Не коснутся горячего тела
Наглый взгляд и чужая рука —
В этом платье свободно и смело
Ты со мною пойдешь сквозь века!
Она рассталась со мной, встретила другого. И сама стала другой… А та, которую я одел в поцелуи, жива до сих пор – и ни один мужчина не в состоянии коснуться ее. Невесомый покров, сотворенный моей любовью, отталкивает чужую руку.
Больше я никого так не одевал в своей жизни. Хотя были, как выяснилось впоследствии, и более достойные кандидатуры.
***
Ты снова плачешь? Ну и пусть –
Меня не сломишь этим плачем!
Я лягу. Я щекой прижмусь
К твоей – заплаканной, горячей.
И пролежу так до утра,
И поднимусь в шесть с половиной.
От горьких слез твоих – мокра
Щека, заросшая щетиной.
В извечном роковом поединке полов женская правда заявляет о себе плачем, мужская – молчанием. Но если мужчина молчит, это совсем не значит, что он согласен с правдой женщины. Социобиологическая щетина мужской правды прорастает сквозь всё – сквозь молчание, сквозь объятие, сквозь страх перед возможностью расстаться навсегда. И сколько ни сбривай эту щетину, она лезет и лезет наружу.
Женщина, которая примет это как данность и не станет требовать от мужчины согласия со своей правдой – победит в роковом поединке. Смирение и покорность – ее лучшее оружие.
Но герои моего стихотворения ничего не знают об этом. Их детство и юность прошли мимо мудрости тысячелетий, в их сердцах царит идея равноправия полов. Никому из них даже в голову не приходит задуматься: а что же это такое – «равноправие»? И что это такое – «право»? И что такое – «равенство»? Не говоря уж о «поле»…
Лишь через несколько десятилетий своей жизни они, может быть, придут к выводу, что люди рождаются и живут неравными, что право – лишь выдумка, предназначенная для ограждения человечества от немедленного самоуничтожения во внутривидовой схватке за ресурсы, а равноправие – сказка для идиотов. А может, и не придут. Может быть, так и отойдут в мир иной со своими смертельными обидами, проистекающими из незнания и нежелания знать правду о мире, о людях и о себе.
Сейчас они, может быть, вновь потянутся друг к другу – юные, страстные, плохо справляющиеся с жаждой любить и быть счастливыми. И сольются в одно целое. А потом, распавшись надвое, вновь заговорят о чем-то. И вновь пробежит между ними искра несогласия, упрямства, вражды, ненависти…
ДВЕ ПТИЦЫ
На старом обрыве стою в тишине.
Бездонное небо двоится.
Подводная птица летит в глубине,
Подводная темная птица.
Я взор поднимаю – другая летит,
Такая же, только другая.
Летят, на мгновенье смыкаясь в пути
И снова разгон набирая…
Куда вы? Друг друга на миг возлюбить?
Обнять одинокого брата?
Иль снова мгновенный обман пережить
И горестно прянуть обратно?
В этом стихотворении, написанном в студенческие годы, я впервые, кажется, поставил перед собой проблему, долго занимавшую меня впоследствии, – проблему существования в нашем мире «двойного бытия»: бытия реального и бытия отраженного (в том числе отраженного в человеческом творчестве). Стоя на обрыве своего стихийного материализма, я видел, что два этих бытия повторяют друг друга, тянутся друг к другу, но никогда не сливаются. Более того, я видел, что если реальное бытие принимает свою отраженную копию за реальность, это всегда чревато разочарованием, если не трагедией.
Значит, и мировая литература, отразившая человечество в своем громадном бумажном зеркале, – всего лишь продукт отражения, великий мираж? Я не мог с этим согласиться: разве я стал бы самим собой, если бы не читал книг?
Выходит, отражение может стать новой реальностью, «вторым бытием» – и начать влиять на оригинал, на первозданную жизнь?
Смотря на летящую над рекой птицу, раз за разом пытавшуюся установить контакт со своим летящим в воде двойником, я думал о том, что всему живому на Земле необходимы зеркала…
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОЛЕТА
Окрестный воздух раскаля
В полете добела,
Застряла в теле журавля
Тяжелая стрела.
И не заметила земля,
Вверх глядя, ничего –
Ни мертвых крыльев журавля,
Ни мертвых глаз его.
Птица убита, но продолжает лететь… Этот образ, конечно, наследует кузнецовскому «Осколку», но я позаимствовал у своего учителя только прием, а не мысль. Восьмистишие было написано в конце 70-х годов и бросало упрек людской невнимательности. Я пытался сказать своим соотечественникам: граждане, то, что мы с вами сейчас наблюдаем, – еще движется, но только по инерции. На самом деле оно уже мертво!
Увы или ура, но эти строки никогда прежде не были напечатаны.
КОЛОДЕЦ
Кто раскопал мне мою глубину?
Кто меня сунул под крышу?
Небо закрыто. В себя загляну —
Дна и покрышки не вижу.
