В 12.00 первый раз кормили. На четверых человек давали килограммовый кирпичик хлеба, испечённого из отрубей пополам с толчёным картофелем, вареным в кожуре. Они его даже не мыли, потому что песок скрипел на зубах. И ещё давали баланду, едва замутнённую крупой. Если повара видели, что баланды на всех не хватит, разбавляли её сырой водой и, подмешав туда муки, продолжали раздавать остальным. Баланды давали по восьмилитровому ведру на двадцать пять человек, а вечером – суррогатный чай и дополнительное ведро воды. Наша секция наполовину находилась на бывшем картофельном поле, наполовину – на гречишном. Мы поели всю картофельную ботву, все растения гречихи, даже сухие стебельки поподбирали, а если кто-либо находил картофелину, то тут же старался её съесть, чтобы никто другой не успел попросить поделиться. Спали, собираясь по несколько человек, сбиваясь в кучу, чтобы по ночам не замерзать. Но это пока не было дождей, а пришёл сентябрь – и вместе с ним дожди.
У меня не было ни шинели, ни плаща, ни даже головного убора, только рубашка и брюки. Правда, сразу у меня была фуражка, но ночью её кто-то украл, а попробуй найти вора среди полутора тысяч человек, да её могли и через проволоку, в соседнюю секцию продать за картофелину или кусочек хлеба. С наступлением холодов среди пленных стали устраиваться базары. Пошёл и я посмотреть, что же это такое.
С наступлением холодов пленные стали болеть дизентерией и умирать. С них стаскивали одежду и продавали на базаре. Многие пленные в то время остались босыми, потому что кожаную обувь поели. Обутыми были только те, у кого были кирзовые сапоги. У меня были кожаные сапоги. Я обрезал с них голенища и из них сшил башмаки. На следующий день понёс их на базар и сходу выменял на них китель. Теперь я был и одет, и обут. Осталось достать головной убор. У меня был кожаный пояс, за который можно было выменять пилотку, но его я оставил себе и потом съел вместе со своим товарищем Евгением Рачкиным.
С Женей я познакомился в Брестской крепости 20 июня. Мы тогда вместе с ним гуляли по крепости и городу, вместе обедали в офицерской столовой. Он был лётчиком-истребителем и служил в Брестском авиаполку. В первый же день войны в жестоком сражении с фашистами его истребитель сбили, а он чудом остался жив и попал в плен. Женя видел, как я убил полковника, но никому об этом не сказал.
Сначала мы с ним избегали друг друга. По званию были почти равны, только он был старшим лейтенантом, а я воентехником второго ранга, что приравнивалось к лейтенанту. Немцы ежедневно под разными предлогами старались выведать, есть ли среди нас офицеры. Дело дошло до того, что они пообещали тем, кто выдаст им офицеров, вознаграждение – три кирпичика хлеба за голову. И такие сволочи находились. Офицеров выводили в промежуток между секциями и заставляли бежать, а потом на них выпускали овчарок. Зрелище было жуткое.
Но однажды Женя не выдержал и, подойдя ко мне, сказал: «Здорово, друг!». Я ждал, что он скажет дальше, тогда он попросил меня: «Давай отойдём». Мы отошли так, чтобы нас при разговоре никто не слышал, и продолжил: «А я видел, как ты того полковника шлёпнул, а пистолет бросил в болото. Я шёл сзади и потом стал идти тише, чтобы ты прошёл один. А ты знаешь, мы с тобой можем на ужин заработать три буханки хлеба». Я спросил: «А каким образом?». Он ответил: «Да очень просто. Я тебя выдам, что ты ихнего полковника убил, только жаль, что тебе этот хлеб есть не придётся». Меня всего заколотило и захотелось ему зубами в горло вцепиться, но я сдержался и через силу сказал: «Почему же это ты решил, что мы можем заработать только три булки, а не шесть. Я твоего хлеба есть не хочу, он очень грязный. Я же могу тоже заработать».
– Каким образом?
– А я скажу, что ты старший лейтенант, лётчик-истребитель. И можешь не жалеть, что мне не придётся есть тот грязный хлеб, ведь нами с тобой обоими овчарки поужинают.
Женя смотрел на меня, а у самого по лицу бежали слёзы. Потом он взял меня за руку и сказал: «Я всё время за тобой следил. Мне давно хотелось тебя затронуть, да всё не осмеливался, боялся, а вот сегодня не выдержал – уж очень ты исхудал. Ты, случайно, не заболел?». И я ответил: «Женя, меня мучит кровяной понос. Я, наверное, скоро отдам концы». Он удивился, что я даже имя его запомнил, хоть мы были знакомы всего три часа, когда бродили по Бресту, а вот он моего имени вспомнить не мог, и тогда я сказал, что меня зовут Николай. Я побоялся сказать ему правду, чтобы он случайно не проговорился. С этого момента мы с ним не разлучались. Женя взял меня за руку и сказал: «Какие же мы с тобой идиоты! Целый месяц не решались подойти друг к другу!». Он развернул грязную тряпку, в которую была завёрнута консервная банка, там ещё была замотана палка. Он вытащил из кармана ножик, сделанный из гвоздя, и начал строгать на щепки эту палку. Потом взял спички и развёл костерок. На этом костерке он начал жечь кончик своего кожаного ремня. Немного обожжёт и даёт мне откусить, а я откусывал, с жадностью жевал его и потом проглатывал. Пока сжую – он ещё обожжёт кончик.
