И вот – я в том самом кафе на окраине облетающего парка, за тем же столиком, разве что непривычно пуст стул напротив. Она кивнула, словно простила. И снова всё поняла…
Задев гулкое эхо помещения отодвигаемым стулом, прохожу к стойке.
Продавщица её возраста и даже чем-то похожая на неё, смеряет меня взглядом, особенно тщательно пройдясь по рукаву, испачканному о раздвижные дверцы троллейбуса.
Вот здесь мы сидели. Дёрнуло меня зайти сюда в этот день. И рогатая нога вешалки, на которой всё-таки есть инвентарный номер, и кадушка с окончательно засохшей пальмой, и хрипящий радиоприёмник, только на этот раз он бормочет голосом диктора новостей.
В парке одинокий дворник чесал тротуар граблями, без разбору сгребая багряные, апельсиновые, золотистые и медно-красные листья в общую кучу.
– А весной их будете жечь? – спросил я из-за спины.
– Ну, – не обернувшись, ответил дворник.
Сквозь заросли кустарника я пробрался к пустой «Орбите». Вот на этой лавочке мы сидели, ожидая нашей очереди кататься. Теперь здесь курили две старшеклассницы, обе со спины чем-то похожие на неё.
Не найдя, что спросить, нарочно стал топтаться по сухим листьям, чтобы заставить их обернуться. И зря: потому что в анфас похожесть улетучилась, будто рассеивающийся в воздухе едкий дым. На мгновение ветер забросил русые волосы обеих на лица, как будто силясь скрыть, что они – не те.
Когда я вернулся к скамейке, никого не было. Где они сейчас? А ведь так чётко отпечатаны их следы на мокрой земле. Отпечатки подошв тоже звёздочками, типовые – от макеевской обувной фабрики «Аспект». Будто здесь только что ступала она. И исчезло время, неумолимой преградой вставшее между нами.
Она видела из окна двор частного дома, чудом уцелевшего после застройки микрорайона, с угольным сараем, слаженным из дверей с облупленной краской – что увидит она завтра из окна? Завтра её, среди тысяч других пассажиров, проглотит пасть метро, за семьсот километров отсюда – её, ту, с которой мы гуляли вот в этом парке, с которой мы влезали на вот этот вот постамент – она хотела заглянуть в люк танка, ту, с которой мы шли под руку через дворы, которыми сегодня и я пойду к остановке. Позвонить в её квартиру, увидеть её родителей, спросить её телефон. Взять такси и догнать её поезд на следующей станции и, если не влезть в него без билета, то хотя бы просто увидеть её сквозь окно вагона. Ведь месяц жил спокойно, почти не думал о ней, а почему сейчас вдруг меня так пронзила, поразила эта встреча – да и почему я вообще пошёл на вокзал?
На постаменте, такой же, как и тогда, замер танк – засыпанный опавшей листвой, никому не нужный, он верно сторожит парк, нацелив дуло куда-то в просвет жидких октябрьских крон.
Расталкивая кустарник, я пробрался к площадке летнего кинотеатра. Кинотеатра не было уже много лет, под ногами, теряясь в жухлой траве, хрустело крошево битого стекла. Смахнув листья, сел на уцелевшую скамейку. Здесь было привычно думать о детстве, когда эта часть парка, заросшая и заброшенная, казалась мне каким-то таинственным запретным миром, когда я не знал, чем заканчивается аллея и смутно предчувствовал за ней что-то чудесное, а против воли думалось о ней… Час назад она была на вокзале, в пыли платформы отпечатывались звёзды с острыми лучиками – там, где она прошла – где она теперь, на каких улицах, в каких дворах будут оставаться эти звёздочки через день, через неделю, через месяц… Кто и когда заметит, что она оставляет именно такой след, кто – так же, как и я – ища его, будет повсюду вглядываться в дорожную пыль, в грязь, в снег?
Снег… С неба действительно срывались одинокие снежинки, невесомо опускались на асфальт и тут же таяли, оставаясь в его памяти только тёмными, едва заметными крапинками. Ну какой ещё снег в октябре? Я подставил ладонь; снежинка, покружившись над ней, послушно легла и исчезла от соприкосновения. Ещё одна… Ещё… Если бы всё в жизни так легко давалось в руки, как они! И не исчезало бы, как они исчезают, тая, как незаметно исчезла из моей жизни она, как исчез Слава…
Когда стемнело настолько, что я уже не видел, а только чувствовал ладонью невесомые, влажные прикосновения, я умылся собранной влагой и пошёл к автобусной остановке.
У входа в парк на крыше старой «копейки» тлел огонёк такси. Я дёрнул на себя дверцу.
– Куда? – безразлично спросил таксист из прокуренной темноты.
– Да куда-нибудь…
Мгновение он сопел – думал, что мне ответить.
– Деньги покажи… – наконец потребовал он.
– Другое дело… – получив всё, что у меня было, удовлетворённо прокряхтел он. – Ну так едем куда?
– Туда, – я махнул рукой в перспективу улицы.
– Туда, – пробормотал таксист, словно пытаясь найти в слове какое-то неизвестное прежде значение. – Туда.
Закряхтел стартер, и машина, перебравшись через бордюр, выкатилась на дорогу.
– Ничего, что музыка? – спросил таксист примирительно.
– Ничего…
– Могу другое поставить.
– Пусть… – я пожал плечами и вдруг спохватился: – А у вас нет «Адажио» Альбинони?
– Кого?
– Да нет, ничего, – пробормотал я и стал смотреть в мутное окно.
