Чтоб, лёжа вечером возле дивана,
Пёс вместе с нами смотрел бы кино.
Мы бы купили красивый торшер,
Кресло-качалку, ковер для гостиной,
Чешский хрусталь под игристые вина
И деревянный карниз для портьер.
Мы всё придумали до мелочей:
Два полотенца на кухне в цветочек,
Полку под книги и имя для дочки…
Жаль, только вышло, что дом тот ничей.
***
Жарким дыханием мне в плечо,
Зноем по позвонкам на шее —
Так упоительно горячо,
Так восхитительно сердце греет…
Щедро июнь разбросался теплом,
Спелой клубникой ладони испачканы,
Просто не думаю ни о чём
И хохочу, потому что счастлива.
Солнце, рассыпавшись на лучи,
Гладит меня по веснушкам рыжим,
Слышу, как ярко оно звучит —
Лето на раскалённой крыше.
***
В детстве забот-то было:
Ссадина на коленке,
Вдруг расплелась косичка,
Мячик пропал в траве.
Я всё вокруг любила,
Кроме молочной пенки,
Запаха жжёных спичек,
Йода и сна в обед.
Так поскорей хотелось
Вырасти – взрослым проще
И интересней даже —
Взрослые могут всё!
Выросла, повзрослела,
Ссадины стали больше,
Йод перестал быть страшным,
Жалко, что не спасёт.
***
Осень приходит в мысли,
Птицами не щебечет,
В берег волной не бьётся
И не трещит морозом,
Вяжет свой плед из листьев,
Чтобы укутать плечи,
В нити вплетая солнце
И горьковатый воздух.
Осень поёт ветрами,
Смотрит с улыбкой в лужи,
В путь запускает с клёнов
Жёлтые вертолёты —
И, опадая в память,
В такт с листопадом кружит
В парке вокруг влюблённых
Вальс по дождливым нотам.
В чае – лимон с корицей,
В небе размыта стая,
В сумочке зонтик зябнет,
Свесился шарф наружу.
Рыжая, как лисица,
В старом пальто, босая,
Спрятавшись в лето бабье,
Осень приходит в душу.
***
Вечер замерз, и дождя тихий шорох
Плёлся по улицам сонного города…
Знала ли я, что люблю светофоры?
Нет, раньше знать это не было повода.
На перекрёстке шептал что-то ветер
Окнам домов вдоль пустой магистрали,
Красным напротив горел человечек,
Словно смущённый, что мы целовались.
В тёмном такси, торопящемся к дому,
Я улыбалась, когда мне навстречу
На светофоре другом вспыхнул снова
Тот же смущённый сигнал-человечек.
***
Старый автобус продрог,
Окна в холодном и белом.
Грею, как в детстве, кружок,
Только уже не так смело.
В нём фонарей огоньки
Льются сквозь стужу и манят,
Варежка с левой руки
Спряталась в правом кармане.
Вечер ноябрьский пуст —
Может, хотя б на немножко
Мысленно в детство вернусь,
Грея кружок на окошке…
Художественное слово: проза
Вячеслав АРСЕНТЬЕВ. Как они там?
Рассказ
Александру Васильевичу Веснину стал сниться один и тот же сон. Пожилая женщина с неясными чертами лица являлась ему и задавала короткий, но неизменно повторяющийся вопрос: «Как они там?»
Веснин понимал, что вопрос она задает именно ему, но кто эти «они» и где это «там», поначалу уяснить не мог. А женщина ничего не объясняла, просто спрашивала, протягивала руку – будто хотела погладить его по голове – и пропадала.
Однажды, проснувшись утром, он вдруг понял, кто эта старуха: это же бабушка Катя! Его родная бабушка, мать отца, приходит к нему в его зыбких снах, и просьба ее проста и конкретна: она хочет знать, что стало с ее самыми близкими, с теми, кого оставила на земле, после того, как ее, пятидесятивосьмилетнюю, доел рак желудка. Сашке Веснину тогда чуть за годик перевалило, и вспомнить бабушку он теперь, конечно, не мог, но по рассказам родителей знал, что умирающая часто просила дать ей подержать ребенка и высохшей слабой рукой гладила его по головке, что-то чуть слышно нашептывая.
Фотографий Катерины Груничевой, ни молодой, ни старой, – никаких совсем! – не осталось. Даже самой захудалой карточки, совсем простенькой, излаженной сельским фотографом-неумехой, не нашлось в деревянных рамках на стене деревенского дома Весниных. Потому, наверное, и старуха во снах лицом никак не обозначалась.
Александр Васильевич не верил ни в черта, ни в бога, но, как всякий человек, выросший в деревне и с детства наслушавшийся небылиц о всякой нечисти, хранил в своей душе следы примитивного суеверия. Уже будучи взрослым, он много раз слышал рассказы о том, как умершие приходят во снах к своим близким и обращаются с разными просьбами. К одной вдове муж чуть ли не каждую ночь наведывался с упреком, что она зимой похоронила его, не надев под брюки теплые кальсоны. Перестал приходить только тогда, когда отправила ему исподники в гробу умершего соседа…
Кто знает, что там и как там, – думал Веснин, – может, и есть он, «тот свет». А если есть, должна же бабушка знать, что все ее дети теперь уже в том же самом мире, что и она. Хотя… как знать? Может, они в разных «сферах» обитают: она вверху – они внизу. А вот почему она именно к нему приходит, его спрашивает, – это вполне объяснимо. Он же единственный родной ей человек из ныне здравствующих, кто видел ее наяву, пусть и младенческими непонимающими глазами.
