Однако самое страшное то, что нынешняя молодая генерация еще более несвободна! До Литинститута я преподавал в РГГУ долгие годы, двадцать лет, это ведь уже как будто «либеральные» времена, но видел, что с каждым годом все боязливее и боязливее становятся студенты. Это что-то очень странное: они, например, боялись возражать мне, боялись каких-то возможных «последствий», что ли, а я ведь за возражения только оценки повышаю! И теперь я уже и не знаю, что должно произойти, чтобы эта несвобода, какой-то непонятный страх – я даже не понимаю перед кем и перед чем – все-таки прошел.
Не знаю, будет ли это утешением, но я могу сказать, опять-таки на основе своих личных впечатлений, что на Западе, в США, атмосфера тоже меняется в сторону несвободы. Когда я работал в Америке, в университет можно было прийти с набитым книгами рюкзаком в час ночи, пройти в библиотеку и листать там редчайшие книги: никто за тобой не следил, никто не проверял, не вырываешь ли ты, например, страницы, больше было доверия к человеку. Сейчас же некоторые мои знакомые профессора, выехавшие в 1974-м году в США по известной квоте, говорят, что Советский Союз, из которого они бежали, сейчас, мол, настиг их там. Но все это мне, в частных беседах, не публично. То есть тебя могут вызвать к руководству из-за книг определенного рода, которые ты выписываешь в библиотеке, и спрашивать, как в парткоме: «А что это у вас за интересы такие?» Подчеркну, что сам я с подобным не сталкивался, может быть, они и преувеличивают, не знаю, но ограничение личной свободы, когда стараются влезть без спроса в твою личную жизнь, все-таки сильно ощущается и «там».
– Да, Иван Андреевич, но получается, что там все-таки идет обратный процесс, а у нас же сейчас поколение, которое теоретически уже может, но почему-то не хочет быть свободным.
– Ну, они скорее хотят «продать» свою свободу за что-то более осязаемое, это еще Достоевский предрекал Великим Инквизитором. И если говорить о Великом Инквизиторе, то и с христианством не все в порядке, в том числе и в Европе. В Риме, где я как-то три месяца работал, католики мне говорили, что, может быть, даже в этом поколении мы еще застанем гонения на христиан в Европе.
Вы же сами говорите, что у нас человек доброй волей отказывается от своей свободы. Доброй волей, без пыток. Моя позиция такова, что нужно любой ценой сохранять личную свободу, которая в данном случае выражается в личном мнении. Мне легко так говорить, но, чтобы иметь право так говорить, мне пришлось в некотором смысле в свое время пожертвовать своей профессиональной карьерой. А все-таки нужно сохранять свою свободу любыми способами.
Я думаю, мы стоим на пороге существенных изменений. До этого четверть века назад было вообще все зацементировано, но сейчас что-то начнет происходить, несмотря на отмечаемую мной регенерацию советских форм сознания. Может быть, станет еще хуже, даже и резко хуже, но все равно – в каком-то смысле – это «лучше», чем болотная трясина, в которую тебя как будто бы прямо за ноги затягивают. Ведь это все как-то неправильно: какая-то вялотекущая шизофрения, она скучна даже как шизофрения. Она должна измениться, поэтому нужно быть более свободными людьми. Не бояться. Главное – не бояться, внутренне не бояться. Это трудно, потому что давление среды очень сильно, но это самое главное. Что касается грядущих перемен, надеюсь, что, может быть, и я что-то такое увижу.
В связи с этим вспоминается один записанный разговор. К вопросу о «галочке» на бумажке. «Заметь, вся революция делается по бумажке, – просвещал Владимира Бибихина Алексей Федорович Лосев. – В 1919–1920 годах я был в Нижнем Новгороде. Так ты знаешь, сколько нужно было документов для проезда? Десятки документов. Идет бригада проверяющих. Мой сосед вынимает целую колоду бумаг. “Тут ничего нет”. Тогда он из другого кармана достает еще пачку документов. Проверяющий плюнул и ушел… У меня такое впечатление, что и сейчас (запись 1972 года) все по бумажке. А после двадцать четвертого съезда и вообще дохнуть без бумажки нельзя. Не знаю, доживешь ли ты до нормального человеческого общежития (sic! – И.Е.). Я-то не доживу. Да и не уверен, что ты доживешь». Это очень грустная история, потому что и Бибихин не дожил. Но хочу верить, в отличие от Лосева, что два раза подряд одного и того же не бывает, поэтому хотя бы вы доживете. А может и я.
Вопросы задавали Алиса Саитбаталова и Мария Фокеева, 2014 г.
Школа русской философии
Николай ИЛЬИН. Лекция 1. Задачи школы. Что такое история? Две «истории русской философии». Tertium non datur?
Глубокоуважаемые читатели этих лекций! Дамы и господа!