Струйки воды, то сливаясь, то разбегаясь между собой, исчерчивают лобовое стекло. Капли рассеивают преломлённый свет фонарей, образующий – сквозь веки – причудливые геометрические фигуры. Уехать! Старая машина, обязательно очень старая, с одуряющим, солоновато-жирным запахом бензина, с дребезжащим мотором, с мягкими, давно продавленными сидениями, с истёртой до блеска кожей руля и скрипящим дворником, и фыркающим – до дрожи во всём корпусе – стартером; обязательно очень старая, и потому по-домашнему уютная, безопасная – её время уже прошло, пахнущая старостью и пылью, пылью и старостью – в ней можно убежать от мира и времени, уехать в стянутую струнами дождя ночь, и больше никогда не найтись, катиться по одинаковым улицам, когда из мокрой темноты со всех сторон наплывают квадраты света, и мутная даль вся в пузырьках фонарей, как щекочущий газом в носу напиток, сидеть впереди, рядом с водителем и прислушиваться к себе, к тому, как тяжелеют веки и приятно разливается по телу сон, и останавливается время, и кажется вечной эта дорога, и эти фонари, пунктиром выстроившиеся по сторонам улицы, и растерянно мигающий оранжевым светофор – это было то ли всего минуту назад, то ли тысячу лет назад, то ли всегда, как и ты сам.
И пусть плывут по потолку, обитому чем-то мягким, разноцветные отсветы витрин, неоновых вывесок, и скачет по дороге, выхватывая неровности, желтоватый свет фар, и вспыхивают снежинки и брызги из-под колёс машины, проезжающей впереди, и навсегда над ними схлопывается глухая, выстоявшаяся темнота, лопаются пузырьки фонарей, теряясь в хитросплетениях ветвей, а над всем этим – выцветшие, нездорово-серые от отражённого света города облака, тяжёлые, насупленные облака, роняющие тёплые, сразу же тающие снежинки, и тёмные прожилки тополей над крышами пятиэтажек, и застывший в подсвеченном изнутри проёме двери одинокий силуэт; асфальт неровный, весь топорщится неуклюжими складками, весь в трещинах – могучий напор корней, гребешок деревянного стрельчатого забора, белеют острия в наивной попытке показаться нарядными; шевеление мокрого гравия под колёсами, выступающие из темноты бугорки дороги, а где-то далеко, над облаками, по-прежнему несутся в своём бесшумном круговом беге каменные шары, и в этих пустых, ледяных пространствах нет ни звуков, ни слов, ни радости, ни печали, есть только глухая, безучастная, холодная вечность, прекрасная и завораживающая своей неприступностью, и так легко в полусне охватить её, обнять туманным обрывком мысли, который тут же – как только приоткроешь глаза, рассеется, соскользнёт обратно в небытие, и ты – снова человек, простой человек, частичка тепла среди вселенского холода, и вместо необъятной вечности, неизъяснимой печали застывших в нерушимой тишине космических пространств – прилипший к стеклу прошлогодний лист с разбегающимися от стебелька бурыми прожилками, которые проявляются в свете одинокого фонаря, вместо звёздной, кружащейся бесконечности – рой снежинок, вьющихся в конусе света, вместо безмолвной музыки сфер, гармонии повторяющегося, размеренного движения – кряхтение мотора на подъёме избитой дороги, стеклянный хруст переключения передач, и какой-то упоительный восторг от невероятности того, что это железное существо каким-то загадочным образом живёт, движется и прячет тебя от мира, а планета неощутимо летит куда-то, за доли секунды проделывая расстояние, на которое здесь уходит час, два, и всё незаметно для тебя стремится куда-то, подчиняясь неведомой строжайшей логике – время, планеты, колёса, облака, стрелки на приборной панели, капли на стекле, вздувшиеся, готовые вот-вот лопнуть мохнатые облака, бусины фонарей, отплывающие в прошлое, биение сердца, которое теперь, в полусне, так легко почувствовать, начала, концы, дни, ночи, всё охвачено силой притяжения, и вращается, готовое вот-вот влиться в воронку прошлого.
Окна горели вразнобой, исчерченные, словно трещинами, ветвями. Подъезд оказался заперт, и я приплясывал перед дверью, оставляя в грязи мокрые следы, пока наружу не проскользнул кто-то невидимый в хрустящем дождевике. Я нырнул на лестницу, скользкой от пота ладонью хватаясь за перила, в темноте добрался до третьего этажа, нашёл квартиру и на ощупь проверил номер.
Что я сейчас скажу? Впрочем, какая разница…
Нащупал, но долго не мог решиться нажать пуговицу звонка. Прикосновение отозвалось далёкой трелью.
Сердце билось часто и сильно, я чувствовал его сквозь куртку, прижав ладонь. Жадно ждал шороха за дверью. Когда понял, что никакого шороха, никакого движения не будет, сам не зная зачем, позвонил ещё раз. И ещё. Тихо.
Снилась она, конечно. Пуговица, готовая оторваться, сверкала на солнце. Говорил ей что-то, она смущалась, теребила пальцами серёжку, на которую тоже больно было смотреть.
Проснулся посреди ночи. Между небом и землёй ровными белыми строками натянут снег, словно сейчас, ночью, когда никто не видит, проверяют зимние декорации. Не зажигая свет, пробрался к тумбочке и перетянул на стол, поближе к кровати, проигрыватель. Долго рылся в шкафу, пока на ощупь не нашёл нужную пластинку. Зажглась зелёная лампочка, в колонке ожил обещающий, успокаивающий треск, а потом в нём как будто открылась огромная глубина, неведомые космические пространства – первый аккорд органа.