Решив, что надо обязательно побывать на бабушкиной могиле, Веснин выбрал свободное от домашних забот время и однажды, погожим осенним днем, отправился за пятьсот верст на родину.
Добираться надо было сначала поездом, потом автобусом, поэтому времени для копания в памяти оказалось у Александра Васильевича предостаточно. Вспоминалось ему, в первую очередь, то, что когда-то рассказывал отец, – и эти отцовские воспоминания, пропущенные через его собственные, складывались в воображении Александра Васильевича в довольно яркие картины жизни бабушки Кати и деда Василия.
Катерину Груничеву, красивую девку (правда, с физическим изъяном – страдала тугоухостью после перенесенной в детстве болезни), выдали замуж в дальнюю деревню. Выдали, как водилось тогда, не спросив ее согласия, – за парня, который был хоть и моложе Катерины на год, но красотой ей никак не пара. Зато родители жениха жили в пятистенке с резными наличниками, правили крепким хозяйством. Через полгода молодых переселили в построенный к тому времени свой дом. И скоро слюбилось-сладилось… Впрочем, о любви было особо некогда думать: полный двор скотины, а пашня скудная по размерам, да еще и на песчанике. А на плохой почве неважен и урожай (старик Веснин еще троих сыновей с семьями отделил от себя, и доброй земли каждому досталось с гулькин нос).
Дети пошли один за одним. Двенадцать их родила Катерина, но только четверо выжили. Умирали дети в разном возрасте, и по каждому ребенку материнское сердце болело, но особенно по Ивану, красивому крепкому парню, опоре семьи. Дожил он до семнадцати лет, к плотницкому делу начал приобщаться, настоящим мужиком стал. Но случилась-таки беда. Пас овец по весне парень у старичных озер, и молодая ягушка свалилась с крутого берега. Выручая ее, пастух по неосторожности оступился, вслед за ней упал в холодную воду. И простудился в дождливый ветреный день, когда на костре пробовал сушить одежонку. Пенициллин к тому времени еще не был придуман, да и больница находилась в двадцати верстах, за разлившейся рекой. В конце мая похоронили Ивана.
О деде Василии отец рассказывал Веснину много. Дед был человек мастеровитый, но нелегкого характера, своенравный, «поперёшный», как таких называют в народе. Все плывут по течению, а он реку жизни, бурную и полноводную, поперек пытается преодолеть. Но ни сил нужных нет, ни благополучных обстоятельств, и вот крутит и бросает своенравная жизнь своевольного поперёшника в разные стороны, ни к одному берегу такой человек никак не прибьется. А по течению плыть – натура не позволяет.
В тридцать втором году вся деревня из двенадцати дворов вступила в колхоз, лишь Василий остался единоличником. Отец и братья, хоть и жили справнее, враз сделались колхозниками. Он же уперся, как бык рогом в землю: не хочу артельно робить, буду по старинке вести свое хозяйство – и баста. Но таких вольных казаков государство – могучая сила! – либо гнуло, либо ломало.
Правда, семью не выслали и не раскулачили, потому как кулачить было нечего: ни кузен, ни маслобоек, ни большого дома под железной крышей у деда Василия не имелось. Но зато власть обложила веснинское хозяйство бешеным налогом. За недоимки сначала лишили лошади, и сразу семье пришлось забросить разработанную в лесу пашню. Боялись, что и корову заберут. «Прибежишь из школы, – вспомнил Веснин слова отца, – и первым делом у матери спрашиваешь: “Мамк, а Мильку еще не увели?” И так каждый день жили в ожидании. Оно и понятно, ведь корова – кормилица. Как без нее в деревне, особенно в той, довоенной? Но и без коровы нам пришлось пожить…».
И еще отец рассказывал. Бывало, придет фининспектор – и по клетям, на сарае начнет шарить, спрятанное добро искать. Сундук вверх дном перевернет, последние шмотки опишет и заберет. Мать запричитает: «Как же, батюшко, жить-то будем?» А шепелявый инспектор, активист из пригородного села, снисходительно бросит в ответ: «Ничаво, хозяюска, зиви, зиви, разресаю!»
Без лошади и без коровы единоличные крестьянские дела Весниных пришли в совершенный упадок. И дед, – хотя какой еще тогда он дед был – мужик в зрелом возрасте! – двинулся по деревням с топором, стал рубить избы, бани и прочие постройки для колхозных нужд. Потомственный плотник и толковый столяр зарабатывал хорошо, но налоги отнимали почти всё заработанное. Спасалась семья огородом, да тем, что хозяин приносил в мешке – в основном, зерно и горох.
А бабка Катя (тоже тогда еще далеко не бабушка) маялась между сельскими работами и домашними заботами, через год да каждый год рожала. Рожала и хоронила. Последнего ребенка родила в сорок пять лет.