ничтожная книга, отличительная черта которой – язвительная ругань в адрес почти всех упомянутых в ней философов (кроме, естественно, Маркса и Энгельса). Примерно тогда же я читал книгу В.С. Соловьева (1843–1900) «Критика отвлеченных начал» (1880) и ясно видел, насколько эта книга солиднее, содержательнее и просто интереснее главного философского произведения Ленина.
Но почему я читал (и невольно сравнивал) с Владимиром Лениным именно Владимира Соловьева? Ответ очевиден: подобно тому, как Ленин был главным героем советской версии «истории русской философии», Соловьев играл ту же роль с эмигрантской точки зрения. Здесь, кстати, пора сказать, о каких эмигрантских сочинениях по «истории русской философии» идет речь. Собственно говоря, более или менее широкое (хотя, конечно, не официальное) хождение имели две книги. Это, прежде всего, «История русской философии» Николая Онуфриевича Лосского (1870–1965), изданная в 1951 г. Нью-Йорке на английском языке, а затем переведенная и изданная в СССР с грифом «для научных библиотек», то есть выдаваемая только по «специальному разрешению». Тем не менее в силу самого факта издания в СССР она была наиболее доступна, но, увы, не отличалась особой глубиной, да и перевод было трудно назвать качественным. Наряду с книгой Лосского необходимо назвать труд значительно более фундаментальный – «Историю русской философии» Василия Васильевича Зеньковского (1881–1962), изданную на русском языке в Париже в 1948 г. и до сих пор остающуюся основным трудом такого рода. При этом, отличаясь по основательности и глубине, обе названные сейчас книги представляют развитие русской философии в виде совершенно одинаковой исторической схемы, которую мы рассмотрим уже на следующей лекции.
А сейчас я отмечу еще два немаловажных момента. Во-первых, советские авторы подавали «историю русской философии» в подчеркнуто атеистическом виде, тогда как авторы-эмигранты выдвигали на первый план религиозный характер русской философии. Вот обстоятельство, которое сыграло в успехе эмигрантской версии даже более весомую роль, чем ее чисто интеллектуальные преимущества, ибо в 1960–1970 гг. значительная часть независимой интеллигенции искала путь не столько к философии, сколько к религии, а точнее, к «религиозному мировоззрению». Философия, не имевшая ясно выраженного религиозного характера, «религиозной доминанты», не принималась в расчет, какими бы чисто философскими достоинствами она ни обладала. Да и самого понятия «чисто философских достоинств» для адептов «религиозной философии» фактически не существовало, то есть не существовало представления о философии как самостоятельной культурной ценности.
По сути дела, не менее важен и второй момент, который необходимо отметить. Любая книга по истории философии должна покоиться на трудах самих философов, о которых она рассказывает. Если продумать это очевидное утверждение до конца, станет ясно: философию нельзя получить только из вторых рук, из сочинений ее историков. Здесь необходимо придти, и как можно раньше, к знанию из первых рук; по-настоящему усвоит учения Аристотеля или Канта лишь тот, кто читал не только их пересказ, но читал и продумывал сочинения самих творцов этих учений.
Однако в случае русской философии дело с чтением и осмыслением первоисточников обстояло из рук вон плохо. Читались, в основном, Н.А. Бердяев и В.В. Розанов; немногие одолевали такие книги, как «Свет невечерний» С.Н. Булгакова или «Столп и утверждение истины» П.А. Флоренского. Даже у такого кумира, как Владимир Соловьев, обращали внимание, главным образом, на его публицистику (типа «Русской идеи») и на близкие к беллетристике «Три разговора». Но главная беда была даже не в бессистемном характере этого чтения. Главная беда была в другом: круг чтения нашей интеллигенции, отбросившей официальные представления о русской философии, жестко ограничивался авторами, которые занимали самое видное место в эмигрантской «истории русской философии». Читать авторов, второстепенных с точки зрения этой истории, а то и вовсе в нее не попадавших, практически никому не приходило в голову.
*
Подведем промежуточный итог. Если вдуматься в ситуацию с двумя «историями русской философии», то становится ясно: своим авторитетом эмигрантская версия обязана, в первую очередь, крайнему убожеству версии советской. Далее, эмигрантская версия, используя, опять-таки, специфику советского времени, привлекала к себе всех тех, кто не сознавал принципиального различия религии и философии, а потому не понимал и их настоящей связи, видел в «религиозной философии» нечто вроде «нерушимого союза» сиамских близнецов. Опираясь на это ложное представление, эмигрантская «история русской философии» установила некую иерархию русских мыслителей, вытолкнув на обочину русской мысли тех, кто на деле прокладывал ее столбовую дорогу. На эту столбовую дорогу необходимо вернуться, но сначала надо хотя бы определить ее направление. Впрочем, сказать нечто важное об этом направлении можно и нужно уже сейчас.
