Я на всю оставшуюся жизнь запомнил это место. И была бы моя воля, обязательно приехал туда и нашёл бы эти документы. Возможно, впоследствии чьи-то судьбы были из-за них изломаны.
Мы поели что было из сухого пайка в машине и поехали туда, куда ушла наша артиллерия. На новом месте, в лесу, мы простояли трое суток. Всё это время участвовали в тяжёлых боях. У нас оставалось очень мало снарядов, да и остатки нашего полка были изрядно потрёпаны. В конце третьего дня, на заходе солнца пехота начала отступать, продвигаясь мимо наших орудий со словами: «Уходите, а то немцы вас вместе с пушками заберут».
Мы посливали весь керосин и заполнили баки четырёх тракторов, прицепили к ним четыре пушки. С оставшихся пятнадцати пушек поснимали затворы и стреляющие механизмы, разобрали их и разбросали по лесу, расстреляли противооткатные приспособления, а пушки бросили здесь же в лесу. Оставшиеся снаряды погрузили в прицепы и с четырьмя пушками поехали в отступление. Теперь в полку из тридцати шести пушек осталось двенадцать.
Отступали мы по направлению к городу Волковыску. При форсировании какой-то гнилой речушки нас бомбила вражеская авиация. Мы шли последними. Наскочили на несколько разбитых грузовиков с сухим пайком. Там были галеты, копчёная колбаса, консервы. Мы набрали столько, сколько могли унести с собой. В этот день мы впервые за всё время отступления нормально поели. Не доходя до города километра четыре, расположились в лесу на ночёвку. Здесь было много разрозненных групп бойцов и офицеров, отставших или оставшихся от своих частей.
Утром к нам подошли три командира: майор и два капитана. Майор собрал командиров, находящихся в этом лесу, и рассказал нам, что в Волковыске уже стоят немецкие войска и что он сам оттуда еле ноги унёс. По карте он указал путь, по которому можно пройти там, где нет немцев, и обойти Волковыск. И даже сам взялся провести нас.
Мы пошли за ним, а следом двинулась наша техника. Перемещались по открытой местности, и это насторожило, ведь мы были как на ладони. Пройдя километра полтора, выходили на одну из высоток, которая находилась в небольшом леске. Он уже хорошо просматривался. Проводник указал нам направление, а сам стал отходить вправо, в сторону Волковыска.
Я был невдалеке от комполка, подошёл к нему и спросил: «А Вы его документы видели?». Он ответил: «Видел, но ты не спускай с него глаз». Я понял, что и командир полка ему не доверяет. Затем майор свернул в сторону и побежал. Я крикнул ему: «Стой!». Он упал и выстрелил в меня. Я тоже упал, а когда он подхватился и хотел бежать, я прошил его очередью из автомата. Он упал и больше не поднимался. Шедшие рядом со мной товарищи не могли понять, в чём дело, но когда комполка подошёл к нему и, обыскав карманы, вытащил документы со свастикой, то все сразу поняли, что это немецкий офицер. Комиссар полка прочитал его звание – полковник. Меня все стали благодарить, а наш полковник взял на себя командование оставшимся сборным войском, и мы повернули на Волковыск. А на той высоте нас ждала вражеская засада. Они по нам ударили из пулемётов, но было очень далеко, и нас они не достали.
Город Волковыск располагался в низине, и когда мы подошли к нему, то с бугра увидели, какой хаос творится в городе. На окраине стоял большой лесопильный завод, на территории которого лежали огромные штабеля досок и кучи брёвен. Завод был в руинах, всё вокруг разворочено бомбами. Некоторые штабеля горели. Оказалось, в Волковыске немцев не было, а были ещё наши. Когда мы спустились в город, то там от гари и трупного запаха дышать было невозможно. Улицы были забиты разбомбленной техникой, убитыми лошадьми прямо в орудийной упряжи. Лошади от жары полопались и стали разлагаться. От них шла такая вонь, что тянуло на рвоту и кружилась голова.
Мы повернули на окраину города и пошли из него. Отойдя от города километров пять, остановились в лесу, чтобы хоть немного отдохнуть. Лесок был редкий и укрыть в нём технику и лошадей было трудно. Когда до леса оставалось метров 60–70, в нашем тракторе закончилось горючее и он заглох. Тракторист доложил командиру батареи, тот дал указание – забрать снаряды и переложить в те трактора, в которых ещё есть горючее, а заглохший – разбить. Я подошёл к пушке, открыл затвор, вытащил стреляющий механизм и разбросал всё по полю.
День был очень жаркий, и мы все пошли в лес. Я уже потерял чувство времени и не знал, какой сегодня день недели и число. От постоянных бомбёжек, артобстрелов, нашего отступления, потом наступления и снова отступления в моей голове всё спуталось. И ещё не успели мы устроиться на отдых, как на наш лесок налетели вражеские бомбардировщики и стали бомбить. Когда они улетели и смолк грохот взрывов, лесок наполнился стонами раненых. Очень много было убитых. Убитых мы наспех схоронили в братской могиле. Погибли почти все лошади. У нас их осталось всего три из сорока восьми – из восьми артупряжек. Из трёх тракторов остался только один, а два были разбиты, ещё у двух были разбиты колёса.
