Когда бабушка всерьез заболела, еду уже с трудом принимала и телом худеть начала, повез ее дед на лошади (в колхозе попросил для такого дела) в районную больницу. Глянул много повидавший на своем веку старый, еще при земстве служивший доктор на молчаливую старуху, задал несколько вопросов мужу, вздохнул и сказал: «Так, значит… Помочь ничем не могу. Вези ее домой. И готовься…».
Привыкший в частым похоронам, Василий Никитыч от слов доктора вздрогнул, словно кнутом его стегнули. Хотел было попросить, чтоб жену положили в больницу, но, глянув на врача, понял всё, промолчал. Ехали дед с бабушкой обратно тем же лесом, потом паром переправил их через реку. И молчали всё это время: о чем было говорить?
Сойдя с полуразбитой проселочной дороги, Веснин перелеском добрался до кладбища. Оно за последнее время разрослось, вылезло на заброшенное колхозное поле. Здесь давно не пашут – не сеют, а вот для погоста земелька хороша, гольный песочек! В сухом месте песок съедает останки быстро: лет десять – и нет ни гроба, ни его хозяина. Так что от бабушки Кати давным-давно там, внизу, ничего не осталось.
«Но ведь что-то же есть нетленное, раз бабка во снах ко мне так зачастила», – думал Александр Васильевич, освобождая могилки в семейной ограде от редкой здесь травы, сосновых и еловых шишек и сухих веток, накрошенных с деревьев ветром.
Лучи солнца иногда пробивались сквозь раскидистые зеленые ветви, играли на стекле бутылки и стакана, ласкали и обогревали весь земной мир, где продолжалась жизнь и всё шло своим чередом. «Здесь, на поверхности земли, жизнь торжествует, – продолжал размышлять Веснин, – а там, внизу, вечную и бесшумную свою работу делает песок. И превращает в прах недавнюю жизнь человека, вместе со всеми его тревогами, заботами и радостями. А прах этот впитается новыми деревьями, травой и цветами».
Закончив уборку, он налил в стакан водки, помянул бабушку Катю, деда Василия и всех родственников, нашедших приют здесь, рядом с ними. Выпив, закурил и, почему-то оглянувшись по сторонам, начал свой рассказ-ответ на вопрос бабушки Кати, мысленно обращаясь к ней. В этот рассказ сами собой вплетались запомнившиеся Веснину воспоминания отца о последних днях жизни деда Василия, об отцовских братьях и сестре, о той поре, когда отец был еще молод.
– Как они там? А вот как… Через год после твоей, бабушка, смерти дед Василий остался в доме совсем один. Дочь Зина, с пригуленным от залетного лихого сплавщика ребенком, перебралась в поселок, выйдя замуж за конюха-инвалида.
Старший сын Василий переехал в соседнюю деревню к больному тестю-вдовцу. Средний, Павел, после того как в драке разбил голову парню-одногодку велосипедной цепью, скрылся в Ленинграде, устроился там на завод в кузнечный цех. Младший, Алексей, какое-то время жил с отцом, помогал ему плотничать, но чаще болтался в поселке у своих друзей-приятелей. Какое-то время сучкорубом поездил в лес, пока не забрили в армию.
Дед, оставшись в одиночестве, подумывал было жениться: вдов после войны в округе немало в одиночестве маялось. Но Зина протестовала, не желая в родном доме видеть чужую женщину. Вот так, бабушка, твой Василий без должного пригляду (и дочь, и сын, конечно, навещали, но один мужик, тем более старик, он и есть один) и прожил в необихоженном доме несколько лет. Пока не заболел шибко. Тогда Зина и забрала его к себе, в прокуренную комнатушку поселкового барака. Как можно было впятером, – двое взрослых, два ребенка и больной старик, ходивший под себя, – существовать на двадцати квадратных метрах, нынче и представить, конечно, сложно. Но ведь не просто ютились, а и детей растили, и праздники справляли, и жизни радовались! Много воды утекло с тех пор… Уже и дети твои успели состариться и отойти в мир иной, по-разному прожив отмеренное…
Веснин вздохнул, еще налил водки, неторопливо выпил. Достал сигарету, однако не закурил, а продолжил рассказывать.
– У Зины жизнь получилась бурной, особенно на склоне лет. Сначала вроде бы всё складывалось, как у всех: работа (в основном, техничкой при разных конторах), домашние заботы, как у всякой бабы в рабочем поселке; два сына росли. Но как только выросли они, встали на собственное крыло, тут ее и закружило. Оставив в добротном доме однорукого Михаила (к тому времени они выбрались из барака, купив просторную избу на краю поселка), уехала к сыновьям в Архангельск, где быстро нашла себе другого хахаля, тоже Михаила, мужика видного, языкастого, но страдающего тем же недугом, что и прежний муж. Крепко закладывал за воротник и новый Михаил – потому, видать, и из первой семьи его выперли как негодного элемента. Однако и в новой семье прожил недолго… Похоронив своего «орла», Зина подалась ближе к родине: разменяла архангельскую коммунальную комнатку на такую же в Костроме. И, устроившись и оглядевшись, вновь взялась за обустройство личной жизни.
