– Говорю, – согласился я.
– Ну вот, это уже лучше…
– Пройдёмся? – предложил я.
Она продела руку мне под локоть. Это даже хорошо, – усмехнулся про себя я. Наконец, Слава приревнует, успокоится и отстанет от меня со своим собиранием информации. Ещё бы обнять её не мешало.
– Как поживает друг? – спросила она, когда мы вышли за ограду.
Я неопределённо мотнул головой, не зная, что ответить.
– Ясно… Судя по всему, он где-то поблизости?
– По всему – это по чему?
– Потому, что мы не стоим на крыльце, а идём сюда.
А она проницательна. Проницательнее, чем Слава. Жаль только повесть о путешественнике во времени, которая теперь вряд ли будет дописана.
– Ничего. Всё равно ты ведь приехал не потому, что он этого хотел? Если что, это не вопрос.
Мы перешли пустую дорогу, перечёркнутую сверкающими рельсами, отполированными до скользкости – когда-то раньше здесь ходили трамваи. Избитые, искрошенные ступени с выступившими ржавыми прутьями арматуры открыли пустую площадь и одинокого Ленина, затерявшегося где-то в гуще ветвей.
– Как десятый класс?
– А как первый курс?
– Да так…
– В школе было лучше?
– Там была ты…
– То есть в институте всё-таки лучше.
– Да. То есть наоборот. Вернее, опять наоборот – в институте лучше.
– Почему?
– Потому что в школе я ничего не знал о тебе – даже, что ты есть.
– Ты и теперь обо мне ничего не знаешь. Ну, кроме того, что я есть, конечно.
– Это и так много.
– Передай другу, что его мысли я оценила. А теперь – что думаешь ты? Или нет, не надо. Я сейчас угадаю, – она прищурилась, глядя куда-то поверх моей головы. – Ой, смотри, одуванчики…
– Просто сентябрь очень тёплый, и они решили, что опять лето.
– Мои любимые цветы. Когда их нюхаешь, нос становится жёлтый. Почему-то всегда смешно.
Я присел на корточки, чтобы сорвать.
– Что ты делаешь? Зачем?
– Хотел тебе подарить.
– Дари. Только не срывая.
– Ну ладно… Это тебе.
– Только их должно быть нечётное число, а у тебя два.
– Тогда пойдём с тобой искать третий.
– Я первая! Вот он. Совсем седой. Это время… Будут парашютики, потом ещё цветы и снова парашютики… Нас не будет, а это будет продолжаться много-много веков. Как думаешь, где они будут через сто лет?
– Здесь же?
– Не-а… Один из парашютов залетит чуть дальше других, там будет цветок, парашютик которого отнесёт ветром ещё дальше… Так они пройдут весь город. Пра-правнуки вот этих вот одуванчиков выберутся туда, где уже не будет ни асфальта, ни людей, срывающих их, куда-нибудь в поля, потом дальше, туда, куда будет дуть ветер, до самого моря, чтобы на его берегу когда-нибудь вот так же расцвести в сентябре… И расцветут. А нас не будет уже много-много лет.
IV
– А самолёт летел, колёса стёрлися, а мы не ждали вас, а вы припёрлися… – пробормотал Слава, едва появившись в проёме открываемой двери.
– Сам же и виноват… Собирай о ней информацию, собирай о ней информацию…
– Вообще-то я тебя как друга просил помочь.
– Просил… Ну так вот тебе информация: она тебя не видела, я о тебе ничего ей не говорил, третье – она не глупая, о твоём присутствии догадалась без моей помощи.
Лёг на диван и запел, невпопад цепляя струны гитары:
Как лист календаря, попавший вдруг в камин,
Дотлевший горизонт дымит обрывком тучи,
Я восславляю скорбь, как всё, что мудро учит:
Всему, что есть, смирясь, кивать в ответ: «Аминь».
И новый день, и весь – из тополиной ваты,
И ваты облаков, сочится из окна.
Я восславляю скорбь, и пью её до дна,
Вместив в один глоток, как и любовь когда-то.
– Ну скорбь-то понятно, а тополиная вата почему? Октябрь же на дворе.
– Теперь да. Вот и у меня, как у всех, тоже теперь октябрь.
– Почему теперь?
– Потому что утром ещё был май.
– Да ладно, чего ты… Ну, езжай к ней завтра и сам с ней поговори.
– В том-то и дело, что уже поздно. В общем, признаюсь, мой план полностью провален. А ты, – оживился он, – а ты поедешь к ней завтра?
– Не знаю…
– В перевоплощения веришь?
– Нет.
– А зря. Помогает жить.
– Это ещё почему?
– Ну… в этой жизни чего-то не удалось, значит, удастся в следующей. А может быть, уже получилось в одной из прошлых. Вот и она… Что в ней такого? Чем она лучше других? Почему она? А вот зацепило что-то…
– И сильно?
– Не знаю… А вот представь, может быть, мы с ней когда-то уже встречались, может быть, во времена Атлантиды… а теперь – эта тяга к ней – как смутное воспоминание того, что когда-то было. А может быть, кроме нас с ней на Земле больше никого нет. Может быть, вот даже ты мне сейчас только кажешься. Я раньше, в детстве, думал – есть только я. А теперь – я и ещё она. И этот мир – задача, которую нам с ней предстоит решить. Преодолеть все препятствия, которых, в общем, и нет – воображаемые препятствия. Проявить стойкость – и вот: когда мы будем вдвоём, мир станет совершенен, два его элемента, из которых он состоит, наконец соединились.
