В-шестых, идея чрезвычайно важного значения самосознания личности: коль скоро основания человеческой жизни коренятся в духовном мире личности, соотнесенном с божественной трансценденцией, и нет иных способов их постижения, кроме личностного откровения, то именно на личность ложится ответственность за их обнаружение и проведение в жизнь. Осмыслив кризис человека в условиях современной цивилизации как универсальное понятие, персоналисты сделали его сущностной, онтологической характеристикой личности. По их мысли, в кризисной ситуации субъект характеризуется тремя конститутивными моментами: 1) восприятием себя как человека, «сдвинутого с места», 2) потерей ценностных ориентиров и 3) переживанием экстремального чувства невыносимости крайне неустойчивого и неопределенного душевного состояния. В стремлении вновь обрести себя и построить новый общественный порядок человек должен полагаться на собственные внутренние источники вдохновения, на те внутренние силы, которые борются за свое первенство в каждой человеческой душе и которые необходимо понять в соответствии с требованиями современности. Выход из кризисного положения – в создании новой шкалы ценностей, способных воодушевить человека. Причина же, побуждающая его к творчеству новых ценностей, находится вне мира, но чтобы преобразовать ее в действующую причину, он должен отождествить себя с ней и тем самым придать причине характер долженствования, а себя сделать проводником новых ценностей в жизнь. Принимая данную позицию, человек тем самым признает, что нечто большее, чем он, делает его несостоятельным должником. Новая иерархия ценностей обязывает человека, превращая из бесстрастного наблюдателя (дезертира) в убежденную личность, которая раскрывается в творчестве и творит, раскрывая себя (персоналистская революция сознания как восстание духа…).
В-седьмых, идея межличностного общения, согласно которой истинным призванием человека является не господство над природой, не наслаждение полнотой жизни, а «отношение к другому» – постоянно расширяющееся общение сознаний, достижение всеобщего взаимопонимания. Чувство общности – фундаментальная характеристика личности, ее первичный опыт, «опыт второй личности»; «ты», а в нем и «мы» предшествует личности или, точнее, сопровождают Я на всем его жизненном пути. Обретая внутреннюю жизнь, личность предстает нацеленной на мир и устремленной к «другому» («другим»), не только не ограничивающему ее, но обусловливающему ее существование, познание себя, обретение себя и восхождение. Кредо личностного существования: «я существую только в той мере, в какой я существую для другого, и в пределе “быть” означает любить (“я люблю, значит, я существую, и жизнь стоит того, чтобы ее прожить”)». При этом любовь – отношение сверхприродное, новая форма бытия, которая даруется человеку по ту сторону его естества, требуя от него возможно более полной самореализации в свободе.
И наконец, в-восьмых, идея определения основополагающих персоналистских понятий (личности, деятельности, трансценденции, коммуникации и др.), главных требований «личностной философии» в значительной степени через эстетическое учение, через художественное творчество и искусство. Художник здесь выступает проповедником и проводником личностного существования, а произведения искусства являются моделью подлинно личностного самоосуществления. Значение искусства прежде всего в том, что только ему дано приблизиться к выражению принципиально невыразимой сущности божественной трансценденции (что и указывает на предельность человеческих возможностей относительно истины, красоты, блага), для чего художник прибегает к помощи символического языка («косвенных знаков»), назначение которого состоит в том, чтобы раскрывать связь человека со священным. Искусство, таким образом, открывает нам мир в его глубинной реальности и каждое отдельное бытие в его связи со Всеобщим. Иначе говоря, трансценденция и искусство идентичны по своему пафосу: они судят эмпирическую реальность от имени «тотальной», «целостной» реальности, им свойственно бросать на привычные объекты луч божественного света. Высшее назначение искусства – проникновение во внутренние бездны человека, в ту его суверенную сферу, где обнаруживается присутствие божественной души и ощущается соседство человеческого с божественным как конечным метафизическим аргументом человеческого существования. Художественное творчество («умозрительное действование», «незаинтересованная деятельность»), не предусматривающее организации внешних отношений между вещами и людьми, признается в персонализме аналогичным божественному акту творения и противопоставляется практическому самоосуществлению личности. Стремление найти отблеск божественных ценностей на земле, тоска по ним признается универсальным свойством человека. Подлинным миром человека объявляется мир искусства, с его фантазиями и символами, грезами и мистикой, и подлинное общение людей может быть осуществлено только через художественные произведения. Благодаря творчеству этическая взаимность сознаний получает эстетическое подтверждение и обоснование. Вместе с тем оно признается вершиной человеческой деятельности, деятельностью как таковой: в акте художественного творчества личность реализует себя как свободный целеполагающий субъект, поскольку осуществляет не заранее предустановленную деятельность (как, например, в обычном труде), а творит новую реальность, пребывая по ту сторону от повседневной жизни и стремясь соединиться с идеальной сущностью всех вещей. Личность видит мир в божественной трансценденции и стремится реализовать божественную трансценденцию в подлунном мире [подр. см., напр.: 34].
