интеллектуальная традиция собственно философского характера? Уверен, что мой ответ удивит читателей. Но я постараюсь, чтобы он их и убедил.
Всего вам доброго и до следующей лекции!
Примечания
1. Русская философия. Энциклопедия. Изд. второе под ред. М. А. Маслина. – М.: Книжный Клуб Книговек, 2014. – 832 с.
2. Хомяков А. С. О старом и новом. Статьи и очерки. – М.: «Современник», 1988. – 462 с.
3. Левицкий С. А. Очерки по истории русской философии. – М.: Канон, 1996. – 496 с.
4. Бердяев Н. А. Самопознание: опыт философской автобиографии. – Л.: Лениздат, 1991. – 398 с. Жирный шрифт мой. Книга впервые вышла посмертно в 1949 г.
Контрольные вопросы
1. Как можно кратко сформулировать суть господствующей сегодня схемы истории русской философии?
2. Назовите мыслителей, наиболее часто упоминаемых в качестве «предшественников Соловьева»?
3. С помощью какого культурно-исторического термина можно охарактеризовать «последователей Соловьева»?
4. Если верить господствующей схеме истории русской философии, то какой период этой истории оказывается наиболее «малонаселенным»?
5. А какой период – наиболее содержательным (не спешите ответить)?
6. Почему схема с Соловьевым в качестве центральной фигуры фактически исключает из рассмотрения большую группу философов, его современников?
Литературная критика
Валерий ТОПОРКОВ. «Дай мне имя, как русло для долгой реки…»: Опыт философской идентификации поэтического мировоззрения Ивана Жданова
Я не пою, а бреду по дну нестерпимого воя
Или по дну листодера к чужому обману.
И. Жданов
Первая книга стихов И. Жданова увидела свет в далеком 1982 году [см.: 9]. К настоящему времени вышло еще не менее десяти различных книг «известного» поэта-метафизика [см.: 10–19]. Поскольку все они адресованы потенциально широкому кругу любителей поэзии, то, очевидно, нет ничего удивительного в том, что кто-то из них рано или поздно берется выразить свою оценку прочитанных сочинений. В данном случае следует лишь подчеркнуть, что моя работа была нацелена на выявление главным образом философско-мировоззренческих оснований предложенного творчества.
1
Вряд ли ошибусь, если скажу, что поэзия И. Жданова предполагает – в не совсем известном смысле – искушенного читателя. Более того, я уверен, что и не каждый искушенный читатель оказывается в состоянии преодолеть ту отчужденность, ту неподатливость и сложность, которыми наделены многие его «сверхиносказательные», «тотально метафорические» тексты. Причем упоминание их в школьном учебнике для 11-го класса, как не удивительно, лишь подтверждает сказанное. Достаточно посмотреть, что, собственно, сваливается на голову среднестатистического российского школьника, если сам автор соответствующего подраздела, профессор И. О. Шайтанов, после общих рассуждений о постмодернистской ситуации в литературе вынужден говорить о «странности» ждановских стихов и «читательской неготовности последовать за автором», еще «не выяснившим отношение своего слова к предметному миру»; называть одним из самых прозрачных стихотворений второй книги поэта [см.: 10] стихотворение «Если птица – это тень полета…»; сгущать краски по поводу болезни современной культуры, «где слово разошлось с делом, знак с означаемым», где «поражены основы нашего знания, задето слово, опустошена область значения», и т. д. и т. п. [см.: 32; ср.: 33, с. 89].
Ясно одно: мы встречаемся здесь с поэзией, что называется, головной, коннотативной. Поэт вольно или невольно, но более чем решительно бежит той «простоты», о которой некогда писал Гораций, и той «глуповатости», о которой упоминал Пушкин. В этом не вина поэта, конечно же, но, согласитесь, и не заслуга. Ведь совершенно нелогично ставить общий диагноз культуре, в то время как она представляет собой явление всего лишь производное.
Несмотря на общепризнанную сложность художественного мира И. Жданова, должен заметить, что дело вовсе не в этой сложности. В обоснование своей мысли сошлюсь на две весьма показательные критические статьи, опубликованные еще в 1997 году – «Вестник без вести. О поэзии Ивана Жданова» Н. Славянского [27] и «Оправдание серьезности. Иван Жданов – непонятный или непонятый?» Н. Александрова [1].
Первый автор прямо заявляет, что уже вторая книга поэта [см.: 10] стала его поэтическим крахом. Оперируя вольным набором аналитических понятий (от «хаоса» и «изолированной метафоры» до «аннигиляция Логоса» и «невозможности хоть какого бы то ни было мировоззрения»), Н. Славянский довольно пространно излагает свою точку зрения и приходит к такому приблизительно выводу: потерявший личностное начало, безответственный поэт фактически перестает быть поэтом, производя ликвидацию поэзии собственными руками.