А потом я ему сказал: «Что же ты меня всё кормишь, а сам?». Он ответил: «Это для тебя, ты же болен». С этого времени Женя не давал мне есть баланду. Мою долю он съедал сам, а мне отдавал половину пайки своего хлеба. Мой паёк хлеба делил на два раза, и, таким образом, я ел три раза в день. За неделю мой желудок восстановился, прекратились боли и понос. Я решил хоть как-то отблагодарить Женю за его опеку.
Метрах в ста от нашей секции стояла лагерная столовая. Теперь немцы нам в баланду стали добавлять картошку и брюкву. Очистки от них бросали прямо возле столовой. В один из дней ворота были открыты, и я долго стоял и смотрел на эти очистки. Когда убедился, что солдат с собаками нет, да и вообще солдат не видно, я, насколько смог, побежал к этой куче. Там набрал очисток в пилотку и повернул назад.
В это время из кухни выбежал пожилой немец и, схватив меня за руку, стал бить по правой, в которой я держал пилотку с очистками. Рука у меня занемела и была как деревянная, но пальцы не разжимались. Я не хотел расставаться с этими очистками, пусть бы даже он убил меня. Немец перестал бить, и я уже не побежал, а пошёл, еле передвигая ноги. Женя ждал меня возле ворот и плакал. Возле ворот сбилось в кучу много пленных, которые стали немцу кричать: «За что же ты, гад, его бьёшь?». Немец, конечно, не понимал, что именно кричат, но что это относится к нему – знал точно.
Женя встретил меня и сказал: «Пошли, Коля, и побыстрей. Нужно обязательно в другой секции поменять твой китель на какую-нибудь шинель, хоть самую плохую». Я не понял, в чём дело, но пошёл вслед за ним и сменял свой китель на довольно-таки неплохую шинель. Когда мы вернулись, он сказал мне: «Вот увидишь, на вечерней бойне (так мы называли вечернюю поверку) они будут тебя искать, чтобы стравить собаками, а теперь не бойся». Вечером действительно немцы начали внимательно всех осматривать. С ними был тот немец-повар, который бил меня. И, не найдя меня, стали бить всех подряд, но из нашей секции на растерзание собакам не взяли никого, а из другой секции собаки растерзали двоих.
(продолжение следует)
Знакомство с авторами
Татьяна ВИНОКУРОВА
Татьяна Винокурова родилась в Вышнем Волочке Тверской области.
Член литературной студии «Иволга». Лауреат всероссийского фестиваля авторской песни им. В. Грушина и международного фестиваля авторской песни «Астана Гран-При». Автор четырёх сольных альбомов и поэтической книги «Компас», руководитель студии вокала Тверского государственного университета.
Живет в Твери.
Знакомство с автором
1. Расскажите, что стало причиной Вашего прихода в литературу? Какими были первые опыты?
Начала писать стихи в 13–14 лет – первая любовь. Это было банально и неумело, но трогательно. Иногда приятно возвращаться к этим стихам – они наивные, светлые, хотя и чистой воды графоманские. Получаться что-то приличное стало гораздо позже. Первые стихи, которые не стыдно показать людям, вышли курсе на втором-третьем.
2. Кого можете назвать своими литературными учителями?
Юрий Лорес, Василий Рысенков и Виктор Бабковский.
3. В каких жанрах Вы пробовали себя?
Поэзия, авторская песня.
4. Как бы Вы могли обозначить сферу своих литературных интересов?
Авторская песня и поэзия, которая с ней связана. И не связана.
5. Какого автора, на Ваш взгляд, следует изъять из школьной программы, а какого – включить в нее?
Никого не надо изымать. Там и так немного народу. А включить – много кого. Башлачёва, Рыжего, Высоцкого, Губанова не забывать бы. Из бардов – Визбора и Окуджаву давно надо бы включить. А еще в начальную школу – «Гарри Поттера». Дети рады будут. Только в прежнем переводе, росмэновском.
6. Есть ли такой писатель, к творчеству которого Ваше отношение изменилось с годами кардинальным образом?
Отношение меняется так или иначе ко всему прочитанному. Антиутописты становятся страшнее, реалисты – правдоподобнее и подробнее. Кардинально, пожалуй, ни к кому. Вот Пушкина в школе оценить нельзя, это только потом приходит – видишь, насколько человек гениален. А, скажем, Кафка раньше казался одним из самых крутых, а сейчас в эдакого нытика превратился. Но это только в моей голове.
7. Каковы Ваши предпочтения в других видах искусства (кино, музыка, живопись…)?
Музыки множество разной, я же в студии вокала преподаю. Кроме авторской песни – советская эстрада, русский и зарубежный рок, классическая музыка и еще много всего. В фильмах я не особенно разборчива – мне и некоторые сериалы нравятся, и сказки, и Тарковский, и Хабенский. Вот художник мой – это Ван Гог.
8. Вы считаете литературу хобби или делом своей жизни?
Хобби – звучит несерьёзно и даже немножко презрительно, а дело всей жизни – слишком громко. Мне бы хотелось быть полезной в литературе. Услышанной. Понятой. А там уж время выбирает своих героев.