После обеда в один из дней мы видели, как с немецкого самолёта сбросили десант, а примерно через час он нас обстрелял с одной из высот, которая была на пути. Мы свернули налево в лес и там остановились, а за высотой установили наблюдение. На заходе солнца нашему наблюдателю в бинокль удалось засечь немецкого наблюдателя на высотке. Ночью мы посовещались и решили уничтожить этот десант. Часа в два ночи пошли в обход высоты. Нас было человек тридцать под командованием комиссара нашего полка. Мы обошли высоту и на рассвете на её вершине уничтожили группу немцев.
Немецкий часовой, стоявший за большой сосной, выпустил длинную очередь из автомата и прошил ею грудь нашего комиссара, и тот упал, как подкошенный. Мы убили немца, а потом остальных, сонных, добили в траншее. У них были пулемёт и миномёт.
Мы уже начали было ликовать от первой победы, как вдруг по нам с двух сторон из леса ударили пулемёты. С большими потерями, отстреливаясь, мы стали отступать с этой высоты. На всю нашу группу из оружия было всего два автомата – у меня и комиссара, у остальных – винтовки. Теперь, когда комиссар погиб, автомат остался один – у меня и к нему только один диск с патронами. Патроны брать было негде, и я, когда расстрелял последний диск, бросил автомат. Теперь из оружия оставался пистолет ТТ.
Мы бросились к мелкому кустарнику под высоткой и когда добежали до него, то увидели, что там начинается болото. В это время уже рассвело, и нас с высоты было хорошо видно. Немцы начали щёлкать нас, как мух. Я, отступая по болоту, почувствовал сильную боль в левом боку. Мы выбрались из болота и по сухой почве в кустарниках, перебежками добрались до дороги. От нас до высоты расстояние было примерно в полтора километра. В живых осталось семь человек. Все были измученные и мокрые.
Я попросил товарища осмотреть мне бок. Он взглянул и сказал, что у меня в боку торчат две автоматные пули, потом вытащил из кармана перочинный нож и выковырнул их. Из ран полилась кровь. На дороге мы нашли разбитую интендантскую машину с солдатским обмундированием. Тогда поснимали с себя мокрое и грязное и переоделись в сухое и чистое. Меня перевязали разорванной простынёй. В этом бою мои документы намокли и были испорчены до неузнаваемости. Чернила порасплывались, вместо строк были фиолетовые полосы.
Наша группа так и осталась маленькой. Когда мы уходили на высоту, в лесу оставалась группа примерно человек пятьдесят. Увидев, как мы вступили в бой, эта группа снялась и ушла. Вот что значит – сборная команда. Больше мы их не видели.
27 августа 1941 года. Я эту дату запомнил на всю оставшуюся жизнь. Мне её назвал один из командиров, вернее – человек, переодетый в форму советского командира. Член кучки предателей, которые перешли на сторону фашистов. Но мы о них ещё ничего не знали. Они стояли на дорогах и все разрозненные группы направляли на сборный пункт, находившийся вблизи какого-то посёлка в большом сарае. На этот сборный пункт пошли и мы. Со мной был старшина нашего полка Воинов. Имени уже не помню. Сам он был родом из Рязанской области, а в армии служил сверхсрочно. Остальные пятеро тоже были из нашего полка, но служили в других подразделениях.
К вечеру на этот сборный пункт подошло около семисот человек. Командование на себя взял какой-то полковник. Среди этого сборного войска было немало командиров среднего командного состава. Вечером, когда уже стемнело, полковник выступил перед нами с речью. Он всех нас убеждал в том, что мелкими группами нам не добраться до своих войск и что нужно прорываться организованно и с большой силой. Нас разбили поротно, в ротах – по отделениям, в общем, как в регулярной армии.
Часов в десять, в ночь на 28 августа, мы пошли на прорыв. Шли какой-то балкой. Дважды за ночь форсировали очень топкие речушки, а на рассвете подошли к городку Озерцы. Он стоял на возвышенности. Справа от городка стоял большой лес, а возле него – большое топкое болото, так что в этот лес попасть было невозможно. Метров за триста до городка нас с трёх сторон встретили ураганным пулемётным огнём. Пулемёты били так, что невозможно было поднять голову. Место, где мы залегли, оказалось уже убранным ржаным полем. Укрыться было негде, и все были, как на ладони.
Мы со старшиной Воиновым лежали в глубокой борозде. Он прятался метрах в двух впереди меня. Когда мы залегли, то немцы открыли по нам огонь из противопехотных пушек. На поле боя грохот пушек и пулемётная стрельба перемешались со стонами и криками раненых. А тут ещё и из противопехотных миномётов стрелять начали, и один снаряд попал старшине прямо в голову. Меня обрызгало его кровью и мозгами. Второй снаряд разорвался недалеко от меня, и осколком мне пробило сапог, повредив тело, но не затронув кость. Боль пронзила всё тело. Я поднял голову и увидел, что многие из наших с поднятыми руками шли в Озерцы.
Огонь прекратили и стали кричать в рупор: «Сдавайтесь, вам отсюда всё равно живыми не уйти». Сдаваться не хотелось, но и помирать тоже. Поднялся на ноги, поднял руки и услышал, как кто-то рядом закричал по-русски: «Давай, быстрей!». Я кое-как поковылял на край поля, где стоял этот, который кричал в рупор. Когда подошёл ближе, то узнал в нём того полковника, который вёл нас. Быстро выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в него в упор. Он упал, а я пошёл дальше, бросив пистолет в болото. Не останавливаясь, снял с себя кобуру и тоже выбросил. Так началась в моей жизни новая чёрная полоса, которая называлась – НЕВОЛЯ.
