Но ещё более убедительно высказался наш недавний современник, русский мастер рассказа Юрий Казаков: «…рассказ дисциплинирует своей краткостью, учит видеть мгновенно и точно… мазок – и миг уподобен вечности, приравнен к жизни».
Вообще-то литературные журналы всегда охотнее принимают к публикации рассказы. И «Парус» – не исключение. Но если к нам приходит талантливая рукопись большого объёма, мы её всегда возьмём. Определённый жанр никогда не станет препятствием к публикации в нашем журнале. Мы даже завели специальную рубрику для произведений, трудно поддающихся точной классификации – «На стыке жанров».
Иными словами, «Парус» публикует не только рассказы, но и повести, романы, их фрагменты, пьесы (в рубрике «Мыс Мельпомены»), мемуары (рубрика «Человек на земле»). И, откровенно говоря, мы стараемся отойти от традиции публиковать лишь «компактные» произведения, что бы ни писал о сложностях восприятия больших жанров Эдгар По. Мы верим в своего читателя и его способности составить целостное впечатление по ряду публикаций в нескольких номерах. И наши читатели ждут продолжений: и философских размышлений Вячеслава Александрова, и нелёгких перипетий судьбы Василия Пухальского, и наших постоянных рубрик – «Судового журнала “Паруса”» Николая Смирнова, «Школы русской философии» Николая Ильина; ждут появления постоянных авторов: Вацлава Михальского, Алексея Котова, Евгения Чеканова, Вячеслава Арсентьева, Татьяны Ливановой, Георгия Кулишкина, Леонида Советникова, Евгения Разумова, Александра Дьячкова, Ольги Корзовой и других, череды философских бесед с Геннадием Бакуменко.
Такое отношение к «крупной форме» – наша намеренная установка: отойти от «мелкотравчатости», чтобы на арене современного литературного процесса всё-таки «приметить слона».
– Как Вы различаете важность литературного явления и личные читательские симпатии?
– Да, это сложный вопрос. Борюсь с собой, но безуспешно (смеётся). Рекомендую к публикации исключительно тех, кто мне симпатичен.
И все «любимчики» представлены на страницах «Паруса».
Скажу более, такая же катастрофическая ситуация – в редакционной коллегии и редсовете. Питаю патологическое личное пристрастие к этим людям.
Вы можете назвать литературоведа или журнал, с которыми ситуация обстоит иначе?
Но если серьёзно… До настоящего момента обстоятельства складывались так, что человеческая симпатия возникала как вторичное явление – на основе чёткого понимания значимости творчества того или иного автора. Курс «Паруса» на сохранение отечественного культурного наследия обозначен в предисловиях, обращённых к читателю. И я могу ещё раз повторить:
«В основе нашего подхода к художественному слову заложена ориентация на классический образец – его продолжение и отражение в современности».
Журнал «Парус» не напечатал ни одного произведения «по знакомству» или «по личной просьбе Ивана Ивановича». Мы – независимое издание. Нет такой партии, такого влиятельного лица, которые могли бы диктовать нам содержание очередного номера.
Зато – есть сложившийся круг авторов, которых можно назвать «парусными». И они со счастливой для нас постоянностью присылают свои рукописи, поддерживают нас своими тёплыми письмами, подогревают душу своей радостью от факта публикации, дружески, бескорыстно и со всей щедростью делятся своими мыслями – подчас настолько глубокими, что по редакторской привычке хочется сделать это достоянием широкой общественности.
Наши авторы – единичные… Уникальные! Как им можно не симпатизировать?
Большая радость – открытие нового талантливого автора. И в «Парусе» его встречает не бездушный конвейер, «дорогая редакция» без имени и лица (ох, так вы к нам иногда обращаетесь, «дорогие авторы»), а внимательные, умные (пусть и немного уставшие) глаза наших тружеников – «офицерский состав» журнала (Ренат Аймалетдинов (заместитель главного редактора), Евгений Чеканов, Александр Шемель, Юрий Павлов, Геннадий Бакуменко, Всеволод Глущенко, Александр Елесин), каждый из которых – не менее талантливая Личность, со своим мнением, со своим немалым багажом накопленного опыта, со своими литературными вкусами и предпочтениями. И знаете, что удивительно? Мы крайне редко расходимся в своих оценках каких-либо значительных явлений современности. Наверное, опять всему виной эти самые личные симпатии… К отечественной классике. И это – неизменный камертон подлинности.
— И напоследок – вопрос на засыпку: можете сказать, в чём своеобразие произведений, написанных в соавторстве?