Как-то, приехав погостить к подругам в родной поселок, высмотрела там зачуханного, вечно пьяненького, плюгавенького мужичка, тоже из семьи женой выгнанного, по возрасту годящегося ей в сыновья. Привезла его в Кострому, надеясь под каблук задвинуть, но от пагубной привычки отучить, конечно, не смогла. Может, оно и к лучшему вышло. А если бы вдруг получилась у нее эта затея? Проснулся бы однажды трезвый, по годам еще ядреный мужик и, увидев рядом пополневшую женщину, в приличных годах, когда от дамских прелестей остаются лишь одни воспоминания, – сиганул бы из семейного гнезда, куда глаза глядят… А так – жили как-то. Ну, попивал Борис, случая не пропускал, если выпадал таковой, чтобы под завязку набраться. Но под бдительным оком опытной супруги особо не забалуешь…
Умирала Зина тяжело, от цирроза печени (а ведь трезвенница, в отличие от всех своих мужей, да и сыновей, была абсолютная). Просила, чтоб похоронили здесь, в семейной ограде. Но был август, сыновья и братья не решились везти тело за триста километров…
Теперь пора было поведать бабушке Кате о другом Василии, отце Веснина. Но, уже решившись это сделать, Александр Васильевич никак не мог приступить к такому рассказу, терялся. Что и как говорить о близком, дорогом ему человеке, которого он хорошо знал более полувека и который сейчас виделся ему таким разным в разные периоды жизни? Мысли Веснина наслаивались одна на другую, путались. Воспоминания его об отце, – и довольно яркие, свежие, и уже давние, притупившиеся, – перемешивались со всплывающими из глубин памяти рассказами отца о себе.
Вдруг вспомнился ему рассказ отца о том, как тот в детстве заболел скарлатиной – страшной болезнью для деревни тридцатых годов. Жизнь мальчишки висела на волоске. «Хоть бы Бог прибрал Васеньку, избавил от мук», – вырвалось как-то у матери. Сказала она такое, может, оттого, что от своих собственных страданий уже извелась. Или оттого, что вправду не надеялась на выздоровление сына: чем раньше Господь приберет, тем меньше мучений на его долю выпадет… Но, как бы там ни было, взъярился Василий Никитыч, услышав такие слова: «Э-эх ты, ёштвой сломать! Что ты мелешь-то, а? Что мелешь? Как язык у тебя такое повернулся брякнуть?».
Пора была сенокосная, стог метали. Вилами хотел поучить Василий Никитыч свою жену за непотребные слова, но не достал: та уже на макушке стога стояла…
Веснин на какое-то время отвлекся от своих воспоминаний и долго смотрел с печалью вдаль, за серый кладбищенский забор, будто пытался высмотреть там что-то из далекого и призрачного теперь времени. Но вскоре вновь вернулся к мыслям об отце. И поневоле хмыкнул, крутя головой: ах, как же она, эта судьба (или сама жизнь?), выворачивает человека наизнанку, как с годами изменяет его внешне и внутренне! Не только здоровье отбирает, но и характер коверкает до неузнаваемости. Из доброго, спокойного, не способного ни с кем поругаться мужика – да не то что поругаться, а даже бранного слова не умеющему сказать кому-либо! – Василий Веснин превратился со временем в сварливого, всеми и всем недовольного старика.
Александр Васильевич припомнил: мать рассказывала, что вообще-то характер у бати был покладистый. Случится, разругаются в пух и прах мать с соседкой, теткой Евстольей, неделями друг дружке даже «здравствуй» не скажут. А отец идет на работу и, как ни в чем не бывало, возьмет да и крикнет через забор: «Здорово живешь, тетка Евстолья! Добро ли ночевала?».
Еще вспомнилось Александру Васильевичу: любил он в свои юные годы походить с ружьем по заречным озерам. Бывало, припозднится, темнота августовская разом навалится. Выскочит к реке, а на том берегу знакомая фигура маячит. Это отец, переживая, не случилось ли чего, пришел его встречать…
Но тут же и другая картинка всплыла в памяти. Жил тогда отец, вдовый уже, старый и больной, в доме младшего сына. Сидит как-то на своей кровати и в пух и прах разносит сноху. Александр тогда, в ответ на нелепые упреки, что-то возразил ему, и отец со злобой, сдобренной матами, закричал:
– И тебя опоили! Какой сулемы тебе дали? Скажи, скажи! И не приезжай на х… больше (никогда не матерился отец раньше, а тут…). Не хочу видеть такого зверя! И на похороны не приезжай! Добрые люди похоронят!..
Эти два воспоминания вовсе не предназначались для бабушки Катерины. Веснин потушил их в памяти, налил в стакан больше обычного и медленно вытянул водку, будто горьким хотел заглушить горькое.
– Эх, бабушка! Глянула бы ты на своего восьмидесятилетнего сына – и у тебя сердце бы кровью запеклось! Смотри: страдающий от разных болезней, едва способный передвигаться, все-таки приехал он сюда, на твою могилу! Приехал, чтобы с тобой и с отцом попрощаться…
Он посидел еще некоторое время, постепенно гася в себе воспоминания о дорогом ему человеке. Сидел, всматриваясь в голубое небо над дальней речкой, в зеленый, с редкими еще, бледно-желтыми пятнами, лес. Потом продолжил свой монолог.
– Вот и второй твой сын, Павел, пока жив был, часто к тебе на кладбище приезжал. И оградку, и памятник вам с дедом они с Алексеем установили. А жил дядя Паша легко: ни больших забот, ни переживаний, ни серьезных болезней. Физа, его жена, в первые же дни семейной жизни заявила: «Давай поживем для себя!» И двое деревенских людей, оба из многодетных семей, оказавшись в послевоенном Ленинграде, стали «жить для себя». Когда хватились, было уже поздно: ребенка Физа родить не смогла. Зато в коммунальной их квартире приемышем поселился кастрированный кот. Его большой портрет в красивой рамке под стеклом висел над кроватью супругов.