жанром. Она предложила местным властям назвать именем Смургиса одну из центральных улиц города, выходящую к морю. Хотя мадам Анни по профессии преподаватель английского языка, теперь она все свободное время отдает увековечению памяти российского путешественника.
К двадцатилетию гибели Смургиса Ла-Тремблад посетила липецкая делегация в составе писателя Валентина Баюканского, художника Николая Рогатнева и руководителя Липецкого библиотечно-информационного центра имени Смургиса Ирины Филатовой. Николай Рогатнев передал в дар французской стороне макет скульптурной композиции, посвященной Евгению Смургису, а Валентин Баюканский вручил свою книгу «Прогулки в закоулки», одна из глав которой рассказывает о жизни отважного путешественника. Мэр Ла Тремблада Жан Пьер Талье заявил, что «идея преодоления морской стихии и созданный художником образ Смургиса будут понятны всем морякам». Прошло пять лет: жители французского городка установили небольшой памятник русскому мореплавателю и пригласили на его открытие автора проекта, художника Рогатнева, но из-за нехватки средств он приехать не смог.
– Обидно, что не удалось побывать на открытии, – посетовал Рогатнев, – но главное, что французы чтят память нашего земляка. Значит, Евгений прожил не зря, став для всех нас героем.
Человек на земле
Николай СМИРНОВ. Белая птица с женским лицом
Рассказы
Ивушки
За городом нашим Глинском сразу же начинались поля. Там, где на окраине чернелись среди просторных сугробов бревенчатые старые срубы свинарника и бойни, по санной дороге к ним, в густой темной синьке промороженного снега стояли две, как их ласково называли, ивушки. Особенно трогательны их силуэты были на закате солнца, когда холодной золой и такой тоской повеет сумрак, а сверху, в небе, еще свет томится нежно, синеет. Томятся и курчавые, склоненные силуэты ивушек, как в старинной народной песне, томятся по-бабьи, а я иду к ним навстречу. Уже на темно-синем небе новенькая, из яркой меди луна. Низко – Венеру узнаю в ореоле темного, туманного света… Зачем я иду? Просто покурить здесь, на пустыре, тайно от взрослых. Мне пятнадцать лет…
А после Сретенья бывали дни нарядные: сверху солнце слепит, а понизу – поземка. Качаются ивушки, машут ветвями, словно силясь что-то сказать. А когда всё затихнет, они замрут задумчиво. Два образа, две фигуры парой – на синеве. Может, это мы с тобой? И я теперь сам не знаю, почто, зачем иду? – но иду к ним по скользкой, гаснущей, наезженной, как стекло, дороге воспоминаний. А ивы – мы с тобой. Две ивы, – это мы идем сами к себе… К тем, какими были…
Уже полвека как исчезнувшие, но еще ярче манящие от этого своей призрачностью, и я по дороге тоже невидимой иду к ним, все роднее становящихся мне – как бы моими органами. И спрашиваю… О чем? Что я говорю? Что с вами, родные?.. То же, родимый, что и с тобой… – отвечает мне их даль, их синева и запевающая метель. И так будем идти, пока сами не сольемся с ними и не исчезнем, станем невидимыми, как эти ивушки, там, откуда задувает солнечный ветер и бежит низовая, знакомая поземка… И станет душа полной, всё вобравшим, весь земной этот мир, образом, которому будет дано своё новое имя, какое задумано для нас небесным скорописцем.
Грачи
День сегодня солнечный, а утром был заморозок, вся трава обындевела, припекло листья тыкв, кабачков и огурцов. Пошел, снял тыквы, шесть штук. На черной, уже подсохшей сверху картофельной полосе с пожухлой ботвой ходит в желтом сентябрьском солнце множество грачей. Молодые – с замшей вокруг клюва и черных, ночных глаз и старые – с рыхлыми перьями в блестящих, пригретых на боках крыльях что-то ищут в земле. Порадовался, как глубок мир, в нем столько возможностей, и мне захотелось стать старым грачом и серьезно тыкать черную, острую трубу клюва в землю, и чтобы кроме этой полоски картофельной, которая грачу раскрывается, конечно, с иной, нечеловеческой стороны, у меня не было никакой другой заботы.