– Ну хорошо, если, по-твоему, есть только она и ты, как же я?
– Иллюзия.
– Но я же говорю с тобой. И не исчезну, если ты закроешь глаза.
– Лучше бы исчез, – хмыкнул Слава. – Давай так… я закрою глаза, а ты встанешь и исчезнешь через дверь. Только вторую тоже закрой.
– Зачем? Это же иллюзия?
– В общем-то, ты прав. А я вот стих о ней написал. Пока идёшь до двери, послушай. Запомнишь – почитай ей:
Награда всех трудов, грехов всех наказанье,
Взошла над жизнью ты Полярною звездой,
И мир, ещё вчера – холодный и пустой,
Сегодня, красок полн, в преддверьи чуда замер.
Я без тебя – не я, мир без тебя – неполон,
Ты – драгоценный ключ ко всем его дверям,
Не отворявшимся, как ни был я упрям,
Пока не понял: ты – тот ключ, что свыше послан.
Мы – если врозь – не мы. Как корень и земля,
Как влага и цветок, колёса и дорога,
Как всё, что быть одно не может без другого —
Ты без меня не ты, я без тебя – не я.
В подъезде, пробитые солнечным лучом, плавали волокна голубоватого дыма. Кто-то, кто выпустил их, только что закрыл дверь квартиры – кажется, я даже слышал, как она хлопнула где-то вверху, над моей головой. Ржавые челюсти почтовых ящиков, окно над лестничной площадкой непрозрачное и красное от заката, едва просвечивают сквозь пыль фитили догорающих тополей – что-то подсказывало мне, что всё это зачем-то нужно запомнить.
V
Почему именно весной мы испытываем такую сильную, пьянящую тягу к далям, почему горизонты так влекут именно весной, хотя открываются они осенью?
Парк – одно из немногих мест в городе, из которых хорошо виден горизонт. Особенно чёток он со ступеней лестницы, спускающейся на главную аллею парка с главной улицы Ленина.
При входе вас встречает вылинявший до серости плоский Микки-Маус, а за его спиной – заросший травой и мелкими деревцами котлован бывшего стадиона. Асфальт весь в трещинах, в них дрожат сухие, ломкие травы. Когда вы оказались здесь в первый раз, всё было так же, разве что эти травы были вам по колено, а теперь, не замечая их, вы с какой-то нежностью к ушедшему детству смотрите на колесо обозрения, неподвижно высящееся над вершинами голубых и зелёных елей, незаметно для себя улыбаетесь, вспоминая о том, как когда-то считали дни, оставшиеся до открытия парка первого мая, чтобы покататься на этом вот колесе, потом узнаёте из-за деревьев очертания «Орбиты» – тоже вашего любимого в детстве аттракциона, и с каким-то тёплым, приятным удивлением замечаете их движение, а потом слышите визги катающихся, и думаете о том, что сами катались молча, с нарочитым спокойствием, хоть и потели ладони, когда земля вырывалась из-под сидения и неслась по кругу, уже далеко под вами, размываясь в своём ускоряющемся движении…
Вы идёте к «Орбите», но, нырнув в проём между ветвями огромных елей, оказываетесь почему-то у автодрома. Маленькие, игрушечные машинки бегают по квадратам отполированного металла, подскакивая на стыках, и среди прочих, ловко лавируя между стоящими как попало автомобильчиками, едет один-единственный взрослый – работник аттракциона. Ему явно неудобно, колени его торчат высоко над рулём и плотно упираются в металл. Ваши не упирались.
От соприкосновения токоприёмника – косы за спиной водителя – и железной сетки вверху, подающей ток, на поворотах сыплются искры, которых вы в бытность свою ребёнком почему-то очень боялись.
Вы и сейчас совсем не прочь прокатиться, тем более что искры, которые могут упасть за шиворот, больше вас не пугают, но вам почему-то стыдно и вы боитесь, что не поместитесь…
Поэтому вы решаете выбрать «Орбиту» и, порывшись в кармане, идёте к будочке кассы. Из очереди вы попадаете на отполированное до скользкости металлическое сидение, толстой железной рукой соединённое с основной частью механизма, и, когда оно, качнувшись и резким толчком вырвав из-под вас землю, начинает набирать ход, вы замечаете, что ладони всё же потеют…
Если вы один, то вы, как и когда-то, не обращаете на это никакого внимания; если вы не один и вам сейчас предстоит взять кого-то за руку, вы незаметно вытираете их о колени брюк.
Поднимается что-то холодное в животе, разливается в груди, и вот вы уже летите над кронами клёнов, а земля, редкая трава, хоть и недалеко внизу, но размыта, мутна от скорости.
И вот мы несёмся, и не помним, как взялись за руки, на каких-то пять минут отделённые от мира этим своим полётом. Кружат под нами листья, срываемые ветром, несутся вслед нашей кабинке номер семь. Кто-то визжал, хохотал, холодная пустота замирала в животе, тёплый от солнца металл приятно грел ладони. Мелькнул за прозрачными кронами голубой горизонт, и мы – уже над деревьями, а до холодного, глубокого, вогнутого неба с башнями и рушащимися крепостными стенами облаков так же далеко.