Итак, у нас на весь полк были одна пушка и одна грузовая машина. От самого полка осталось меньше половины личного состава. Раненых было очень много, и девать их было некуда. Комполка дал указание погрузить раненых в автомашину, а комиссару поручил вести полк. Сам сел в грузовик и уехал в неизвестность. Больше нашего комполка я не видел.
Мы пошли по направлению к городу Барановичи. В течение этого дня нас несколько раз бомбили. Ближе к вечеру мы остановились в небольшом лесочке отдохнуть и поесть. Продукты у нас уже были на исходе. Мы ели по чуть-чуть, стараясь хоть что-то сэкономить. Перед тем, как нам была подана команда «Поднимайсь!», вдруг с одной из высоток по нам был открыт пулемётный огонь. Мы быстро развернули свою единственную пушку и обстреляли эту высоту, затем пошли на неё цепью.
На высоте мы обнаружили трупы нескольких немецких солдат и разбитый немецкий пулемёт. Здесь же лежали и парашюты. Это был немецкий десант. В этот же день закончилось горючее в последнем тракторе – и этот трактор вместе с пушкой пришлось бросить. Мы пошли с оружием в руках, как простое пехотное подразделение. С нами теперь передвигались военнослужащие всех родов войск: пехотинцы, артиллеристы, танкисты, сапёры, связисты, пограничники и даже два лётчика. Они прибились к нам в лесу. Их истребитель фашисты сбили во второй день войны, и лётчики чудом остались живы.
Мы шли уже не по шоссе, боясь в открытую встретить немцев, а по просёлку. Здесь меньше бомбили, а над шоссе постоянно летали фашистские истребители. Однажды утром мы вышли к какому-то селу, где стояло много наших тракторов и автомашин, а красноармейцы наводили переправу через реку. Речушка была не очень большая, но с илистым дном и топкими берегами. В нескольких местах застряли гусеничные трактора, пытавшиеся переехать речушку и засевшие в грязи.
Я шёл вдоль тракторов НАТИ-5, стоявших колонной на дороге, и любовался пушками, которые они везли, и вдруг услышал, как кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулся и увидел, что на одном из тракторов сидели мои земляки Адам Хмелёв и Семён Алейников. Подошёл к ним, поздоровался. Они предложили ехать с ними на тракторе. Я сказал им, что не могу бросить свою часть, и в то же время подумал, что неплохо было бы хоть немного поехать, ведь они двигаются в том же направлении, что и мы. Ребята сидели на тракторе, а я сел на хобот пушки.
Переправу уже навели, и техника двинулась к ней. Но только наш трактор подошёл к переправе, как с одной из высоток раздался орудийный выстрел и через мгновение мы услышали зловещий вой снаряда, попавшего в наш трактор. Раздались стоны и крики бойцов. Мотор трактора загорелся. Я спрыгнул с пушки и побежал к переправе. Началась паника. Рядом с переправой стояла 122-х миллиметровая брошенная гаубица. Возле неё лежали снаряды.
Гаубица была исправна, но прицельного приспособления не было. Я схватил правило и развернул пушку по направлению к высотке, открыл затвор и через ствол примерно навёл орудие, потом вставил заряд, закрыл затвор и выстрелил. Первый снаряд сделал перелёт. Я зарядил по новой и взял чуть пониже. Теперь – недолёт. А с высоты всё бьют и бьют, и у нас уже много потерь. Много машин и тракторов разбито и горит, есть убитые. Я выстрелил из пушки в третий раз и теперь уже попал в цель. Для верности выстрелил ещё несколько раз. Потом пересчитал гильзы, и оказалось, я так увлёкся, что выстрелил шестнадцать раз.
В это время ко мне подошёл какой-то майор и, приложив руку к козырьку, сказал: «От лица службы, товарищ воентехник второго ранга, объявляю Вам благодарность». Я посмотрел на него и ответил: «Спасибо, но что мне с нею делать, с этой вашей благодарностью», – и пошёл к трактору, на котором ехали мои земляки. Они оба были убиты и лежали возле трактора вместе с другими своими убитыми товарищами. Я снял фуражку, постоял рядом с ними в последний раз и пошёл догонять своих товарищей.
Когда до Барановичей оставалось километров восемь, со стороны станции по отступающим войскам открыли артиллерийский огонь. Мы были в недоумении, почему это наши бьют по своим, как вдруг увидели, что со стороны Барановичей как пешком, так и на машинах, бегут люди. Когда они приблизились к нам, мы увидели, что это всё наши военные, а в машинах лежат раненые красноармейцы. Они нам рассказали, что станция и город уже заняты немцами. Теперь оставалось только пробиваться через Пинские болота по направлению к Минску. Мы оказались в клещах, а как из них выбраться, никто не знал.
Отступление наших войск по Белоруссии было паническим и беспорядочным. Старшие командиры в большинстве случаев поснимали с себя знаки отличия и шли как рядовые красноармейцы. Красноармейцы и младшие командиры собирались в маленькие группы и отступая шли, не зная куда. Только бойцы, оставшиеся от нашего полка, старались держаться одной командой.
Идём в одну сторону – нас обстреливают, поворачиваем – и идём в другом направлении до тех пор, пока нас снова не обстреляют. Получалось так, что мы вроде как отступали, а шли при этом все в разные стороны: то навстречу друг другу, то наперерез.