Школа русской философии ставит перед собою четыре основные задачи:
1. Составить адекватное представление об истории русской философской мысли, выявить основные этапы этой истории.
2. Рассмотреть творчество ведущих представителей русской философии на каждом из этих этапов.
3. Овладеть языком (дискурсом) русской философии, ее ключевыми понятиями, категориями, идеями и концепциями.
4. Оценить современное состояние русской философии и перспективы ее возрождения и дальнейшего развития.
Отмечу уже сейчас, что вышеназванные задачи будут решаться в определенной степени параллельно; например, элементы решения третьей задачи будут присутствовать практически в каждой лекции. Подчеркну также, что предлагаемый курс лекций не будет ни апологетическим, превозносящим русскую философию до небес, ни нигилистическим, отвергающим возможность самостоятельной русской философии, живущей не только переводами с иностранных языков. Автор курса будет стремиться к тому, чтобы его лекции имели подлинно критический характер, в настоящем смысле древнегреческого слова κριτικός – способный к различению истинного и ложного.
Автор будет также стремиться к установлению «обратной связи» с читателями, к тому, чтобы по возможности придать лекциям «интерактивный» характер. Все лекции (кроме первой) будут заканчиваться контрольными вопросами и небольшими заданиями, связанными, как правило, с персоналиями тех или других русских философов. При этом роль читателя будет не менее важной, чем роль лектора – если сам читатель будет активно откликаться на содержание лекций своими вопросами, замечаниями и, конечно, возражениями, которые, однако, должны подкрепляться серьезной аргументацией. На такие возражения я буду непременно реагировать.
Вот краткое изложение моего понимания самых общих задач школы русской философии. Приступая к их решению, я отправляюсь от задачи, стоящей выше под номером 1. Но не потому, что это самая простая и давно решенная задача. Скорее наоборот. Тем не менее я начну именно с нее, чтобы по возможности эффективно преодолеть предрассудок, который является, на мой взгляд, главной помехой на пути понимания русской философии.
*
Что мы имеем в виду, когда говорим об истории русской философии? Вряд ли большинство читателей задумывалось над этим вопросом, а между тем с ним связана весьма серьезная, даже принципиальная проблема. Снова вспомним о древних греках, которым мы обязаны значительной частью терминов не только философии, но и культуры вообще. Древнегреческое слово ‛ιστορία означало рассказ о событиях прошлого. Заметьте: значения «события прошлого» слово «история» у них не имело, а это значит, что древние греки четко различали сами события и рассказ о них, или историческое повествование.
К сожалению, со временем это различие стало как-то стираться. В словаре Владимира Даля мы читаем: «История ж. слово, принятое от древних почти во все европейские языки, вообще в значение того, что было или есть, в противоположность сказке, басне; в тесном значении <…> повесть о событиях, о быте и жизни народов». Таким образом, точное (для древних греков) значение слова «история» признается у Даля «тесным», то есть узким, специальным, а заведомо неточное – основным. Винить в этом Даля, конечно, нельзя: он добросовестно описывал то, что имело место в живом великорусском языке. Имело и продолжает иметь: слово «история» значительно чаще означает для нас «то, что было», чем «рассказ о том, что было».
Между тем небольшого размышления достаточно, чтобы понять абсурдность такой подмены понятий. Будем говорить именно об «истории русской философии», хотя к такому же выводу приводит и размышление, скажем, об «истории физики». При этом я перенесусь в конец 1960-х годов, когда уже вполне сформировался мой интерес к философии вообще и к русской философии в частности. Почему я предпочитаю начать с того сравнительно далекого времени? Потому что тогда особенно рельефно выступала та проблема, которая сегодня, по сути сохранившись, как-то незаметно ускользает от внимания.
Речь идет вот о чем: тогда, в «советское время» я фактически оказывался перед выбором между двумя «историями русской философии», одна из которых была написана с официальных идеологических позиций, а другая – с позиций философов-эмигрантов т.н. первой, послереволюционной волны. Истории эти, как вы догадываетесь, были совершенно не похожи друг на друга, у них были совершенно разные герои, и даже второстепенные персонажи совпадали крайне редко. Какой из этих историй я должен быть верить?
В нашем небольшом кружке любителей философии (так сказать, любомудров 1960–70-х годов) господствовало твердое убеждение: веры заслуживает только эмигрантская версия истории русской философии.
На чем покоилась эта вера? Не сразу, но постепенно мне становилось ясно, что решающую роль здесь играло недоверие к советской «истории русской философии». Это недоверие было отнюдь не беспочвенным. Ограничусь одним примером. Книги советских философов уверяли, что своей вершины отечественная философия достигла в трудах В.И. Ульянова-Ленина (1870–1924). Но все мы учились в вузах, где чтение работ Ленина было обязательным. Многие от этой обязанности уклонялись, но я читал, по крайней мере, его основной философский труд «Материализм и эмпириокритицизм» (1909) и убедился, что это, если говорить прямо,