Позадубела старинная крепь,
Мох выползает наружу.
Денно и нощно звенит моя цепь —
Близкие черпают душу.
Пейте досыта во все времена,
Черпайте! Мельче не стану.
Но не пытайтесь добраться до дна
Из любопытства и спьяну…
Кто «раскапывает» обычных с виду людей, кто превращает их в колодцы, из которых другие люди черпают затем, век за веком, живительную влагу? Всякий верующий человек ответит на этот вопрос так же, как и я: копатель этих колодцев – Господь.
Но как Он это делает, какие при этом инструменты используются? Сочетание родительских генотипов? Родовая травма? Душевные переживания детства и юности? Чтение книг? Сочинение книг?
Я знаю одно: колодец, осознавший, что он глубок, должен, прежде всего, понять, что он не сам себя вырыл. Иначе, рано или поздно, вода уйдет из него…
Виктор ЛИХОНОСОВ. Несколько слов о друге
Выступление на IV Международной научно-практической конференции «Наследие Ю.И. Селезнева и актуальные проблемы журналистики, критики, литературоведения, истории», г. Краснодар, 22–23 сентября 2017 г.
Каждый раз, когда я у вас [на факультете журналистики КубГУ – прим. ред.] бываю, я говорю и думаю одно и то же: как я вам завидую, что вы молодые, что вы будете еще учиться, рано вставать, идти в университет, шалить, лениться, читать, писать что-то, отвечать перед преподавателями… Как я вам завидую, как это хорошо! Когда у вас будут глубокие переживания, несчастливые мгновения, постарайтесь это все немножко погасить тем, что вы еще молодые, что впереди вся ваша жизнь, что жизнь сама по себе – это драгоценность. Живите и будьте счастливы, что живете на свете. Вы можете читать книги, смотреть кино (и даже в кинотеатр идти не надо – в интернете все есть), встречаться с людьми – в России много замечательных людей, интересных, в которых можно влюбляться, и вы просто обязаны влюбляться – не в буквальном смысле, как мы любим женщину, а просто, по-человечески. Вы будете понимать, что за этими людьми нужно идти, что это наше достоинство, наша Россия, наша Кубань. Каждый раз, когда я вижу молодежь, я думаю об этом…
Я посвящу свое выступление Юрию Ивановичу Селезневу. Это был очень красивый человек: красивый не только буквально – синеглазый, высокий, статный, – но и душевно, внутренне. Он очень богатый, богатый душою человек был… Я с ним познакомился в 1971 году и до 1984-го мы дружили. А сдружились мы сразу, потому что почувствовали родственные души, что любим одно и то же, по крайней мере, в литературе, в искусстве, в старине русской…
Мы любили почти одних и тех же своих современных писателей. Мы за ними следили. Эти писатели, в сущности, нас сразу и сблизили: Сергей Никитин из Владимира – самое начало послевоенной русской литературы, Владимир Солоухин, потом стали появляться Василий Белов, Василий Шукшин, Евгений Носов, Виктор Астафьев, Николай Рубцов, Алексей Прасолов, Виктор Потанин из Кургана…
И все сошлись, как родные братья. Это нормально, и так в каждой стране существуют острова дружества и родства. У нас – поскольку положение в русской культуре и после Гражданской войны, и после Великой Отечественной войны, и уже в нынешней России было нелегким: нас всегда уничтожать хотели, и внутри были такие же люди, которые все были недовольны собственной страной, собственной землей, – всегда шла борьба. При партии она была скрыта, как в подвале, и тогда только, когда что-то прорывалось, был небольшой, как говорится, скандал – не такой, как сейчас с «Матильдой», это уже в открытую идет. Но мотивы борьбы были точно такие же – одни хотели уничтожить, что-то унизить, а другие говорили: да нет, наша земля прекрасна, наши герои чудны, наша Россия достойна величания, а не хулы. И вот так группами мы и сходились. Так сошлись с Селезневым. И стали защищать эти идеалы и, конечно, следить за новинками: вот Белов что-то написал, вот Распутин появился, вот что-то Солоухин сделал… Вместе были на съездах писателей, на пленумах, просто выезжали по стране – и все так держались друг друга, дружили.
Когда он приезжал уже из Москвы, всегда приходил ко мне. У нас была возможность спускаться в книжный магазин, в подвал, доставать какую-то литературу. Я помню, как он подарил мне двухтомник воспоминаний о Пушкине. Тиражи – 200–300 тысяч, а не достанешь! Сейчас я захожу в книжный магазин: три тысячи тираж, книга лежит, – но отличная же книга! Вот так мы жили.
Потом, когда написал я роман «Наш маленький Париж», я, конечно, привез в Москву огромную такую рукопись, и Селезнев прочел, хотя занят был уже страшно – работал в «Молодой гвардии», уставал. Но все же прочел, пришел ко мне в гостиницу «Москва» и стал рассказывать о своих впечатлениях. Селезнев был жертвенный человек, ведь искусство – это вс