Как уже отмечалось, любая история русской философии в той или иной степени субъективна. В этом нет, по существу, ничего удивительного, ибо философия – это дело мыслящего субъекта, причем мыслящего, в первую очередь, о самом себе, согласно древнему завету: познай самого себя. Тем самым направление философского познания указано вполне недвусмысленно – это направление к самопознанию человека. Если оно существовало в русской философии, оно должно быть ясно опознано.
Казалось бы, после краха «принудительной» советской идеологии настало время для разработки исторической концепции русской философии, адекватной субъективности философии как таковой. Вместо этого практически вся масса бывших советских философов, став в одночасье «российскими», принялась клонировать эмигрантскую «историю русской философии», где отмеченное сейчас направление было – в качестве направления – фактически проигнорировано, его удельный вес в истории русской мысли был «минимизирован» путем недоговорок и умолчаний. Это нашло особенно ясное выражение в той схеме истории русской философии, которую разработали авторы типа Зеньковского и Лосского. Хотя эта схема не выдерживает пристального взгляда, для взгляда поверхностного или неопытного она достаточно правдоподобна. И поэтому начать следует с ее критического (в указанном выше смысле) изложения.
Всего вам доброго и до следующей лекции!
(Лекция 2. Господствующая схема истории русской философии, ее следствия и несостоятельность.)
София культуры
Вячеслав АЛЕКСАНДРОВ. Введение в философию Православия
(очерки о Любви, Любви к Свободе и Истине)
Продолжение
Покаяние
Никакие средства лечения наших недугов не дадут желаемого результата без того, что в христианстве называется ПОКАЯНИЕМ. Каждому здравомыслящему человеку понятно, что если он поражен какой-либо болезнью, то самые эффективные лекарства без соблюдения прописанной диеты не принесут облегчения. Конечно же хочется, чтобы в нашу жизнь как можно реже вторгалось зло, но оно, как и любая другая болезнь, поражает только ослабленный организм, поэтому желающим изменения жизни к лучшему необходимо исследовать причины – почему мы и наши близкие слабо защищены от наступления неблагоприятных, опасных событий.
Корнем зла и, соответственно, бед и болезней, нас настигающих, принято считать самолюбие и гордыню. Это действительно так, потому что когда они поражают наше сердце, оно утрачивает способность любить, воспринимать себя в единстве с другими людьми, творением и Творцом. Что характеризует душу гордеца? То, что она личные интересы ставит превыше всего, а для их достижения не гнушается нарушением прав других людей; не усматривает преступления в деяниях, связанных с разрушением элементов окружающего мира.
Гордость как стремление возвыситься над окружающими людьми предполагает для получения того, что может принести ей удовлетворение, применить силу отчуждения этого от действительности. Прямые и сокрытые формы паразитирования – именно это характеризует самолюбца. Даже если человек, создавая что-либо, трудится не покладая рук, но при этом не учитывает интересы других, разрушает природу, то он не перестаёт быть паразитом, ибо пользуется чужим, а не тем, что создал самостоятельно. Благом является только то, что является благом для всех. Опасно подходить к вопросу сотворения добра отвлечённо, абстрактно.
Нам хорошо известно, что проще всего любить не «ближнего», а «дальнего». Проще всего подать от своих избытков милостыню. Любая благотворительная деятельность для того, кто её осуществляет, принесёт только вред, если она служит поводом для оправдания своего нежелания давать своим близким именно то, чего они от нас ждут на самом деле: любви, заботы, сострадания.
Все мы окружены людьми слабыми, больными, несчастными, а если это наши родные люди, то нередко мы сами являемся одной из причин пребывания их в недолжном состоянии. Внешнее богатство в этом случае от недуга не избавит. Напротив, оно может послужить причиной ухудшения и без того плачевного состояния. Если человека не научить создавать необходимое для своей жизни своими руками, то это обернётся для него самой страшной потерей – потерей сил.
Пока наше сердце остаётся пустым, не способным отдавать любовь ближним, то мы в результате своей деятельности кроме возрастающего в нём напряжения и неудовлетворения ничего не получим. Только выяснение и устранение причин нахождения нашей души в недолжном, т.е. греховном, состоянии поможет достичь мира в собственном сердце, выстроить добрые отношения с окружающими нас людьми. Как говорит епископ Диоклийский Каллист (Уэр): «Каяться – значит смотреть не вниз, на свои собственные недостатки, но вверх – на любовь Божью; не назад, упрекая себя, но вперёд – с доверием и надеждой. Это значит, видеть не то, чем я не смог бы