– Большинство творческих людей, как мне кажется, всё же «одинокие одиночки». И всякая литературная деятельность (писательская или литературно-критическая) требует одиночества – по крайней мере, уединения. Да, художник должен быть чуток, отзывчив, он должен ощущать и воспринимать волны, исходящие от тех, кто вокруг него. Но это на стадии «вдоха». Стадия творческого «выдоха» чаще всего происходит в тишине, в глубоком сосредоточении.
В определённом ракурсе соавтором может выступать и редактор, и переводчик. И это, конечно, несколько иной процесс, нежели совместное синхронное создание художественных произведений (предвижу, какие фамилии «литературных дуэтов» или «мини-групп» сейчас захочет назвать читатель).
В любом случае, из своего опыта скажу, что особенность такого сотворчества в том, чтобы в «золотом среднеарифметическом» родились не «сумма» и не «вычитание» мнений, а некая «третья» новообретённая истина. И здесь много чего должно быть между соавторами: и высокая степень доверия, и уважение, и искренность, и способность к Диалогу и пониманию Другого.
Думаю, соавторство – один из самых интересных и трудных видов творчества, а если оно воплощается наилучшим образом для обеих сторон, то дарит невероятные творческие ощущения от самого процесса взаимодействия и высокий художественный результат на выходе.
– Ирина, спасибо за интересную беседу. Желаю Вам и коллективу Вашего журнала новых горизонтов, творческих открытий и свершений на литературном поприще.
Беседовал Вячеслав Бреднев
Школа русской философии
Николай ИЛЬИН. Лекция 2. Господствующая схема истории русской философии, ее следствия, ее несостоятельность и ее альтернатива
Глубокоуважаемые читатели этих лекций! Дамы и господа!
В каком смысле я говорю о «господствующей» схеме? В самом прямом: и поныне она господствует как в среде профессиональных историков русской философии, так и в среде тех, кто просто интересуется этой историей.
В 1-й лекции уже отмечалось, что эта схема была разработана философами, эмигрировавшими из Советской России на Запад, и по сути дела (а нередко и по языку первых изданий соответствующих сочинений) была рассчитана, в той или иной степени, на западного читателя. Этот момент немаловажен. Заинтриговать достаточно широкий круг читателей на Западе было нелегко, и успешно выполнить эту задачу могла не просто книга о русской философии, а книга о какой-то особой русской философии, принципиально отличной от той философии, которая давно преобладала в западноевропейской культуре, от философии преимущественно светской, секуляризованной (лат. saecularis – мирской, светский). Я ни в коем случае не хочу сказать, что желание «заинтриговать» западного читателя было единственным мотивом философов-эмигрантов, но то, что подобный мотив играл далеко не второстепенную роль, несомненно.
Так или иначе, искомая «интригующая» особенность нашлась без труда: Западу был предложен образ «русской религиозной философии», смысл существования которой заключался, по существу, не в философии, а в религии. Ниже мы будем подробно говорить о том, что этот искусственный образ искажает подлинное отношение между философией и религией, подменяет их взаимосвязь тем смешением, обильные примеры которого дал еще древний гностицизм.
Гностицизм (от др. греч. γνωσις – знание, познание) – совокупность учений, сочетавших элементы христианства, античной философии и восточных религий. Был широко распространен в I–V вв. н. э., но гностические мотивы встречаются и в более поздние периоды, вплоть до наших дней.
Но сейчас ограничимся тем, что рассмотрим образ «русской религиозной философии» с его фактической стороны. Прежде всего, в рамках этого образа главная линия в русской философии XIX–XX вв. сводится к своего рода «тройственной формуле»: «Владимир Соловьев, его предшественники и последователи». Схема, как мы видим (см. рис. 1), элементарная и легко запоминающаяся.
предшественники
Владимир
Соловьев
(1853-1900)
последователи
рис. 1
Таким образом, согласно этой схеме, центральная фигура «русской религиозной философии» – Владимир Сергеевич Соловьев. Все остальные русские философы, достойные внимания – это, за редкими исключениями, или предшественники, или последователи Соловьева.
Давайте теперь уточним личности наиболее выдающихся предшественников и последователей. С предшественниками дело обстоит достаточно ясно: среди них настойчиво выделяется фигура Петра Яковлевича Чаадаева (1794–1856), о котором современный автор энциклопедической статьи категорически заявляет: «только после Чаадаева русская философия стала философией в подлинном смысле слова» [1: 758]. Традиционно Чаадаев считается первымфилософом-западником, то есть философом, видевшим в Западной Европе образец для подражания со стороны России. Насколько такое мнение справедливо, мы обсудим в специальной лекции, посвященной этому мыслителю, которого порою ставят на одну доску с «самим» Соловьевым.
Почти одновременно с Чаадаевым свой голос подала группа «предшественников Соловьева», которых принято называть славянофилами (точнее – «ранними славянофилами»). Термин не самый удачный, придуманный первона