Жизнь в неволе
28 августа 1941 года пришёл я в городок Озерцы, там направили во двор, огороженный высокой металлической оградой. Посреди двора стоял костёл. На входе, возле ворот, стоял стол, за которым сидели два офицера, которые записывали все данные на каждого пленного. Меня обыскали и забрали документы, но из них ничего понять было невозможно, а партийный билет я закопал на поле боя, когда увидел, что все встают с поднятыми руками. Хоть в нём и нельзя было ничего прочитать, но по обложке сразу можно было понять, что это партбилет.
Через переводчика спросили мою фамилию, имя, отчество. Я назвался Бухальским Николаем Николаевичем. Воинское звание – сержант, воинская часть – продиктовал цифры, которые первыми пришли в голову. Меня отправили в группу военнопленных, сидевших во дворе. Здесь было уже человек сто. Командиров отправляли в костёл и за каждым закрывали дверь. После того, как меня записали, прибежал немец и стал что-то громко кричать своим. Переводчик сразу же вошёл во двор и по-русски закричал: «Кто убил полковника?». Все молчали, и я тоже молчал.
С краю я садиться не стал, а зашёл в середину. Стоять никому не разрешалось. После меня уже записалось несколько человек. Переводчик подбежал к нам и ещё громче заорал: «Кто убил полковника?». Тогда он побежал к командирам в костёл, оттуда снова выскочил во двор. Нас всех подняли и построили в колонну, затем стали ходить по рядам и внимательно смотреть на каждого.
Я стоял и думал: а что если кто-нибудь видел и скажет, что это я, и тогда меня сейчас расстреляют. А в том, что меня видели, я не сомневался, ведь вслед за мной шли наши бойцы. Вдруг у одного из бойцов на рукаве они увидели след от звёздочки. У замполитов на рукаве, как знак отличия, пришивали звёздочку. Немец что-то на него заорал, схватил за руку и потащил из строя. Его поставили возле костёла и на наших глазах расстреляли, а переводчик громко сказал: «Комиссаров всех до одного истребим».
Во дворе нас набралось уже человек триста, а командиров в костёле – человек пятнадцать. С поля боя не ушёл ни один, нас окружили кольцом и никому не дали уйти. Перед обедом немцы вывели всех офицеров из костёла и построили в две шеренги. В это время во двор въехали и остановились там две одноконные подводы, на которых возчиками сидели поляки. Командиров расстреляли, поляки побросали их трупы на подводы и увезли. Нас посадили в крытые машины и повезли в Брестскую крепость. При погрузке в машины нас всех, без исключения, два немца били палками. Они стояли с двух сторон и били влезающего в кузов по чём попадя и со всей силы. Если он не мог влезть и падал на землю, его тут же добивали из автомата, а поляки со смехом бросали труп на подводу.
Я выдержал, хоть мне и было очень больно. Меня били по голове, рукам, спине, но я смог выдержать побои и самостоятельно влезть в кузов, хоть сильно болела нога. В этот же день нас привезли в крепость. Это уже было не то, что я видел за сутки до начала войны. Крепость стояла в руинах, и всё говорило о том, какой страшный бой выдержали эти стены. Ненависть в груди закипала: «Рано радуетесь!» – хотелось закричать им в смеющиеся рожи. Я дал себе слово, что вынесу все унижения и побои, но обязательно выживу и отомщу за все унижения и за своих погибших товарищей, и за наши разрушенные города и сёла, и за кровь и слёзы, пролитые нашими стариками и детьми.
В крепости мы просидели двое суток, и за это время нам только два раза дали напиться воды, и ничего больше. А на четвёртый день плена привезли в лагерь. Он представлял собой пахотное поле, где до этого поляки сеяли рожь и гречиху, сажали картошку. Поле было огорожено колючей проволокой в два ряда, а в промежутках между ними «колючка» лежала спиралевидными мотками. Всё поле было поделено на клетки примерно по полгектара. И нигде никакой постройки, даже подобия крыши не было.
В такие клетки загоняли пленных тысячи по полторы, и там они сидели без воды и еды. Для такой клетки в день выдавали по пятнадцать вёдер воды. В лагере уже было пленных тысяч тридцать, а их всё везли и везли. Вечером, на четвёртый день нам первый раз дали покушать по кружке пшённой баланды. Ещё когда мы были в Брестской крепости, один пленный мне посоветовал найти консервную банку, и я такую подобрал под ногами. Теперь я в неё получил баланду. А наутро – построение. Немецкие солдаты с палками в руках и с овчарками на поводках идут считать пленных. Собаки у них натравлены так, что, подходя к пленным, бросаются, как дикие звери. Всех пленных выстраивали в шеренги, в два метра ряд от ряда, чтобы был проход – и вот здесь начинались издевательства, гораздо хуже, чем над скотом. Солдат, который считает пленных, с палкой в руках идёт и бьёт каждого по чём попадя: по голове, по рукам, по лицу, по ногам, и каждый должен стоять не двигаясь, а если только отвернёшься или лицо перекосится от боли, то на тебя тут же спустят собаку, которая и одежду разорвёт, и тело – и так ежедневно.