Автор второй статьи, напротив, нацелен на серьезную реабилитацию художника, определяя его творческий путь как путь мужественного «отшельничества и схимы», а не «деградации от хотя бы некоторой осмысленности к полной бессмыслице». Фактически оспаривая все ключевые положения работы Н. Славянского, по-новому комментируя и обосновывая «нелинейные» тексты поэта, Н. Александров пытается отыскать свой философско-литературоведческий ключ к пониманию его творчества.
Так, если верить критику, в художественном мире поэта доминирует не слово-понятие, а слово-образ, которое живет по своей логике и диктует собственные законы. Да, мир этот «сложен», а подчас и «темен», и у читателя нет жесткой опоры для его понимания. Но это вовсе не означает, что нет опоры вообще. Она, как это ни удивительно, – в четкости и продуманности поэтических образов. И. Жданов рисует не столько (внешний) мир, сколько конкретное переживание (внутреннего, душевного) мира: макрокосм и микрокосм у него нерасчленимы, при этом он преодолевает пространственную трехмерность, дополняя ее еще одним измерением – «активного человеческого Я», в котором вещи и явления внешней реальности нередко превращаются в реалии внутреннего мира. «Я» – не субстанция, не монада, не нерасчленимая единица. Микрокосм больше «Я», переживающего себя как манифестацию некоего «пра-Я», личностно оформленного экзистенциального ядра. Разница между ними лишь в том, что одно существует во времени, а второе – вне его. Эта онтологическая раздвоенность порождает пространство и время микрокосма. И если подобная поэзия соединяет суждение с созерцанием, выговаривает мысль образами, идет по пути Мифа, а не Логоса, то это отнюдь не свидетельствует о потере смысла: онтологическая объемность, многомерность предметного мира – одна из главных ее особенностей. Мир ее целен и по-своему логичен. В пределах одного стихотворения эта логика, может быть, и не вполне очевидна, но она проясняется из совокупности текстов. В них поэт рассказывает о своем духовном опыте, используя слова-образы как знаки личного, субъективного мироощущения, то есть – свой язык с присущими ему законами, нюансами и оттенками. И если последний расходится с общеупотребительным, то ведь у каждого читателя есть альтернатива: либо не принять, отказаться от понимания чуждого языка, либо судить поэта по его же собственным законам и читать на его языке.
…Какая же из двух представленных оценок является верной?
Ошибочность первой вроде бы очевидна. Но во всем ли она ошибочна? А главное – можно ли безоговорочно признать абсолютную слепоту профессиональной интуиции Н. Славянского?..
Так или иначе, но из общей неправоты последнего, казалось бы, с необходимостью должна следовать правота Н. Александрова. В действительности же, по серьезном размышлении, никакого следования здесь обнаружить не удается.
Все дело в том, что Н. Славянский допускает непростительную ошибку, отказывая поэту в каком бы то ни было мировоззрении и осмысленности его поэзии. Чувствуя нечто совершенно противоречащее и чуждое его художественному вкусу, критик, к сожалению, так и не смог по существу разобраться в творчестве поэта и дать вполне адекватное обоснование своего неприятия. В свою очередь Н. Александров, без сомнения, положительно оценивает поэзию И. Жданова и предлагает некое ее осмысление. Однако вся беда в том, что сплошь благожелательная, апологичная оценка, данная им, стала возможной только благодаря заведомо ограниченному, слишком общему и даже схематичному в чем-то анализу творчества поэта. Ведь он даже не пытается начать разговор о подлинно мировоззренческих, религиозных, содержательно-личностных вопросах, с ним связанных, с первых же слов резко отсекая такую возможность следующим заявлением: «Теперь уже всякий знает, что, если не все, то весомое количество бед, как литературных, так и социальных, происходит от претензий русской классической литературы на глобальность, безусловную истину, что мессианский пафос отечественной словесности прямо привел к тоталитаризму, что всякого рода слова о “глубине”, “духовности”, “истине” суть проявления все того же тоталитарного (параноидального…) сознания».
«Всякий знает» – а если не знает, то должен знать. Логика безупречная! А если кто-то знает совсем другое, с подобными обобщениями (между прочим открывающими широкую улицу чему угодно, но только не «истине», «духовности» и «глубине»), не совпадающее, то – как прикажете быть? (Вот уж воистину: «…Свободных мыслей коноводы // Восточным деспотам сродни» (князь Вяземский).) И потом, имеют ли вообще какое-то ненадуманное отношение к самому И. Жданову такие явно пропагандистские убеждения?
В свое время Лев Толстой требовал от истинного искусства, от всякого истинного художника религиозного содержания, под которым понимал «не внешнее поучение в художественной форме каким-либо религиозным истинам и не аллегорическое изображение этих истин, а определенное, соответствующее высшему в данное время религиозному пониманию мировоззрение…» [30, с. 217]. Выходит, и это толстовское требование – всего лишь пример «параноидального сознания», которому мы обязаны многими литературными и социальными бедами, играющими густыми красками тоталитаризма, в недрах которого, кстати, позже каким-то парадоксальным образом зародилась поэзия того же И. Жданова?