Вот где берет начало этот свет, вот откуда бьет этот луч любви и привета. Это свет русского православного бытия!
ПОРТРЕТ ОТЦА
Зарос щетиною колючей,
По дому бродит, туча тучей,
И власти густо материт.
Да что там власти! Все неправы,
Поскольку старые суставы
Опять грызет полиартрит.
Дитя войны, дитя разрухи,
Дитя российской голодухи,
Он все-таки остался цел.
Поколесив по белу свету,
Купил под старость избу эту –
И вместе с нею заскрипел.
Встает – и вместо физзарядки
Клянет негодные порядки
И сельскую тупую знать.
Кряхтит, что если б был он молод…
А я ему: «Поедем в город!
Там легче думать и дышать!»
Молчит, мрачнеет почему-то,
Щетину трет – и рубит круто:
«Я с вашим городом знаком –
Там люди в кучах! За оградой!
Не дышат утренней прохладой!» –
И грозно машет кулаком.
Такой вот, несколько иронический портрет моего отца нарисовал я в самом конце 80-х годов прошлого века, за несколько лет до кончины Феликса Михайловича. Таким и был в свои шестьдесят лет мой папа – ворчун, ругатель, мечтатель, большой любитель Пушкина, сам пописывавший стихи. Именно так он и разговаривал в быту, постоянно вставляя в свою речь раскавыченные цитаты из произведений любимого поэта.
Эта наклонность возникла не на пустом месте: по линии отца многие в моем роду любили художественную литературу. Постоянно читал книги дед Михаил Андреевич, дружил с печатным словом прапрадед Яков Андреевич, выписывавший на дом журнал «Нива» и даже бывший одно время волостным писарем. А на эту должность брали тогда, в первой половине XIX века, далеко не каждого даже из владевших грамотой – ведь писаря практически вершили все дела в волостном правлении. Значит, прапрадед выделялся на общем фоне.
С незапамятных времен мои предки по отцовской линии жили в большой деревне Верхнее Березово, что стояла в нижнем течении Шексны, в 90 верстах от впадения ее в Волгу. Принадлежали они к разряду казенных крестьян, а по жизни были искусными плотниками и столярами, любившими в свободное время бродить по лесу с ружьишком и удить на реке рыбу. Без «Шохны-кормилицы» эти люди не представляли своего житья-бытья, знали ее, как свои пять пальцев. Прадед мой, Андрей Яковлевич, летом даже подрабатывал речным лоцманом, водил пароходы из Рыбинска в Белозерск и обратно.
Фамилия Чеканов (с ударением на «о») появилась в этом старинном крестьянском роду внезапно, по неясной причине, – а искони представители нашего рода носили фамилию Комлевы. Эта фамилия прослеживается по ревизским сказкам с 1850 года. Предположительно, моим прапрапрадедом по отцовской линии был крестьянин Андрей Иванович Комлев, родившийся около 1828 года. Семейная легенда гласит, что во время одной из переписей населения двое сыновей Андрея Ивановича, Яков и Василий, решили взять себе новые фамилии. Василий велел писарю записать его не Комлевым, а Пугачовым.
– А меня пиши – Чокановым! – добавил Яков.
Так вот и завелась в Верхнем Березове фамилия Чекановых. Но вправду ли это было именно так, мне еще предстоит раскопать в архивах…
***
В семьдесят первом году,
в полдень, в июле,
в знойном полубреду,
в шмелином гуле
лежал я, спиной к земле,
думал о счастье…
Вверху, в голубом тепле,
плыл ястреб.
Облако передо мной
перемещалось,
сзади плотик земной
плыл, качаясь.
Ветер ласковый дул,
помню,
в семьдесят первом году,
в июльский полдень…
Так порой выпадал я в юные годы из своего биографического времени, становясь единым целым с моей планетой, летящей в эти самые мгновения в черных космических глубинах. Земля мчалась, прижимая меня к себе, и ее время на мгновения становилось моим.
Но я был очень молод. И в этом своем раннем стихотворении увидел только то, что отражалось тогда в моих зрачках: голубое небо, белое облако, штрих парящего ястреба… Для того, чтобы установить на своих человеческих часах время Земли, нужно было повзрослеть.
Наверное, моя планета просто оберегала меня в ту пору от своего печального знания о мире. Ведь мать никогда не показывает ребенку ничего страшного, не рассказывает ему о своих бедах и тревогах. Потому-то, прижимаясь к ней, безмятежное дитя и грезит о счастье…
ОЧАРОВАННЫЙ
Шли бревна по реке… И сквозь туман
Бежал по ним кудрявый мальчуган.
Он резво прыгал со ствола на ствол –
И зыбкий след за ним по бревнам шел.
