Вот таким «чернилом книжным, добрым» я решил вести и судовой журнал «Паруса». Как Георгий Давыдов принюхивается к шариковой авторучке, так и я люблю нюхать свои чернила… Запах! Особливо когда заливаешь отвар в гнездо! Не с чем сравнить: яблочный, цветной… соблазнительно напоминающий о том плоде, который был сорван человеком с запретного райского древа.
Литературный процесс
Евгений ЧЕКАНОВ. Горящий хворост (фрагменты)
***
Я жизнь свою пересмотрел
В который раз.
Навел на прошлое прицел,
Прищурил глаз…
Хватило б дерзости и сил,
О жизнь моя!
Но выстрел мой опередил
Грядущий я.
Прошлое нельзя ни стереть, ни расстрелять, оно – естьи будет всегда. Но многие из нас желали бы именно этого – уничтожить свое прошлое, начать жизнь с чистого листа. Задумавшись однажды о причинах, которые делают такой кульбит невозможным, я сказал себе: само это желание лежит в той области, где не действуют законы земного бытия, но ведь по каким-то законам и эта область живет. По каким же?
Наверное, и там обязана присутствовать, какая-никакая, логика, должны быть причины и их следствия. Если даже детерминированность там и нарушена, все-таки непременно должно быть нечто уравновешивающее, сдерживающее, препятствующее уничтожению цельной схемы мироздания.
А если это так, то как только ты наведешь на свое прошлое прицел, в будущем тут же появится некий грядущий «ты», который выстрелит в «тебя сегодняшнего» на мгновение раньше. И, таким образом, «оставит всё как есть».
ДЕТСКОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
Сверкнула грозная зарница,
Дух свистнул из-под топора!
Как белый факел, бьется птица
В сухой пыли среди двора.
Порывы к жизни тело мучат
И крылья бьют земную твердь…
А голова кричит беззвучно,
Со страхом ожидая смерть.
Всякий, кто рос в деревне, хоть раз, но видел, как тело курицы, уже лишенное головы, скачет по земле в смертной агонии. В моей детской памяти эта сцена запечатлелась очень ярко, – особенно хорошо запомнилась лежащая на земле отрубленная голова с красным гребешком, разинутым в панике клювом и выпученным оранжевым глазом. Я понял тогда: голова не знает, что смерть уже наступила, голова всё еще в ужасе ждет, когда это произойдет. Значит, вот так случится и со мной? Я тоже не пойму, что я уже умер?
Значительно позже, будучи вполне уже взрослым человеком, я подумал, что дитя, идущее на свет по родовым путям матери, тоже ведь ждет гибели – по-другому понять то, что с ним в это время происходит, оно не может. Его куда-то затягивает из привычного уютного мирка, его мнет и тащит что-то могучее и беспощадное, которому невозможно сопротивляться, – и дитя, видимо, ждет в этот момент смерти. Хотя на самом деле рождается к новой жизни…
Я задумался тогда впервые: может быть, смерти вообще нет как таковой? И нужно всего лишь преодолеть в себе страх перед кратким моментом перехода в новое состояние?
ОБРЫВ
Отцу
Мы над обрывом стояли с тобой.
Дальний закат угасал.
«Там наша родина, – зябкой рукой
В море ты мне показал.
Кажется, там… Или дальше чуток,
Вспомнить сейчас тяжело.
Детство мое, как земля из-под ног,
В эти глубины ушло.
Там похоронены предки мои,
Тихо родня улеглась.
Всё затопили… И, как ни крои,
Не к чему сердцем припасть…»
Ты замолчал. Била берег вода.
Молча я в море смотрел.
Где-то вдали замычали стада,
Луг заливной зашумел.
Пред наступленьем ночной темноты
Волны закат обагрил…
Отчих могил родовые кресты,
Где вы? Отец – позабыл.
Родина, где ты? Хотя бы приснись,
Коль не подняться со дна!
…Как неотвязная, горькая мысль,
Бьется о камни волна.
Это стихотворение я написал в конце 70-х годов прошлого века, только еще начиная свой путь в страну Поэзию, – отсюда и обилие глагольных рифм. Положим, тема была для русской литературы не нова: распутинское «Прощание с Матерой» на тот момент широко обсуждалось в печати уже несколько лет. Но для меня эта проблема была кровной, выстраданной – я с детских лет слышал рассказы отца и матери о затопленной молого-шекснинской родине и много размышлял об этом.
В те же годы мои родители переехали на жительство в волжское село Глебово, расположенное у самого входа на главный плёс Рыбинского моря, – и ушедшая на дно земля предков стала для нашего семейства совсем близкой. С высокого глебовского обрыва в хорошую погоду можно было увидеть вдали, на другом берегу реки, краешек бывшего Мологского уезда, оставшийся незатопленным.