Таким образом, персонализм представляет собой философско-идеалистическую попытку видоизменения, трансформации некоторых традиционных религиозно-философских понятий. Благодаря провозглашенным им идеалам понятие личности стало сегодня символом всемирной гуманистической стратегии, нацеленной на отстаивание понятия «общечеловеческих ценностей», которое еще в XIX столетии так решительно развенчивал К. С. Аксаков.
4
Все представленные выше идеи как нельзя лучше вскрывают философские основы поэтического универсума И. Жданова. Все, что прежде было высказано верного писавшими о поэте, также убеждает в точности такой идентификации. Кстати сказать, истинные мотивы написания «Диалога-комментария пятнадцати стихотворений Ивана Жданова» [14], с одним из его центральных тезисов об «ублюдочном» состоянии современного культурного контекста, тоже становятся до конца понятными в свете шестой и восьмой идей.
Разумеется, можно было бы проделать немалую работу по сопоставлению текстов поэта с конкретными концептуальными положениями персонализма, но я, по вполне понятным причинам, ограничусь лишь несколькими примерами.
Прежде всего, предлагаю обратиться к «развязке» стихотворения «До слова», буквально исполненного духом персоналистической философии:
…Но кто-то видит сон, и сон длинней меня.
Данная строка находит свое окончательное понимание в тезисе о персонификации Вселенной (в рамках первой идеи), представляющей собой единое всепоглощающее Я: всякий объект («я» как часть «сна») растворяется в субъекте («кто-то»), субъект перекрывает и поглощает объект («…кто-то видит сон, и сон длинней меня»), а также в перекликающихся описаниях соотнесения деятельности субъекта с трансцендентной перспективой как «высшей персоной» (в рамках третьей идеи) и свободы трансцендирования духа (в рамках пятой идеи), с его открытостью некоему высшему бытию, в моменты озарения открывающему мир в его глубинной реальности и соединяющему человека («я») за пределами сознания («сон») с тотальным целым («кто-то» в качестве всепоглощающего Я).
А теперь обратимся к моностиху «Лента Мёбиуса»:
Я нужен тебе для того, чтобы ты была мне нужна.
Идентичность его смысла сформулированному в рамках седьмой идеи «кредо личностного существования» просто поразительна.
Так в современной поэзии дает о себе знать далеко не новая тенденция к созданию «поэтических структур, ориентированных на обнажение подсознательных мыслительных импульсов» [24, с. 144], которые, соединив в себе все свои поэтические достоинства с суггестивно-семантическими «черными дырами», даны читателю, словно нити с не развязываемыми узелками, перед которыми, однако, ни один ланцетовидный интеллект пасовать не должен, закономерно приходя к множественности прочтений (препараций).
В подтверждение этой мысли предлагаю обратиться к следующему тексту:
Мороз в конце зимы трясет сухой гербарий
и гонит по стеклу безмолвный шум травы,
и млечные стволы хрипят в его пожаре,
на прорези пустот накладывая швы.
Мороз в конце зимы берет немую спицу
и чертит на стекле окошка моего:
то выведет перо, но не покажет птицу,
то нарисует мех и больше ничего.
Что делать нам в стране, лишенной суесловья?
По нескольку веков там длится взмах ветвей.
Мы смотрим сквозь себя, дыша его любовью,
и кормим с рук своих его немых зверей.
Мы входим в этот мир не прогибая воду,
горящие огни, как стебли разводя.
Там звезды, как ручьи, текут по небосводу
и тянется сквозь лед голодный гул дождя.
Пока слова и смех в беспечном разговоре
лишь повод для него, пока мы учим снег
паденью с облаков, пока в древесном хоре,
как лед, звенят шмели, пока вся жизнь навек
вдруг входит в этот миг неведомой тоскою,
и некуда идти, – что делать нам в плену
морозной тишины и в том глухом покое
безветренных лесов, клонящихся ко сну?
Помимо авторского, возможны, конечно, и другие прочтения данного стихотворения, в том числе вполне реалистическое [см.: 1]. На мой же взгляд, оно представляет собой не что иное, как развернутый символ самог