Далекий берег цвел и щебетал,
И мальчик очарованный бежал,
Не ведая ни страха, ни печали –
Его манили солнечные дали,
Зубчатый лес, зеленые кусты,
Просторный луг и пестрые цветы.
О, торопись!.. Не то заплачет мать.
Здесь главное – бежать, бежать, бежать,
Не задержаться на одном бревне…
Остановись – и канешь в глубине!
Одна из опасных забав моего детства – бег по шатким бревнам молевого лесосплава, крутящимся под ногой и уходящим в воду даже под невеликой тяжестью мальчишеского тела. Сегодня, когда я смотрю из полувековой дали на себя самого, бегущего по реке, даже сердце сжимается: ведь стоило бы мне тогда поскользнуться, и…
Но Господь милостив. Может быть, и сам этот опасный опыт был послан в мою биографию лишь для того, чтобы я однажды, в конце 70-х годов, написал стихотворение о вечном человеческом стремлении к чему-то чудесному и манящему, об извечном нашем движителе – очаровании…
Очарование, сколько раз в течение жизни я испытывал твою власть!.. особенно меня влекли к себе женщины. Я очаровывался взглядом женщины, лицом женщины, фигурой женщины… однажды даже был очарован умом и образованностью женщины. И лишь прожив десяток лет под одной крышей с доктором наук, понял простую истину, которую знает любой пастух в русской деревне: женщина – это только женщина, всего лишь женщина…
Были (и есть) и другие очарования в моей жизни. Я до сих пор способен очаровываться красотой природы, тайнами космоса, волшебством поэтического слова. Похоже на то, что мальчик, стремительно бегущий по опасным бревнам моего детства, никогда не умрет во мне, а будет вечно бежать к цветущему берегу своих фантазий.
***
Ночь. Река в золотых столбах.
Стынет город.
Шелестят стихи на моих губах.
Я так молод.
Я так молод. А вы – нежны
И печальны.
Только льдинки в глазах видны
Не случайно.
Не случайно. Иль вы в душе
Впрямь жестоки,
Иль вам кто-то читал уже
Эти строки…
Большой город, учеба в вузе, новые знакомства, влюбленности, свидания, ночные прогулки по набережной Волги, новые удачи и новые фиаско, побеги со скучных лекций, студенческие пирушки, разговоры обо всём на свете… Я ринулся во всё это с неистовым пылом юности, веря каждому новому человеку и каждому сказанному им слову. О, как больно саднили мои разочарования!
Довольно скоро я вбил себе в голову (во многом под влиянием идей Василия Шукшина, посмертная слава которого гремела тогда на всю страну), что в моих житейских неудачах виноват не кто иной, как сам город – город как духовный феномен, скрывающий за своими блистающими огнями лишь ложь, вражду и пошлость. Логика мысли вела к решению оставить Ярославль после окончания вуза, уехать в деревню, работать учителем истории, сеять разумное, доброе, вечное…
Но в жизни вышло иначе.
ШЕПОТ
Куда-то делся прежний пыл…
Но больше память виновата –
Я даже имя позабыл,
Которое шептал когда-то.
И помню только шум лесной
И шепот, иль подобье вздоха:
«Хороший мой, случайный мой,
Найди мне мужа… Мне так плохо…»
Незримый вихрь ее унес
Туда, где всех нас Бог рассудит.
С тех пор я видел много слез
И рваных, одиноких судеб.
Да и свою протер до дыр.
Живу без цели, без расчета,
Но пристально смотрю на мир,
Как будто бы ищу кого-то.
Не удается отыскать!
Цела причина беспокойства:
На всех, на всем лежит печать
Печали, боли, неустройства.
И до краев душа полна
Такою горькой мыслью тайной,
Как будто шепчет вся страна:
«Найди мне мужа, мой случайный…»
Женщина нуждается в муже, как страна нуждается в лидере, – и никто не разубедит меня в обратном. Промискуитет доступен лишь богатым «синглам», а их никогда нигде не бывает много. Поэтому государство держится на плечах семей.
Но как же трудно женщине найти мужчину, способного стать главой семейства! Особенно той женщине, что выросла в доме, где не было рядом надежного отцовского плеча, ежедневного примера взаимной уступчивости и согласия. Ни в школе, ни в вузе у нас не учат потенциальную жену и мать главному в ее жизни – витью гнезда, и порой такая женщина обречена всю жизнь искать тот недостижимый идеал мужчины, который сформировали в ее душе болтовня подруг, романтическое чтиво и голубой экран. Она ищет, но не находит, живет без мужа, у нее нет детей, – а значит, государство лишается еще одной из своих маленьких опор.
Впервые я задумался об этой проблеме в конце 80-х годов, когда сочинял «Шепот». Глубинная связь шаткости семьи с неустойчивостью державы была мне ясна, но выхода из этой ситуации я тогда не видел.