Весна невидимая
Умерла старушка, соседка в Глинске. Последние месяцы у неё было какое-то просветленное лицо. За день до смерти она тихо повторяла ослепшей на один глаз, жаловавшейся на жизнь моей матери: «Надо терпеть»…
Вспоминая её, бродил по маленьким, весенним улочкам старой Москвы: из двора в дворок – как из коробочки в коробочку… Лицо у неё было просветленное, будто узнавшее что-то важное, новое. Так проступает весна. Осветляет капелью, сосульками, солнцем… Или первые дни зимы, первый снег… Думаю вроде о высоких материях, а ночью снятся самые дурацкие сны: то стул сломался, то носки украли в общежитии…
Старушка поехала ни с того, ни с сего в соседний город, к сыну, и всё жаловалась, что уехала так внезапно, «ни с того ни с сего». И как садилась обедать, то каждый раз вспоминала и жалела, что с соседями не попрощалась, не зашла…
Деревенское кладбище, где её похоронили, заросло лесом. Ведет к нему просевшая глубоко дорога между оранжево-красных откосов глины, над ними сосновый покой, птицы поют в высоте смолистого, солнечного воздуха… В болоте внизу, за оградой орут, охают врастяжку лягушки, и будто действием этих звуков распускаются пушистые «зайчики» на вербах. Только мать-и-мачеха ядовито голым желтым цветом не нравится мне… А остальное всё вокруг – как живой сон весны, которым дышат, который видят, спя в своей яви ангельской, усопшие; днесь весна душ, как сказано в старинной книге «Пентикостарионе»… Весна невидимая, претворяющая светом своим наши земные звуки в слово – хлеб ангельский.
Белая птица с женским лицом
…И снится бедной крестьянке сон, что спустилась с неба дивная белая птица и села к ней на руку. Лицо у птицы человеческое, но «как без глаз» – они плотно зажмурены. На той же неделе родила она девочку с лицом, как у приснившейся ей птицы, с глазами, закрытыми для наружного мира и открытыми внутрь, в вечность. Была девочка «избрана Духом Божиим с пелен младенческих», как теперь поют о ней в церкви, и стала «восьмым столпом России».
Однажды, еще до революции, она попросила у матери куриное перышко, ощипала его и сказала: «Вот так и нашего царя-батюшку ощиплют!»…
Про чудесную белую птицу слышал я живой рассказ и в нашем городе. Это было в девяностые годы.
…В воскресенье день выстоял без дождя, ходили красить на могилы родителей ограду. Бывшая Кладбищенская, с хрущевских времен «улица Мира»: по ней весь уездный городок переправляется в «мирную деревню, где всем места хватит», – как толкует пенсионер пенсионерке на паперти. Церковь открыли в прошлом году, до этого в ней был краеведческий музей. У врат к стене прислонена крышка гроба, венки, кого-то отпевают.
С угла, у паперти стоят, поджидая выноса, похоронщики.
– Президент, он – коммунист!.. – долетают слова.
Высокий тощий старик вскидывает руку уверенным жестом:
– Прочитай статью Ленина, параграф…
А из алтарного окна хор:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй!..
В самом углу кладбища сидят, выпивают мужики у рва, заваленного старыми венками и разным хламом. Я забыл банку под краску, пошел искать какую-нибудь жестянку в ров, и оттуда услышал, как старуха на ближней могиле громким шепотом читает молитву. Потом спрашивает мужика:
– Что могилу рыть бросил?
– А вода заставила, – врастяжку, охоче отзывается он. – Уже класть некуда, кладбище надо менять…
– Кому могилу копаешь? – говорит старуха.
– Партейному…
– Кому?
– Ивану Ивановичу Кутьину из Чубыхина, партейному. Коммунисту… Их, партейных-то, разрешают в церкви отпевать?
– Разрешают, – говорит старуха сдержанно, немножко как бы сердито.
Помолчал могильщик, будто бы даже «а-а» про себя сказал и добавил с дурашливым простодушием:
– Стрелять их надо, коммунистов…
– Чего?! А за что?
– А не ту политику ведут!
– Мы не знаем!.. – попрекнула старуха.
Ворона прилетела на соседнюю ограду, поворачивая клювастую голову боком, приглядывается мерцающим глазом, нельзя ли чем поживиться. Я тоже выглянул из кустов: старуха была в переднике домашнем, с серпом. Собиралась траву выжать в ограде.
Помолчал могильщик еще, спросил примирительно:
– Ты с какого года?
– С одиннадцатого, – говорит старуха.
– А у меня мать с восьмого…
Иван Иванович Кутьин, партейный, которого уже мертвого предлагал застрелить добродушный могильщик, в последний свой день приехал из деревни за молоком. Сидел у магазина квелый, сонный. Залез в автобус, поехал в свое Чубыхино и не доехал. Умер прямо в автобусе. И молоко ему не понадобилось…