В ответ на звонок – какое-то осторожное шевеление. Острая точка света в глазке на мгновение гаснет, потом вспыхивает вновь.
За дверью воцаряется вопросительная тишина. Неисправный замок несколько раз бестолково щёлкает вхолостую, наконец нужные детали соприкасаются, и в проёме двери, плечами заслоняя тусклый свет мутного окна, вырастает Слава.
– Бороду отпустил?
Всё та же застиранная до скатавшихся шариков серая фланелевая рубашка, только куда-то пропала вечно торчащая из нагрудного кармана трёхцветная авторучка, в волосах – едва заметной сединой – кошачьи шерстинки.
– Проходи.
Его широкая спина, на мгновение заслонив свет из кухни, исчезла в дверном проёме.
С обувной тумбочки спрыгнул кот и с осторожностью неузнавания принялся смотреть на меня бессмысленными жёлтыми глазами.
Как давно я не был здесь! А всё осталось таким же. Ковёр на стене, неровный, скользкий линолеум, бормотание и фырканье холодильника, на подоконнике – давно засохший столетник. Кот улёгся на столе и продолжал безразлично смотреть на меня.
– А где гитара?
– Продал, – пожал плечами Слава.
– Зачем?
– А зачем она мне? – удивился он и начал задумчиво мять рукой подбородок. – А вот у меня не растёт что-то борода. Не знаешь, может, крем какой-нибудь есть, чтобы волосы росли лучше?
Шаркали старые часы, нарезая тишину на ровные доли. Где-то за стеной шевелилась вода в трубах отопления.
– А чем вообще занимаешься? – спросил я.
– Да так… ничем.
– Лежишь?
Пожал плечами:
– Бывает. Телевизор ещё смотрю.
– И что там?
– Да новости.
– Хорошие хоть?
– Да так…
В окнах стояло сырое, выстывшее небо октября, тёмное сквозь гардину. И странным казалось, что под ним суетятся люди, бегут куда-то, прячась на ходу под тёмно блестящие купола взрывающихся зонтов. Это небо как будто исключало всякое движение под ним, своей суровостью не допуская суеты, а тараканья суета улиц всё равно кипела, такая же, как всегда.
Берёза под ветром всплёскивала ветвями, они ложились на небо штрихами косых линий. Вот сейчас эти линии накроют трубу котельной, черкнут по ней, и я встану, чтобы уйти, подумал я и невольно удивился, что так жду этого.
– Ну, заглядывай как-нибудь… – предложил с неохотой Слава.
– Обязательно, – соврал я.
– А какие люди в столице? – окликнул меня, когда я был уже на лестнице.
– Разные…
– Ну, такие же, как у нас? Может, на лицо другие? Или одеваются не так, как мы? Или говорят по-другому как-то?
– Да люди как люди…
– Возвращаться будешь? – спросил он, через перила свешиваясь в пролёт.
– Не знаю…
– Ну, как вернёшься, заходи тогда… посидим…
Когда я проходил мимо её дома, на третьем этаже светилось её окно – кто знает, она ли там была или кто другой?
Тогда, три года назад, мы – я и Слава – стояли на этом же месте, под этим окном, только тогда ещё здесь была беседка, вся в диком винограде, от которой осталась одна бетонная плита, служившая полом, и ржавый штырь, на котором держался стол.
– Интересно, что она сейчас делает? – Слава смотрел вверх немигающими глазами и не мог скрыть глуповатую улыбку счастья. – Представь, может быть, она читает моё письмо.
Тёмным пятном мелькнул за шторой чей-то, может быть, её силуэт, и Слава дёрнул меня за рукав:
– Пойдём.
Этажом выше её балкона старичок в клетчатой рубахе курил и стряхивал пепел в жестяную банку, снаружи прилаженную к раме. Он видел уже всё в жизни, и никакого дела ему не было до нас, и от этого ощущения чьего-то всезнания особенно остро думалось о времени.
И Слава, чтобы сменить тему разговора, пошёл даже на то, что вспомнил о нашей книге:
– Мы не решили… Он ведь встретит себя?
– Двойника? Нет, он никогда не должен встретить своего двойника. Это первое правило путешественника во времени.
За домом набросился ветер – растрепал волосы, парусом надул куртку. Среди городской суеты, окон этот ветер был какой-то нездешний, и казалось, будто всё вот-вот рассыплется под ним, как картонные декорации.
И я сидел на скамейке под окнами её дома. Голубой, ледяной свет фонаря, но совсем не холодно. Ветер волочил по асфальту полиэтиленовые пакеты, они, круглясь и надуваясь под ним, переваливались с ручек на раздутые бока. Ветер мелко стучал по асфальту дробью несущихся куда-то пустых сигаретных пачек, катил на меня пустые пластиковые бутылки, звонко подпрыгивавшие на бугорках, с шарканьем протягивал ломкие, сморщенные листья, грохотал железом на крыше какого-то из домов, и дом хлопал им, как крылом, словно силясь взлететь, вырваться из тяжёлой рамы окружавших его серых многоэтажек.