И мы смотрели на землю и воду, разговаривали, вспоминали… Так родились эти строки.
ПРОВОДЫ
Мы жадно смотрели на площадь и двор.
Всё было до боли знакомо,
Но жесткий, железом окованный борт
Уже отделял нас от дома.
Мы жались друг к другу, смешные птенцы,
А площадь гудела, как улей.
Табачный туман разгоняли отцы
И матери свертки тянули.
И всё безнадежнее каждый искал
Озябшую голову сына.
И резкий сигнал над толпой прозвучал,
И тронулась тяжко машина.
И следом за нею мгновенно возник,
Пронзая мальчишечьи души,
Единый прощальный родительский крик…
Но был он всё глуше и глуше.
Весной 1980 года наступил день, который должен был резко изменить мою жизнь – день отправки на срочную службу в Вооруженные Силы СССР.
Я ждал его с тревогой. Но совсем не потому, что опасался загреметь в Афган, где в ту пору наша 40-я армия уже провела в Панджшерской долине свою первую войсковую операцию, – о таком варианте моей судьбы, слава Богу, тогда и речи не заходило. Пугала неизвестность, томило отсутствие достоверных знаний о ближайшем будущем. А что будет с женой и маленькой дочкой – не выселят ли их в мое отсутствие из ведомственной общаги, где мы жили «на птичьих правах»?
Те из моих приятелей, кто уже успел отслужить срочную, рассказывали об армии на удивление скупо, ограничиваясь подчас лишь кратким резюме: «Кто не служил, тот не поймет». Мой отец, за спиной которого были десантные войска и семнадцать прыжков с парашютом, мог поведать только о службе в начале 50-х годов, – но за тридцать лет, как я понимал, в армии очень многое могло измениться. А россказням бравых служак из военкомата доверять особо не приходилось: настраивать призывников на оптимистический лад им было положено по штату.
Серое апрельское утро на сборном пункте положило конец моему томлению. Забравшись в кузов грузовика и найдя себе место на лавке меж двух незнакомых парней, я почувствовал, что за бортом осталось всё, чем я жил в минувшие годы. Полог тента опустился, погрузив нас в темноту, грузовик просигналил и тронулся. Откуда-то грянуло на всю площадь «Прощание славянки», провожающая нас громада людей заголосила, зарыдала, – неизвестность наступила.
…«Афганская тема» все-таки прошла однажды довольно близко от меня: через год в наш полк пришел приказ на отправку десяти мотострелков в состав «ограниченного контингента». Комбаты увидели в этом приказе прекрасную возможность избавиться от тех, кто мешал им спокойно жить, – и на плацу перед штабом выстроились трое самых «борзых» полковых драчунов и семеро полуопущенных «чмошников». По плацу летела белая мартовская поземка, перед маленькой шеренгой сиротливо стояли десять вещмешков. Штабные писаря, офицеры и вообще все, кто был неподалеку, смотрели на эту шеренгу, не отрывая глаз.
Недели через две в часть пришло письмо от одного из отправленных, он писал уже из Кушки. Больше писем не было.
ПОЛИГОН
В эту землю зерно не бросают,
Сроду пашней она не была.
Только танки сюда приползают,
Ободрав глинозем догола.
Да «зилок» полигонной команды
Раз в неделю привозит солдат –
Заменить арсенал деревянный,
По которому пушки палят.
Молча спрыгнут на землю ребята,
Перекурят в машинной тени,
Глядя в поле чуть-чуть виновато,
Словно в чем-то повинны они.
Пораженные цели заменят,
И «зилок» зачихает вдали.
И останутся только мишени
На холмах каменистой земли.
Птица крикнет, как будто от боли,
И вздохнет, засыпая, страна…
Тишина на тактическом поле,
До рассвета стоит тишина.
Войсковые стрельбища, танковые директрисы, тактические поля, – сколько их на наших евразийских просторах! Тот, кому случается смотреть на эти пространства не в пылу военных учений, а в дни затишья, испытывает подчас странное желание: вот распахать бы да засеять всю эту землю… Это подают голос крестьянские гены, которые есть в каждом из нас.
Помню, как я наткнулся однажды в заполярных сопках на небольшой холм, бывший некогда ориентиром для учебных стрельб: из земли кучно, буквально в метре друг от друга, торчали хвосты ПТУРСов. Там их была добрая сотня – и если бы не кустарник, холм был бы похож на огромного ощетинившегося ежа. Зная, что стоимость каждого выстрела равна стоимости автомобиля «Жигули», я только головой покачал…
Боже, сколько же еще веков нам предстоит воевать?
ПЛАТЬЕ
Я одену тебя в поцелуи!
Ни колючие иглы ветров,
Ни дождей леденящие струи
Не пробьют невесомый покров.