Борис КОЛЕСОВ. В сокровенной череде творительных минут
Стихотворение в прозе
Если стихотворение идет от жизни,
то придет оно в журнал не зазря…
Заведующий отделом писем
Во Владимирской Мещере, у Муромского леса, у деревни в ряду прочих неприметной, поодаль за срубленными «в лапу» амбарами, протекала речка-невеличка. За ней виднелся луг, несравненно способный для коровьего пропитанья. А за ним – пожалуйста, кому надо – безымянный овраг. И темный, и сырой, и неуютный, однако мохноногой таволге безо всякого спора симпатичный.
Вымахала она чуть не в рост человека. Много там толпилось вязолистных дудочек. Именно что видимо-невидимо. С малахитовыми пузыристо манящими купами, с изобильем высоких белых зонтиков, что цвели и благоухали разливанно цветочным океан-морем.
По дну сырого и темного вместилища струился неспешный ручеек. Набрал он сил в сумрачном затишке не сказать чтоб сверх всего потребного. Журчанья извилистого этого водопропуска посередь илистых бережков ничуть не услышишь, хоть нагибайся низко и прислоняйся лицом к холодной воде.
Чего у него в достатке наблюдалось, так это беспримерного постоянства.
Сколько помнили себя здешние старики – один тут хозяйничал: два года назад и пятьдесят тако же. За долгие свои лета пропилил он в мягком податливом склоне лишь копотливую щель.
На вершине горушки углубление обнаруживалось еще не широким и по мере мелким – даже слабосильная курочка перепрыгнет при желании.
Зато в самом низу, где значился выход на духмяный луг, раздавался овражек в плечах куда как заметно. По январским сугробным денькам здесь обычно катались ребятишки на санках с быстрыми полозьями.
Весной, когда обозначался теплейший апрель, заливала талая вода все напрочь углубления. Она утишиться не пыталась – неслась со всей возможной скоростью умывать мелкие осинки. Навалившись посильней, выворачивала из песков и мягких глинистых пород молодые сосенки. Спорый поток нес оглашенно хоть тонкий хворост, хоть что из толстых сушняков.
Знамо, случались пенные заторы. Как раз на исходе лощины, когда русло изгибалось дугой и обходило стороной молочную ферму.
До поры до времени мало обращали внимания на ручей в лесисто овражных логах. Ему только того и надобно: свободно, в звонкой привольности катит себе по закраине Муромской чащоры. Выбирается в чисто поле с березовыми колками. И гуляет по всему ополью, весело пошумливая, весеннюю черемуховую дебрь поднимая – с неискоренимо ежегодным удовольствием – ото сна зимнего.
Куда как много у него незагороженного раздолья, чтоб изливаться неупокойно средь просторной равнины. Нет препонов взволнованной его речистости до самой до речки Пекши. Которая, никакой не секрет, служит завсегдашним светлоструйным подарочком для более широкой Клязьмы.
Слыхали об Успенском соборе, что с многовековой красовитой неколебимостью стоит по-над добротворной Клязьмой со дней Владимиро-Суздальского княжества? Не думайте до упора, не сомневайтесь до помрачения разума, а только верьте невозбранно: древнее ополье на диво размашисто простерлось среди медоносной гречихи и волнистой ржи.
Глазом не окинешь его ликующих под солнцем полевых верст, этих истинно животворных приволий. Касательно ручья в черемуховых дебрях, не миновать ему стало что? Как раз подмывать берег излучины, где позволено было приподняться стенам новенькой молочной фермы. Он и старался – рыл землю изо всех своих упористых водоносных сил.
Тогда ему здраво сказали: хватит здесь творить потешно веселые шутки! Однажды по утренней росе пришли два трактора с ножами-отвалами, остро железными и крепкими.
Слой за слоем срезали они края глубокого по-обычности оврага. Пришлые машины тужились моторами, гремели, дымили сизыми выхлопами. Великанские ножи, до блеска отполированные землей, входили в глину безостановочно. Раз и за другим разом. Невероятно легко, даже играючи, словно – в домашнее масло.
Умягчившись, рыхлая почва сползала, укладывалась в провал. Наращивала плотину беспеременно, всё выше и выше. К вечерней росе, выпавшей вместе с туманом на луговые зеленя, за фермой встала запруда, накрепко соединив края лога. Была из себя аккуратная да ладная, и со всей деревни сбежалась ребятня, чтоб полюбоваться тракторной поделкой.
Все на глинисто свежем гребне уселись. Галдя, ровно стая пичуг, стали поджидать, когда наполнится пруд, глянцевито сверкающий, плещущий шаловливыми проказницами-волнами. Покамест нет особо гулких валов, нет озорной пены? Ан и ладно! Подождем, сейчас возьмет, усилится водной рябью, объявится ободрительно шумное озеро.
Ручеек не вот вам торопился радовать зрителей, пусть все они здесь числились в поклонниках рыбалки по омуткам. И – развеселого купания хоть по июню, хоть по июлю.
У струи овражной не было приметно большой стремительности, однако имелось у нее, беспечно журчавшей, времени в достатке.
Не уходило еще лето – в ретивости горячее – на отдых.
В преддверии осенних дождей оно безоблачно, безветренно стояло себе и стояло.
Нисколько не отказывалось от дружбы с лучисто ярым солнцепеком – находилось как раз в середке августовского пребывания на земле ополья владимирского, урожайно гречишного, ржаного да пшеничного.